Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)

Часть вторая МОЛОДОЙ ПОБЕГ ИЛИ МУКИ И РАДОСТИ ПОЗНАНИЯ
Глава первая
Сначала Николай лежал в открытом гробу, и Настенька, исходя слезами, всё время стояла перед ним на коленях. Фёдор Адамович с Анной Фелициановной в необычайной скорби замерли по обе стороны от невестки, склонившись над сыном, и по их щекам тоже катились слёзы. Матюша стоял подле отца напротив матери и нежно гладил отцовские руки, такие дорогие для него и бесценные, в эту минуту скрещенные, как у всякого покойника, и зажавшие свечу на груди, облачённой в строгий костюм и убранной цветами. Свеча же слабо горела, слегка потрескивая и струясь непривычным ароматом, между побелевшими холодными пальцами и отражалась в глазах скорбящих да Матери Божьей, сияющей на серванте у завешанного простынёй зеркала. Потом свечу поставили в чашку с крупою и перенесли к иконе, а на её место вложили крестик с чётками и распятием. Подходили какие-то люди к усопшему, что-то шептали трепетными губами, а то и целовали в лоб несчастного. Тётка Настеньки сидела перед гробом на скамеечке и читала молитву.
Скорбь и траур царили в небольшой, скудно обставленной квартире, но самая чудовищная и необычайная скорбь, конечно же, царила в душе Матюши; слёзы катились ручьями, и сердце разрывалось на части. "Как же так, - без конца думал он, гладя ручки папы, - как же так могло случиться, что папа умер, такой молодой и красивый? Зачем его забрал Бог и оставил нас одних с мамой?.." Николай лежал мёртвый в гробу, а Матюша его видел в эту минуту живым и красивым, весело смеющимся, посыпающим своих родных золотом и сапфирами и гуляющим с ними по живой благоухающей роще. И сердце мальчика всё больше и больше сжималось да разрывалось на части, когда тот всё больше и больше понимал, что не будет уже живого папы, что никогда он уже не будет живым с ним и мамой и что никогда уже не посыплются на их головы чудотворные золото и сапфиры. Никогда, никогда, никогда! И сердце мальчика всё кричало: "Боженька! Зачем ты забрал моего папу?! Зачем?! Зачем?! Зачем?!.."
Потом цветы с Колиных ног и груди убрали, гроб закрыли крышкой, вынесли и повезли на кладбище. Кто-то произнёс прощальные слова. Послышались всхлипывания. Наконец гроб опустили в яму, и туда посыпались песок и камни, да прочие частицы холодного грунта. Тут Настенька горестно вскрикнула - не смогла она вынести такое зрелище - и упала в обморок в руки Фёдора Адамовича. А Матюша уже не плакал: все слёзки он давно уже выплакал, только душа плакала, и сердце страдало. Он скорбно смотрел в могилу и на всю жизнь запоминал отца живого, весёлого и красивого, с сильными тёплыми руками и с горячей отцовской любовью. А ещё мысленно произносил клятву, что никогда не забудет своих родителей, будь они мёртвые или живые, что с их именем будет защищать природу, всё живое и неживое, любить всё вокруг и, не покладая рук да не щадя ни души, ни сердца своего, любить, строить и охранять Тору, этот необычайный источник жизни и любви для многочисленных народов, населяющих прекрасную, цветущую землю. Да всеми силами будет стремиться объединить эти народы в одно огромное счастливое семейство - под одним на всех небом, под одним на всех Богом, с одной на всех верой, под сенью одной на всех Церкви. По крайней мере будет со всей душой объяснять людям, что им позарез необходимо такое объединение, без которого никогда не состоится настоящего счастья на планете, а по большому счёту рано или поздно может погибнуть сама жизнь. И это объединение будет на благо жизни, ради всеобщего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений.
С кладбища ехали молча, не произнося ни звука. Анна Фелициановна продолжала вытирать слёзы, держа под руку мужа. А Матюша нежно обнимал маму, которая, как и он, тоже не плакала, у могилы мужа все слёзки выплакав, лишь глаза были красны и горестны да сердце с душою необычайной скорбью исполнены. А приехав домой, вновь все расплакались, в том числе Фёдор Адамович с Анной Фелициановной, и не было на их слёзы никакого удержу, поскольку того сердце с душою требовали. Затем Настенька опять, как на кладбище, упала в обморок, и свекровь её нежностью своей души и любовью своего сердца выхаживала. Спустя какое-то время они обе уснули, обнявшись, на диване и без конца всхлипывали на протяжении всей ночи. А Матюша лёг с дедом на полу, на постельке, заботливо приготовленной бабушкой из старого матраса, двух подушек, простыни и одеяла, и, вытирая вновь и вновь набегающие слёзки, горестно промолвил:
- Дедушка, сегодня я познал, что такое - потерять очень дорогого и необычайно близкого человека, папу. Моё сердце, и без того больное, безумно болит, а душа разрывается на части, и уверен, на всю жизнь потеряла покой. Это такое необычайно горькое чувство, словно на твоих глазах неожиданно рухнул весь прекрасный, цветущий мир и ты на свете остался один, совсем один, наедине с мёртвой, опустошённой планетой, и никто теперь тебе не поможет, никто-никто на свете.
- А мама? - горестно улыбнулся Фёдор Адамович, нежно поцеловав внука. - А мы с бабушкой? Мы-то тебе не поможем? Мы-то тебя не приласкаем?
- Ах да, - вздохнул Матюша, и заплакал, - мамочка и вы с бабушкой. Про вас-то всех, милых, я и забыл со смертью папы. Извините все меня, дедушка. Я не хотел вас обидеть. Просто папа один, живой, всё время стоит перед глазами. Как же мы теперь будем жить с мамой без папы? Как же мы после этого построим своё светлое счастье? Будь они прокляты, всё это золото и сапфиры!
- Ничего, - улыбнулся дедушка, вновь нежно внука целуя, - построите с мамой своё счастье, самое светлое и прекрасное. А мы с бабушкой поможем. Ты только никогда не забывай о своей любви, о которой ты без конца такие нежные и тёплые слова произносишь. А главное, постоянно думай о Торе. Любовь и Тора сделают тебя самым счастливым человеком на земле, и ты в свою очередь сделаешь людей самыми счастливыми. Не партия, не её генеральный секретарь, не какой-либо чинуша, не правительство, а Тора - самая чудесная на свете.
- Тора... милая, необыкновенная Тора! - нежно, с благоговением прошептал Матюша, уже не плача. - Как я её люблю, родимую, как обожаю! Люблю мою Тору так, как всё окружающее меня, - живое и неживое, - и всегда, всю жизнь, не покладая рук и не щадя ни души, ни сердца своего, буду строить её и оберегать на благо всех живущих - да не только Человечества, - чтобы всё, что мы видим, без конца жило, жило и жило!.. - Он перевёл дыхание с каким-то чувственным, далеко не тяжёлым вздохом и продолжил: - А знаешь, дедушка, я ведь поклялся у могилы папы в вечной любви и верности Торе: что буду безумно её любить, защищать и охранять, да не покладая рук строить, пока живу на этой планете. А ещё - своей любовью буду помогать объединиться народам.
- Я знаю, - серьёзно проговорил Фёдор Адамович и горячо, от всей души и от всего сердца поцеловал внука.
- Как?! - удивлённо воскликнул тот. - Ты разве слышал? Ведь я поклялся молча.
Тот крепко прижал к груди внука, оставил жаркий поцелуй на щеке, с чувством потрепал по голове и нежно со слезами прошептал:
- Ах, Матюша, милый мой внучек... какой же ты всё-таки ещё несмышлёный и наивный. Не я слышал твою клятву, а слышали её мои душа и сердце.
- Дедушка, - нежно прошептал тот вслед, - я люблю! Я люблю! Я люблю! Всей душой, всем сердцем люблю! Всё живое и неживое люблю! И буду любить до тех пор, пока живу на этой планете!.. Милая моя, прекрасная Тора, мы с тобой объединим народы!
Спустя минуту Матюша уже спал. А дед долго не мог уснуть, вспоминая своего ещё живого сына, крепко прижимая к груди внука и прислушиваясь к всхлипываниям жены и невестки...

На следующий день Фёдор Адамович с Анной Фелициановной, заказав в похоронном бюро ограду и памятник сыну, уехали в деревню, где их ждало оставшееся на соседей хозяйство. И остались Матюша с матерью одни, несмотря на то, что свёкор со свекровью страстно уговаривали Настеньку бросить всё в городе и последовать с сыном за ними в деревню. Правда несчастная вдова как-то уклончиво обещала старикам в будущем выполнить их просьбу, но сейчас никак не могла, поскольку желала пожить какое-то время рядом с любимым усопшим мужем. Так и уехали Фёдор Адамович с супругой ни с чем, хотя и лелея надежду на скорое воссоединение с внуком и невесткой. А те, как бы там ни было, остались одни, и Настенька продолжила испивать своё горе. А горевала она страшно, несмотря на то, что рядом постоянно находился Матюша, за окном прямо пело такое чудесное лето, птицы своими трелями бередили душу, и мотыльки, порхающие над газонами, так и старались исполнить песней сердце; а звёзды какие ночью были, звёзды: необыкновенные, чарующие! Да, звёзды, прекрасное лето, весёлые птицы, чудесные мотыльки... но женщина, эта милая, прекрасная женщина, так рано и нежданно облачившая свою жизнь, свою такую ещё юную прелесть в траур! Как же ей было не горевать, если безумно любила своего мужа и никак не могла поверить в его смерть, смириться с тем, что его уже нет, нет на этом свете. В могиле он лежал мёртвый, но в её сознании всегда, каждую минуту и секунду был живой: сидит она на диване вся в слезах, и он тут же рядом с нею, обнимет её и вытирает слёзы; обедает с Матюшей, и он сидит с ними за столом, с аппетитом ест любимые картофельные драники и запивает молоком; потом вдруг весело скажет: "А ну-ка, семья, собирайтесь, пойдём гулять в нашу сказочную берёзовую рощу!"; а то весело возьмёт Матюшу на руки, обнимет свою любимую супругу, прижмёт к сердцу и весело воскликнет: "Ах, как я вас, моих сердечных, люблю! Погодите, придёт срок, и я вас с ног до головы усыплю золотом и сапфирами!"; и всё целовал, целовал и целовал как безумный. "Но Коли больше нет, и уже никогда не будет!" - говорили её душа и сердце, и рано или поздно она должна была смириться с этим и поверить, что любимого уже нет, нет прекрасного на этом свете.
Но вот на третий день своих необычайных страданий Настенька, уложив Матюшу спать, не выдержала и попыталась залить своё горе водкой. Пила много и беспрерывно; плакала, поминала Коленьку и пила, плакала, поминала и пила; падала на стол и рыдала, потом вновь поминала и с необычайной страстью пила. А горюшко-то не успокаивалось, наоборот, всё больше радовалось несчастью совсем ещё молодой вдовы, необыкновенно прекрасной женщины, со страшным оскалом заглядывало ей в глаза, размазывало по щекам слёзы, а те текли, текли, текли, горькими ручьями заливая сердце; не помогали мотыльки, не помогали звёзды, не помогали птицы, не помогало тёплое присутствие сына...
В конце концов, по истечении какого-то времени та кое-как поднялась из-за стола и прошептала, безумно взирая в окно, где простиралась чёрная ночь, словно чёрная могильная ограда:
- Всё, не могу больше, Коленька, уж горюшко меня доконало. Не могу без тебя жить. Иду к тебе, родимый. Жди меня. Возьми в свои объятья. Я уже, мой котик... уже... уже... скоренько...
Едва переставляя ноги и качаясь из стороны в сторону, вошла в ванную, сорвала бельевую верёвку и непослушными руками стала готовить петлю. Однако руки не слушались, петля не получалась, верёвка выскальзывала из ладоней, сочилась сквозь пальцы, а скорбящая и неимоверно пьяная женщина всё шептала:
- Сейчас я приду к тебе, Коленька... ты только не плачь... и жди меня, мой родимый... Сейчас... сейчас... скоренько... только вот затяну петельку... милую такую... да тонкую...
Наконец петля была готова, и Настенька, встав на табурет, стала привязывать её к крепкому металлическому штырю над наличником. Однако и на этот раз её руки не слушались; она свалилась с табурета, со звоном посыпавшихся с полок банок сильно ушиблась об ванну спиной, заплакала от огорчения.
- О Боже! - со слезами проговорила она, крепко сжимая в руках петельку и не обращая внимания на охваченную болью спину. - Что же это у меня ничего не получается сегодня. Прости меня, Коленька, прости, любимый! Я сейчас, я сейчас, родной. - И, вновь вскарабкавшись на табурет, повторила попытку.
Попытка удалась: верёвка была привязана, и Настенька уже собиралась просунуть в петлю голову. Как неожиданно перед нею появился Матюша. Тот тёр кулачками глаза и недоумённо смотрел на петлю в руках матери и её безумную, всклокоченную голову, на фоне белого шёлкового шнура; её спина отражалась в зеркале, и было видно, как сочится кровь сквозь ночную рубашку. Наконец он догадался, в чём здесь дело и что хочет сделать с собой мать, используя для достижения цели крепкую бельевую верёвку. Он бросился к ней, стоящей на табурете, крепко обхватил за бёдра и горестно закричал:
- Не смей этого делать, мамочка! Не смей! Я ведь один у тебя и я так люблю тебя, милую! Не оставляй меня одного, мамочка! Папы нет с нами, но он там не ждёт тебя! Ещё не время нам с ним встретиться! Уйдём к нему тогда, когда этого Бог захочет! Сойди на пол, мамочка! Всё равно я тебя не отпущу от себя! Ты будешь со мной! Всегда, всегда, всегда, мамочка!..
В ответ Настенька громко зарыдала, наконец, протрезвев и осознав дикую преступность своего замысла. Опираясь на плечо своего любимого сына, которого минуту назад могла навсегда покинуть, она сошла на пол и стала осыпать его самыми страстными в своей жизни поцелуями. Целовала за себя и за усопшего Коленьку, за дедушку и бабушку - за всех людей, живущих на планете, и без конца со страстью говорила:
- Как же я могла! Как же я могла такое придумать! Как я могла решиться покинуть, бросить на земле своего славного, милого, необыкновенного сына! Как я могла! Как я могла! Прости меня, прости свою мать, Матюша!..
Затем они лежали в постели, и Матюша, нежно целуя свою мать, заметил со слезами:
- Ах, мамочка, я тебя так люблю, а ты меня хотела бросить, уйдя к папе. Ведь так нечестно поступать со своим любимым сыном, оставляя его совсем одного на земле, без родителей. Как же я один буду строить Тору? Ведь мне будет очень тяжело заниматься таким ответственным строительством.
В ответ на что мать, нежно целуя сына, сказала:
- Но ведь у тебя, Матюша, кроме нас с папой, ещё есть дедушка с бабушкой, живущие на этом свете и думающие о тебе. И, если вдруг меня не станет, ты будешь жить с ними на природе, в деревне, всю жизнь помня о своих родителях и храня их любовь в своём сердце. Эта память и любовь, а также дедушка, бабушка и все добрые люди помогут тебе в твоём необыкновенном строительстве. И в конце концов зацветёт, заблагоухает твоя прекрасная Тора, украшенная необыкновенной, неземной любовью!
- Но ты всё-таки, мамочка, не покидай меня никогда, хорошо? Не покидай, родная, прошу тебя, - всем сердцем, всей душой прошу! Вместе с тобой, живой и красивой, хочу строить Тору, а не только с прекрасной памятью о любимых родителях. Слышишь, любимая, слышишь?
- Слышу, мой сладенький, - чуть слышно прошептала Настенька. Едва коснулась тёплыми губами трепетных губ сына и уснула.
А Матюша в ответ сладко поцеловал мать и, крепко к ней прижавшись, прошептал:
- Люблю! Люблю! Люблю!.. Люблю навеки, мамочка!
Они так любили друг друга, и эта любовь должна была длиться долгие, долгие годы. И она длилась, и сейчас длится, и будет длиться вечность - по крайней мере там, в ином, необыкновенном мире. Однако, каков тот мир со своими ангелами и кущами, видел ли кто его? Вряд ли. Но мы знаем, что он есть, что он прекрасен, что жить там необычайно хорошо и весело, что это не жизнь, а сказка, и всей душой верим в это, и мечтаем когда-нибудь туда попасть, сойдя с нашей каменистой земной дорожки. Мечтаем об ином мире, а живём в этом, земном и реальном, и благодарим Бога, что мы есть, что мы всё это видим и наслаждаемся окружающей нас прелестью; а также переживаем, созерцая отвратительное, и страдаем, видя смерть, рыдания и горе. Всякое в нашей жизни мы видим, по всякому переживаем и страдаем, но это наша необыкновенная жизнь, доставшаяся нам не от кого-нибудь, а от Бога (пусть, что хотят, думают по этому поводу дубинноголовые атеисты), и мы благодарны нашему Отцу Небесному за такой подарок, как бы он ни выглядел. Поскольку нет ничего прекрасней жизни, этого необычайного творения, оснащённого душой, сердцем и исполненного красотой, чувствами да слезами. Благодарили Бога и Настенька с Матюшей - от всей души, от всего сердца благодарили за то, что они есть и на этой прекрасной, чудесной земле любят друг друга, любят жизнь, лелеют её, и мечтают, чтобы она длилась вечно, была ещё прекраснее и счастливей, чтобы этой прекрасной и счастливой жизнью наслаждались все живущие на земле народы. Они являлись одними из тех чудесных строителей или каменщиков - как хотите, - которые действительно в беспрерывной цепочке поколений вкладывали, вкладывают и будут вкладывать в бесконечную дорогу жизни свой немеркнущий, золотой кирпичик, свой одухотворённый, бесценный камень. Только можно ли представить, как ангелы кого-то из них вот-вот унесут в своё царство, и тот, в конце концов, отбыв свой срок земной, предстанет пред Творцом в числе таких же, как сам, переселенцев? Разве можно такое представить? Можно? Нет, нельзя, нельзя, нельзя, и ещё раз - нельзя! Но...

Настенька умерла спустя три дня после этой жуткой ночи. Даже поминок по Коле не дождалась - видать, уж больно спешила к нему её душенька. Но умерла не посредством самоубийства, а в результате остановки сердца из-за сильных переживаний по покойному мужу. На этот раз Матюша не мог этому помешать: в ту минуту он задержался в магазине. Потом он долго корил себя за ту злосчастную задержку: ведь он пошёл в магазин только за молоком, хлебом и кефиром, а стоял длинную очередь за "выброшенной на прилавок" атлантической сельдью в банках, поскольку мама её очень любила, и он хотел ей сделать подарок. Хотя, стоя среди больших дядь и тёть в длиннющей очереди, у него уж больно на душе и сердце было неспокойно. "Как там мама, - с тревогой думал он, всё ли с нею хорошо, не плачет ли без него по папе, не стонет? А может, у неё в эту минуту сильно болит душа и жестоко бьётся сердце?.." Но вот наконец подошла его очередь, он схватил злополучную банку и, к необычайному удивлению присутствующих в магазине - кто-то даже истерично крикнул: "Держи вора!", - опрометью бросился на выход. Бежал по улице со всех ног и задыхался от стремительного бега; мимо мелькали деревья, кусты, дома, недоумённые лица... Наконец - родной двор, подъезд, квартира...
Мама лежала на кровати, как живая, с закрытыми глазами, словно спала. Однако не встречала своего любимого сына неизменной улыбкой, не протягивала к нему руки, не звала: "Подойди ко мне, милый мой сыночек! Подойди ко мне, мой прекрасный! Ах, как я тебя расцелую!"
"Просто спит", - подумал Матюша и опустился рядом с матерью на колени. Потом погладил её ручку: холодная, по крайней мере не такая тёплая, как обычно, ручка. После чего с тревогой в сердце поцеловал любимые щёчки, затем глазки: холодные щёчки, не открываются глазки! Приложил ушко к сердечку: о Боженьки, не бьётся сердечко! Наконец, ему стало страшно, и он заплакал, зашептал со слезами:
- Мама! Мамочка! Проснись, мамочка! Открой глазки, любимая! Не уходи от меня, прошу тебя, родная! Не бросай меня!..
Однако та молчала, и не потеплели её ручки, и не дёрнулось личико, и не отворились глазки!
И Матюша закричал, не в силах поверить, тряся любимую за плечи:
- Нет, не умерла моя мамочка! Она спит! Милая моя, прекрасная и сладкая! Ты спишь! Ты спишь! Ты спишь, любимая!
Вслед за чем подбежал к телефону и, обливаясь слезами, набрал номер "скорой помощи":
- Мама моя заболела! Она не дышит, не открывает глазки! Сердечко не бьётся! Ручки и ножки замёрзли! Приезжайте скорее! Мы должны ещё строить Тору! - Назвал адрес, бросил трубку и побежал укутывать маму в одеяла; а слёзки бегут по щекам ребёнка, и сердце из груди вырывается...
"Скорая", как ни странно, примчалась в считанные минуты, а вместе с нею - и милиция. Врачи осмотрели покойницу, что-то у себя записали в журнале, тихо, почти шёпотом переговорили с оперативниками, сокрушённо вздохнули, глядя на сироту, у которого от слёз глаза опухли, с сочувствием потрепали его по голове и умчались восвояси. Милиционеры же остались; бродили по квартире, о чём-то переговаривались между собой и как-то странно ко всему присматривались. А Матюша с опухшими глазами смотрел на них и не мог вымолвить ни слова; перед ним ещё лежала мама, и она почему-то после визита врачей по-прежнему не открывала глаз, не шевелила руками, не дышала и не вставала. Наконец он обрёл дар речи и удивлённо спросил, правда, дрожащим голосом:
- Что сделали с моей мамой врачи? И почему не встаёт моя мама?
Вдруг милиционеры словно вспомнили, что в квартире рядом с ними находится ребёнок; и, спохватившись, разом посмотрели в его сторону. После чего старший из них - по крайней мере по возрасту - медленно пересёк комнату, и, присев на корточки, спросил:
- Как тебя зовут, старик?
- Матюша, - ответил тот серьёзно.
- Матюша... - нежно повторил милиционер и после небольшой паузы представился: - А меня - Кошевой Сергей Петрович. Можно просто дядя Серёжа. Запомнил?
- Запомнил, - сказал Матюша, по-прежнему без какой-либо улыбки и очень серьёзно. И вновь нетерпеливо спросил: - Так что же сделали с моей мамой врачи? И почему не встаёт моя мама? Прошу вас, ответьте, дядя Серёжа.
В ответ тот тяжело вздохнул, по-мужски пожал своему собеседнику плечо и с сочувствием ответил:
- Видишь ли, старина... у тебя больше нет мамы, и тебе с этим придётся как-то жить... вот такое, брат, несчастье случилось в твоём доме.
- Что?.. - недоумённо проговорил Матюша. - Вы хотите сказать, что моя мама умерла? Я остался без родителей на этом свете?
- Да, мужик, - сочувственно промолвил Сергей Петрович, - у тебя больше нет родителей.
- Но этого не могло случиться! Мама должна была жить: я с нею договорился! Не должен был забирать её к себе Бог, не должен!
Тут Матюша не сдержался, закрыл глаза руками и заплакал навзрыд. Сергей же Петрович, очевидно, добрый и сердечный человек, крепко прижал мальчика к груди и горестно проговорил, едва сам не плача:
- Поплачь, брат, поплачь... непременно полегчает.
А когда Матюша немного успокоился - во всяком случае, не так жестоко сотрясался от рыданий, - всё тот же Сергей Петрович спросил его ласково:
- Скажи, мужик: у тебя ещё кто-нибудь есть, кроме покойных родителей?
- Дедушка... - прохныкал Матюша. А спустя небольшую паузу добавил: - И бабушка. Только они живут в деревне.
- Адрес знаешь?
- Знаю. Кулики.
- Ну и прекрасно. Сейчас пойдём ко мне домой, и там мы напишем им письмо. За мамой же твоей пока присмотрят.
- Её повезут в морг?
- Да, брат, уж таковы правила.
- А мне с нею нельзя?
- Нельзя, брат, прости.
- Что ж, - проговорил Матюша, вновь начиная плакать, - тогда я с нею попрощаюсь, пока её душа не отправилась на небо.
- Попрощайся, брат, попрощайся, - сочувственно проговорил Сергей Петрович и с остальными сотрудниками вышел из комнаты.
А Матюша подошёл к маме - она по-прежнему была как живая, - стал перед нею на колени, поцеловал её остывшие руки, губы и лоб и сказал:
- Прости меня, мамочка, что я тебя не уберёг. Я виноват перед тобой и всю жизнь буду молить у тебя прощения. И клянусь, что буду помнить о вас с папой всю жизнь, а вместе с этой памятью буду до конца дней своих строить и беречь Тору. Прости меня, мамочка, прости! - С последними словами он вновь зарыдал и, всхлипывая, промолвил: - Люблю! Люблю! Люблю!.. Навеки! Всё живое и неживое люблю! До скончания дней своих!.. До гроба!.. Клянусь, что не покладая рук своих буду строить Тору! И я её построю! А ещё мы объединим народы!

Сергей Петрович не повёз Матюшу к себе домой на машине, а, поскольку жил недалеко, вёл его пешком по улице, с теплотой держа за руку. Он пытался заговорить с сиротою о его жизни, о его покойных родителях, но тот отвечал нехотя, буквально отговаривался несколькими словами, и под нос себе всё твердил: "Люблю! Люблю! Люблю!.. Милая, необыкновенная Тора!..", словно его заклинило. Однако взрослый человек относился с сочувствием к таким странностям своего маленького спутника и не особо мешал ему изливаться своей любовью. И лишь однажды он всё-таки настойчиво спросил: всё ли с ним в порядке - может, стоит заглянуть к врачу? - и что такое Тора? На что тот ответил, что с ним всё хорошо, врачи ему ничем не помогут, коль не помогли маме и папе, а Тора - это Любовь - и вновь погрузился в свои мысли, да заговорил под нос: "Люблю! Люблю! Люблю!.. Люблю навеки!.. Милая, необыкновенная Тора!.."
У Сергея Петровича была большая трёхкомнатная квартира на пятом этаже кирпичного десятиэтажного дома. А жили в этой квартире, кроме него, ещё его жена Анна Павловна - такая очень красивая и обаятельная блондинка, с тёплыми голубыми глазами - и дочь с сыном: Таня и Петя; девочка перешла во второй класс, а её брат - в третий. Жили они хорошо - в любви, мире и согласии. И квартира их была очень красиво обставлена: дорогая мебель с внушительной библиотекой, хрустальная чешская люстра с множеством сверкающих подвесок, японский телевизор с широким экраном, немецкая стереосистема, всевозможные сервизы и гарнитуры - в общем, всё здесь говорило о незаурядности и достатке. Матюшу провели в эти непривычные для него хоромы, и стали знакомиться.
Первой протянула руку хозяйка и с тёплой улыбкой представилась:
- Ну, будем знакомы, наш маленький гость! Анна Павловна. - Но в следующий миг не сдержалась, пустила слезу, обняла Матюшу и уже со слезами продолжила: - Ах ты, мой милый мальчик! Бедная, несчастная сиротинушка! Ну, располагайся у нас и будь как дома. - После чего она, вытирая слёзы, подвела гостя к своим детям, которые уже нетерпеливо тянули к нему руки, и нежно сказала: - А это, Матвей, наши с Сергеем Петровичем детки: Танечка и Петя. Обращайся с ними как с сестричкой и братом.
Танечка сначала пожала Матюше руку, а затем нежно его обняла и поцеловала в щёчку, представившись:
- Танечка. Будем с тобой дружить, Матюша. И ты нас не бойся: мы с братом добрые и кулаками да палками из-за игрушек не дерёмся.
Потом поздоровался с Матюшей и Петя: сначала крепко пожал ему руку, а затем, как, очевидно, учил его отец, по-мужски обнял его за плечи и серьёзно сказал:
- Петя. Будь как дома, Матвей. Никто тебя здесь не тронет и не обидит. Здесь живут гостеприимные, добрые и мирные люди.
Матюша сначала робко оглядывался по сторонам во время таких трогательных приветствий. Затем тяжело вздохнул и сказал:
- Здравствуйте, - после чего заплакал, подбежал к дивану, сел на него и закрыл лицо руками.
Дети тут же подбежали к нему, сели с обеих сторон, нежно обняли и стали успокаивать:
- Не плачь, Матюша! Не плачь, милый! Ночью приснится тебе твоя мамочка, и вы будете вновь вместе. Не плачь, дорогой, не плачь! А сейчас мы с тобой покушаем - у нас есть вкусное-превкусное мороженое, много шоколадных конфет, всякие фрукты - и будем играть. У нас очень много всяких игрушек! Машинки, куклы, мячик, паровозик! И много-много всякого другого! Ты только не плачь, Матюша!..
Взрослые стояли рядом и не знали, что делать; смотрели на детей, друг на друга, и сами едва-едва не плакали. А Матюша несколько раз всхлипнул и со страстью заговорил:
- Люблю! Люблю! Люблю! Я люблю всей душой, всем сердцем! Всё живое и неживое люблю! Пока жизнь цветёт на планете! Навеки!..
Анна Павловна, наконец, не выдержала; тяжело, с дрожью в душе вздохнула, закрыла глаза руками, заплакала, прошептав: "Боже, несчастная сирота!" - и убежала на кухню. Сергей Петрович тоже сокрушённо вздохнул, подошёл к дивану, погладил Матюшу по голове и ушёл на кухню за женою. А Матюша всё твердил и твердил:
- Люблю! Люблю! Люблю! Люблю всей душой, всем сердцем! Всё живое и неживое люблю! Люблю навеки, пока жизнь цветёт на планете!..
В конце концов Матюша сильно устал от переживаний, а возможно, на него как-то повлияли любовь и ласки Анны Павловны и всего её семейства, но, как бы там ни было, он прилёг на диван, когда в комнате никого, кроме него, не было, и незаметно для себя уснул. Ему ничего не снилось в эту минуту, его сном была сплошная чёрная яма, и всё. А когда проснулся, то увидел перед собой тихо сидящих на полу Танечку и Петю; Сергей Петрович с Анной Павловной то и дело выглядывали из кухни, где всё семейство с гостем дожидались румяные блинчики с творогом, варенье, сметана, чай и фрукты.
И вот, увидев пробуждение маленького гостя, дети разом закричали:
- Проснулся! Проснулся! Мамочка, папочка, накрывайте на стол! Наш прекрасный гость проснулся! Будем приниматься за ужин!
- Уж давно накрыто! - весело отозвались с кухни родители. - Просим к столу, детки, и ведите с собой гостя!
Танечка с Петей обняли Матюшу и бережно, с почтением повели его на кухню. Тот шёл робко, смущаясь и краснея: он никак не мог справиться со своей ролью гостя, навечно потеряв поддержку своих родителей. И только мысли о Любви и Торе придавали ему сил и смелости; ещё образы мамы и папы, постоянно стоящие перед ним, говорили ему: "Матюша, не робей, будь смелым, не стесняйся и не чурайся добрых людей - они ведь приняли тебя с миром. А если всё же тебя что-то пугает и настораживает, то, как и прежде, говори всем и вся: "Я люблю! Я люблю! Я люблю! Люблю навеки!" И это будет твоей молитвой, которая убережёт и защитит тебя от всех опасностей и невзгод". И он шептал, когда шёл на кухню, - и когда сел за стол:
- Я люблю! Я люблю! Я люблю! Люблю всё живое и неживое! Люблю навеки! Пока живу, пока цветёт жизнь на этой чудесной планете!..
- Кушай, Матюша, кушай - и приятного аппетита! - ласково проговорила Анна Павловна и пододвинула гостю тарелку. А сама про себя подумала с сочувствием: "Наверное, с мальчиком не всё хорошо с психикой, коль постоянно твердит одно и то же, - словно читает молитву. Боже, неужели и у него рассудок помутился, как когда-то у его отца перед смертью?"
А Матюша всё твердил свою "молитву", без аппетита поедая блин и горестно глядя в тарелку. Потом отпил немного чаю и, не притронувшись к винограду, наконец вытер губы салфеткой, поблагодарил за ужин, встал из-за стола и, потупив голову, отправился к дивану. И уже там продолжил: "Я люблю! Я люблю! Я люблю!..", только со слезами и всхлипывая.
Спустя минуту к нему присоединились и Танечка с Петей, а вслед за ними явились и взрослые. И Сергей Петрович, сев рядом с хныкающим Матюшей, серьёзным тоном промолвил, положив ему руку на плечо:
- Ну, брат, хватит плакать. А то вон Танечка с Петей тоже, смотрю, глядя на тебя, готовы захныкать. - И действительно, дети сидели на полу перед гостем, насупившись и готовые вот-вот заплакать. - Давай-ка лучше поговорим. Что с тобой? Что тебя мучит? Жаль отца? Жаль маму? Выскажись со всеми своими слезами. Легче станет - вот увидишь.
Матюша перестал хныкать, вытер ладонью глаза и промолвил:
- Да, дядя Серёжа, очень жаль папу и маму. Они меня очень любили, столько сил тратили ради меня; мечтали нашу семью усыпать золотом и сапфирами. И вот так рано ушли из жизни. И ни золота, ни сапфиров - остались только мы втроём: дедушка, бабушка и я. Теперь нам втроём придётся строить своё счастье, возвышать свою любовь, прокладывать Тору - без моих несчастных родителей. За себя-то я не волнуюсь, и за дедушку с бабушкой не очень переживаю, ведь они со мной, и втроём мы не дадим друг друга никому в обиду, и вместе многого в жизни достигнем. А вот как же мои бедные родители, хорошо ли им там будет на Небесах? Построят ли они там своё счастье? Усыплют ли, в конце концов, себя золотом и сапфирами?
Сергей Петрович улыбнулся, потрепал Матюшу по голове и уверенным тоном промолвил:
- Не волнуйся, старина, всё хорошо будет на Небесах с твоими родителями. И счастье своё обязательно построят, и золотом с сапфирами себя усыплют. И тебе будут, кстати, помогать, глядя на тебя с неба. Они ведь там будут ангелами, а ангелы всегда людям помогают, тем более родным своим детям.
- Ах, - вздохнул Матюша, - как бы хотелось в это верить, дядя Серёжа.
Анна Павловна улыбнулась нежно и промолвила за мужа:
- А ты верь, мой мальчик, верь, и вера тебе поможет.
- Да, Матюша, - весело воскликнули дети, - верь, вера тебе поможет. Да и мы с мамой и папой поможем! Весь мир тебе поможет! Ты нам веришь, Матюша? - весело заключил Петя.
- Верю, - впервые с утра улыбнувшись, проговорил Матюша. - Вам-то я верю: вы, мне кажется, прекрасные, честные, добрые люди! Таким, как вы, грешно не верить.
- Ну спасибо, приятель, - похлопал того по плечу Сергей Петрович, - порадовал сердце!
- И от меня прими, мой мальчик, самую сердечную благодарность! - нежно добавила Анна Павловна. - Ты не просто порадовал наше сердце, ты его сладко ранил. Спасибо, мой мальчик, спасибо... сынок. - С этими словами она нежно поцеловала Матюшу, потом крепко прижала к сердцу и со слезами пристально, с каким-то необычайно глубоким смыслом посмотрела на мужа, словно говоря ему: "Серёжа, ведь это наш с тобой сынок, наш третий славный ребёночек! Это наше необыкновенное, небесное послание от Бога!"
И тот, очевидно, так и воспринял этот исполненный необычайной страсти взгляд; нежно улыбнулся жене, кивнул ей, затем поцеловал её в щёчку и бережно, с чувством потрепал Матюшу по голове.
Тут и Танечка с Петей сорвались с места, подскочили к Матюше и стали крепко его обнимать да целовать в щёчки. В квартире необычайно повеселело, и не понятно было, у кого радостней на душе - у детей или у взрослых. Но, как бы там ни было, пролетело несколько светлых минут. Анна Павловна побежала на кухню помыть фруктов для детей. Сергей Петрович в необычайно приподнятом настроении поспешил вслед за нею. А дети принялись строить железную дорогу: вытащили из-под шкафа рельсы, вагоны, паровоз, семафор, ещё кое-какие детали и расположились на полу, бойко и усердно работая крепкими руками. Затем явились и взрослые; принесли на блюде яблоки, груши, виноград; расположились с детьми на полу, делают ценные указания по строительству дороги, угощают детей фруктами, те благодарят. На лицах улыбки; и взрослые, и дети увлечены строительством, и вроде никому нет дела до разговоров. Однако Петя вдруг спросил:
- Матюша, а кем были твои родители?
И тот просто ответил, ставя на рельсы паровозик:
- Рабочими.
- Какими? - настаивал Петя.
И Матюша ответил подробнее:
- Мама работала электромонтажницей на заводе; а папа строителем на стройке, потом на овощной базе грузчиком.
- А вот наш с Танечкой папа, - продолжил Петя гордо и возвышенно, - милиционер - охраняет мир и труд советских граждан, и ещё сажает в тюрьму преступников. А мама работает врачом в поликлинике, лечит таких, как мы, деток, принося людям огромную пользу.
Матюша в ответ улыбнулся и заметил добродушно:
- Все работающие люди приносят людям пользу. Кому ж тогда нужна такая работа, которая не приносит пользы?
- И то верно, мальчик, - улыбнулась Анна Павловна и погладила Матюшу по голове. - Всякая работа должна приносить пользу - и врача, и милиционера, и электромонтажницы, и грузчика. А без пользы - это уже не работа, а преступное растранжиривание денег и трудовых ресурсов. И я верю, что твои родители приносили большую пользу людям, от которых получали не только зарплату, но и огромную благодарность.
- И правильно делаете, что верите, тётя Аня, - гордо и с улыбкой сказал Матюша, - потому что мои родители действительно получали не только зарплату, но и огромную благодарность за свой труд. В общем, как бы там ни было, люди говорили им - спасибо! Что им ещё можно было сказать, если вкалывали на производстве в поте лица да ещё оставались на сверхурочную?
Анна Павловна вновь нежно погладила Матюшу по голове и спросила:
- А кем ты хочешь стать, мой мальчик? Может, машинистом, хирургом или каким-нибудь учёным?
- Да! Да! - воскликнули Петя с Танечкой. - Кем ты хочешь стать, Матюша? А потом мы тебе скажем, кем мы вдвоём станем.
Тот тяжело вздохнул и ответил:
- По правде говоря, я ещё толком и не знаю, да и мало я знаю пока профессий. Но, может быть, я стану строителем, как папа, а может, художником или поэтом; может, учёным или писателем; а то и вовсе лесником или егерем. А может, и тем, и другим, и третьим. Во всяком случае, я буду строить Тору, применяя для этого все подходящие профессии. И уверяю вас, они будут мирные и прекрасные, не способные нанести вред природе.
- Хм, Тора... - скептически покачал головой Петя. - И что же это такое? Что-то я раньше о ней не слышал. И, кстати, ты уже не в первый раз произносишь это слово.
- И действительно, - с удивлением подхватила Танечка, - странное слово. Может, ты неправильно произнёс его, Матюша? Может, не Тора, а тара, в которую складывают бутылки?
Матюша и все вокруг весело засмеялись, а Сергей Петрович, потрепав Танечку по голове, с улыбкой промолвил:
- Всё верно говорит Матюша: Тора, да никакая там не тара для бутылок. До сегодняшнего дня я тоже, к моему величайшему стыду, не знал значения этого слова, да и вообще этого слова не знал и никогда, кажется, не слышал. А заглянул в словарь, отыскал его, прочёл о нём пару строк - и теперь знаю, что это такое, и запомнил до конца дней своей жизни.
- Так что же это, что, папочка?! - нетерпеливо закричали Петя с Танечкой в один голос. - Говори скорее!
- Тора, - продолжил Сергей Петрович, - это "Пятикнижие Моисеево", древнееврейское название первых пяти книг Библии, в которых рассказывается о сотворении мира, человека и дальнейшем пути рода человеческого. Я прав, Матюша?
- Совершенно правы, дядя Серёжа! - решительно согласился Матюша. - Но от себя могу добавить, что Тора - это жизнь, которую придумал для нас Бог, а далее плодили да развивали наши предки. Это необыкновенная река Любви, по которой непрерывно плывут люди. Но, к сожалению, эта чудесная река из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие мелеет, становится мутной и невзрачной, поскольку всё меньше и меньше в ней остаётся людской любви, а всё больше и больше появляется горя и печали. И вот, когда окончательно высохнет эта прекрасная река, иссохнет её славное русло, то исчезнет жизнь на земле, и выбросятся её бренные останки на безлюдный берег.
Дети дорогу уже прекратили строить, фрукты перестали кушать и вместе с взрослыми превратились в слух. А Матюша всё продолжал со страстью говорить о Торе:
- Тора - это ещё прекрасная дорога в Небеса, где нет горя и печали, а лишь звучит радостный смех, сияют улыбки, пылают любовью сердца и искрятся счастьем глаза, и все жители той прекрасной страны как один говорят: "Я люблю! Я люблю! Я люблю!.." Эта дорога идёт через бескрайние поля и леса, похожие на райские кущи, душистые и благоухающие, полные всякой счастливой, нетронутой живности; через реки и озёра, исполненные свежей, кристальной воды и населённые весёлой непуганой рыбой, бобрами и выдрами, норками и ондатрами, раками и тритонами, ракушками и лилиями. И всё живое там поёт от счастья, поскольку всего ему в жизни хватает: и покоя, и еды, и добра, и ласки. И цветут на этой дороге необыкновенные цветы, которые никогда не срывала рука человека, и поют прекрасные птицы, которые не попадали в силки того же человека! А над дорогой сияет вечная радуга, на которой яркими пёстрыми буквами начертано: "Тора - это самая человечная Любовь и самое человечное Счастье! Спасите Тору от гибели, ибо с гибелью Торы погибнет и всё Человечество! Люди, объединитесь под одним на всех Богом, под одним на всех небом, под сенью одной на всех Церкви, с одной на всех верой! На благо жизни, ради нашего общего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений!" Вот что такое Тора! Вот что означает это прекрасное слово! Вот что мы должны не покладая рук с сердцем и душою строить и беречь как зеницу ока!
Матюша закончил, и все молчали. У кого в широко открытых глазах стояли слёзы, у кого от душевного напряжения вздрагивали губы. А Анна Павловна откровенно, не стесняясь слёз, плакала; смотрела на своего чудесного гостя, сверкала добрыми глазами и плакала. И вот, спустя мгновения, прижав Матюшу к груди, она сказала:
- Боже, Матюша, мой мальчик, золотце моё ненаглядное, сиротинушка моя несчастная, кто же ты? Что же ты есть на самом деле? Глазки у тебя вроде человеческие; ручки, ножки, ушки - всё в тебе человеческое. Но не такой ты, как все, не такой, моё золотце. Бедные твои родители: не увидят они тебя в юности, не увидят в зрелые годы; не будут знать, что сталось, какие чудеса приключились с их славным сыном. Бедный мой мальчик, бедный Матюша!..
В ответ Матюша нежно погладил Анне Павловне спину и с улыбкой проговорил:
- Нет, тётя Аня, я не бедный. И вы, и дядя Серёжа, и Танечка, и Петя тоже не бедные. Мы все счастливые люди, потому что добрые и сердечные; любим людей и природу. И я уверен, что вы вместе со мной будете строить Тору. И мы её обязательно построим, вот увидите! И будет она самой чудесной на свете! И не будет там ни войн, ни революций, ни убийств царей, ни плачущих, оставшихся сиротами деток!
- Да, да, мой мальчик, - проговорила Анна Павловна, всё крепче и крепче прижимая Матюшу к сердцу, - мы обязательно построим нашу Тору, сохраним и сделаем краше. И станет наша Тора ещё прекрасней, чем была. И не будет там ни войн, ни революций, ни убитых царей, ни оставшихся сиротками деток. И будут прекрасны наши леса, поля и озёра, и станут ещё чудеснее, свежее да полноводнее реки. Не сомневайся, сынок, не сомневайся, милый.
- Не сомневайся, Матюша! - весело подхватили Петя с Танечкой и, вскочив с пола, стали целовать того в щёки.
- Не сомневайся, сынок, - твёрдо и по-отечески в свою очередь сказал Сергей Петрович и крепко пожал Матюше руку.
А спустя минуту Петя вдруг выбежал на середину комнаты и, гордо подняв голову, решительно сказал:
- Так вот! До этой минуты я только мечтал стать военным, чтобы с оружием в руках защищать свою Родину от врагов и всяких варваров. А теперь обязательно им стану. - Он стремительно достал из-под шкафа игрушечный автомат "Калашникова" и, сгруппировавшись, изобразил из себя бойца в атаке. - Я их буду уничтожать беспощадно, поливая пулями и огнём, чтобы процветала и становилась краше Тора, и чтобы в ней жили одни счастливые мирные люди. Смерть негодяям!
- Правильно! - так же решительно воскликнула Танечка, подбежав к брату и звонко его целуя. - Пули в них и гранаты! Чтобы никогда не смели и думать нападать на нашу Родину. И чтобы не оскверняли своим присутствием Тору!
Однако Матюша сочувственно улыбнулся и возразил незлобиво:
- Нет, Танечка и Петя, не пулями и гранатами нужно устранять с земли врагов, преступников и всякую нечистую силу, не таким страшным оружием.
- А каким же? - воскликнули те недоумённо.
- Да, каким? - с большим интересом спросили Анна Павловна и Сергей Петрович в один голос.
- Любовью, - с улыбкой ответил Матюша.
- Фью?.. - присвистнул Петя. А Танечка с усмешкой покачала головой.
Однако Анна Павловна с Сергеем Петровичем промолчали и лишь заинтригованно да с улыбками переглянулись.
- Да, - продолжил между тем Матюша, - великое Зло можно победить только великой Любовью. Любовь - единственное против Зла оружие. Любовь - огонь и пламень, исходящие из души и сердца честного человека, а Зло - это всего лишь льдина из всевозможной гадости и зловоний, навеянных дьяволом на нашу землю, - льдина, которую любовный жар легко растопит, а мерзкие пары от неё в свою очередь не замедлят испариться. И не надо здесь никаких автоматов и пулемётов: от них лишь больше крови и горя в Торе будет.
- Но как же так... - растерянно проговорил Петя, садясь с автоматом на пол. - Я ничего не понимаю: как это любовью, без автоматов и пулемётов, можно победить всевозможных преступников, злодеев и прочую вражью силу? Ничего не понимаю, Матюша, абсолютно ничего. Льдина?.. Любовный жар?.. Какая льдина, какой жар?!
А Танечка решительно заступилась за брата, видя его беспомощность:
- Нет, Матюша, ты неправ. Зло и врагов нужно уничтожать только пулемётами и автоматами, а ещё - минами, пушками и гранатами. Ты вот не учился в школе, а я уже перехожу во второй класс. И нам уже учителя говорили - причём неоднократно, - что надо убивать врагов, не щадя для этого ни сил, ни себя самого, как это было в Великой Отечественной войне и в революцию. А там ведь с врагами сражались не с голыми руками, а с теми же пушками, пулемётами, минами, гранатами, винтовками, пистолетами, а ещё - "катюшами", танками и бронепоездами. Вот. Так что, извини, Матюша, ты на этот раз неправ - совсем неправ. Любить надо только Родину, маму и папу, всех мирных, добрых людей - ну и Тору, конечно же.
Петя утвердительно кивнул головой, полностью соглашаясь с сестрой, Анна Павловна с Сергеем Петровичем лукаво переглянулись да подмигнули друг другу, а Матюша невозмутимо продолжил спор:
- Нет, Танечка, я-то как раз и прав. Любить нужно всех и всё, всё живое и неживое, весь окружающий нас мир со всякой жизнью во всех её проявлениях. А уж людей - тем более. Просто есть оступившиеся и заблудшие, непонимающие, где находятся и что творят. А все ведь сделаны из одного теста, только родились и жили в иных обстоятельствах. Поэтому часто эти обстоятельства необходимо менять, чтобы оступившийся и заблудший смог жить такой светлой жизнью, какой живёт каждый добрый человек, а именно, живя в любви и добре, без горя и печали, чтобы он не думал о крови, а думал о хлебе. Чтобы не мечтал разбогатеть за счёт воровства, грабежей и труда обездоленных, а своими руками, честным трудом строил своё счастье. Нужно дышать на этих людей, народы теплом Любви, дышать и дышать, не переставая, и Зло само собой исчезнет; растает страшная льдина, испарятся её зловонные пары. А уж самых оступившихся и самых заблудших, то есть закоренелых преступников, нужно брать за руки - крепко брать, чтобы не вырвались, а то среди них есть ох какие! - и вести по миру, чтобы они видели окружающую их жизнь своими собственными широко раскрытыми глазами: прекрасные цветы, нежные листочки подрастающих деревьев, шумные вековые рощи, вольно порхающих мотыльков и необыкновенно поющих птичек, радостные улыбки мирных жителей - и все эти краски, все эти чудесные звуки и прелести, все эти радостные улыбки рано или поздно излечат их больную душу и восстановят раненое сердце. Подумайте сами: разве не забывает ваша душа о всякой болезни, когда вы любуетесь алой зарёй, наслаждаетесь звонким пением жаворонка, очаровываетесь свежей красотой фиалки, порханьем мотылька, шумом вековых деревьев! А как звонко бьётся сердце, позабыв о горе и печали да не думая о зле, когда вы слушаете дивную музыку природы, сидя где-нибудь на солнечном лужку - с пчёлками, шмелями, стрекозами, лягушками да аистами! И так поёт душа, и так звенит сердце, глядя на окружающую тебя прелесть! И какие там болезни, и какая там злоба, если вокруг только Добро и Любовь! Вот и закоренелого преступника просто веди по жизни, крепко держи его за руку, и пусть он никогда глаза не закрывает, а смотрит на окружающий его добрый мир во всю ширь его зрения. А если он слеп по какой-то причине, то без конца и без устали говори ему и рассказывай, что тому довелось бы увидеть, будь он зрячий. Говори ему так: "Вот течёт чудесная река с хрустальною водой, а в её обширных тихих заводях распустились лилии, и над лилиями колышут своими золотистыми кудрями ивы; благоухает аир, тянется к небу рогоз, и в рогозе, не боясь никого, любуется заводью птичка, милая, необыкновенная, с нежными золотыми крыльями. А над всем этим царством светит ясное солнышко да сияет лазурное небо - без дыма, без копоти. И где-то недалече слышны песни прекрасных девушек, работающих на сенокосе! И довольное мычание коров предвещает обильные удои! А там озёра с лазурною водой! А там поля с чудесной позолотою! А там леса - из сказки к нам пришли: такие синие вдали, вблизи - что горы изумрудов!" И вот ведите, люди, всех необычайно оступившихся, необычайно заблудших по этой дивной сказке. Пусть они плачут от такого сказочного созерцания и слушания и пусть лечатся да выздоравливают на благо своё и всего Человечества! И Мир вам скажет - спасибо! Вселенная в ножки поклонится! Любовью надо лечить всякую злобу - Любовью. Автоматами, пулемётами, гранатами и казнями только уничтожат себя люди начисто, и полная печали и крови будет Тора. И вот на этой Великой Любви мы будем готовить народы к величайшему объединению - под одним на всех Богом, под одним на всех небом, под сенью одной на всех Церкви, с одной на всех верой, на благо жизни, ради нашего общего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений! Чтобы не было войн, революций и не рождались на свет фашисты, бандиты и диктаторы.
Матюша кончил свой монолог. Глаза его сияли - необыкновенно сияли; в них пылал какой-то чудодейственный огонь, которому, казалось, не суждено было погаснуть. Грудь его высоко вздымалась - у этого маленького, больного человечка грудь вздымалась, как у взрослого, достигшего необыкновенных спортивных высот атлета. И Матюша, наконец, прослезившись, добавил со страстью (по-видимому, это была уже действительно его молитва, а точнее, осанна всему прекрасному во Вселенной, жизни, Человечеству, его милой, необыкновенной Торе):
- Люблю! Люблю! Люблю всех вас! Люблю всей душой, всем сердцем! Люблю до конца дней своих, пока жизнь цветёт на планете! Тора, милая Тора, счастья тебе и бесконечных столетий!
Наступила какая-то странная тишина, словно все звуки на земле и в Поднебесье прикрылись. Все думали о своём - конечно же, прекрасном. Но вот Танечка встрепенулась, засияла, да так ярко, что казалось, луч невероятно яркого света неожиданно был пущен в неё ангелами, - бывает такое с людьми в минуты необычайного прозрения, - и она сказала:
- А ведь ты прав, Матвей. Нужно убивать Зло и врагов не из автоматов и пулемётов, а Любовью - самой крепкой, самой светлой, самой пламенной и необыкновенной Любовью, сияющей в сердце человека! - и уж тогда ни одному из них не будет спасения! Все превратятся в добрых ангелов! От Любви нет спасения! И пусть все это знают! Растает льдина - обязательно растает! Умрёт Зло, испарится с земли его страшное зловоние! Объединятся народы!
А Петя, недоумённо глядя на сестру, спросил, захлопав глазами:
- Но кем же тогда я буду, когда вырасту? Каким же я буду защитником Родины без автомата? Боже, кем же я буду? Танечка? Матвей? Мама? Папа?
- Человеком, - просто ответил отец, сев рядом с сыном. После чего крепко обнял его и поцеловал в голову, затем - в глаза, щёки и губы. - Человеком, - добавил он, - который в числе таких же честных людей, как сам, приведёт к объединению многочисленные счастливые народы!
А спустя каких-нибудь полчаса, когда дети продолжили строить железную дорогу, а взрослые, чтобы не мешать им, ушли в другую комнату смотреть телевизор, Сергей Петрович сказал Анне Павловне, обняв её за плечи:
- А ведь он и в самом деле прав, чёрт подери. Чертовски прав, и я ему верю. И никакой он не дурачок, как я случайно преступно и ошибочно подумал поначалу, а напротив, умный и трогательный, не по годам смышлёный мальчик. Таких, как он, с охраной по городу сопровождать надо, и уж памятник при жизни точно поставить следовало б - пусть все видят, какие у нас люди живут. - Он глубоко вздохнул и покачал головою. - М-да... вот так гость нежданный и негаданный, вот так Матюша у нас объявился...
- Да, - с улыбкой согласилась Анна Павловна, - необыкновенный это мальчик. Какой-то сказочный прямо и чудесный. Так хорошо говорит о любви, о жизни, о добре и прекрасном, что просто дух захватывает. И главное ведь, всё правильно, как мне кажется. И поверишь ли, Серёжа, я его так полюбила за эти пару часов, так полюбила, что сердце на части разрывается. И ведь чувствую, что не от жалости за его сиротство полюбила, а обыкновенной материнской любовью, как всегда любила Танечку с Петей. И, знаешь, Серёжа, я вот что сейчас подумала, только поймёшь ли ты меня... - Анна Павловна приложила руку к сердцу, о чём-то с болью подумала - глаза от слёз засияли - и с дрожью на губах продолжила, только неуверенно, задыхаясь: - Я подумала, Серёжа...
- Я знаю, о чём ты подумала, Анечка, - ласково, с улыбкой перебил Сергей Петрович, - и прекрасно тебя понимаю, поскольку сам без конца думаю о том же.
- Боже, Серёжа, - заплакала Анна Павловна, - ты тоже об этом думаешь! Значит, ты согласен!
- Да, милая! - воскликнул Сергей Петрович со слезами. - Согласен! Согласен! Конечно, согласен! Поговорим с дедушкой и бабушкой Матюши об его усыновлении. Думаю, старики не будут против. Да и лучше будет такому не по годам развитому мальчику жить в городе, с прекрасными школами и вузами. А с Танечкой и Петей он уже как брат с братом и сестрой, видать, сдружились - вон, как общаются да сообща играют, любые дети да родители позавидуют. Так что мать Матюшину завтра похороним и сразу же обсудим проблему. Насчёт похорон я уже распорядился.
- А как же дедушка и бабушка нашего мальчика, им сообщили?
- Да, Матюша дал адрес. Да и мы в свою очередь по этому поводу побеспокоились; отправили депешу в райцентр. Так что старики её уже наверняка получили. А завтра участковый подвезёт их до электрички, и рано утром они уже будут на месте.
- Серёжа, - нежно проговорила Анна Павловна, - представляешь, у нас будет ещё один сын!
- Прямо необыкновенный сын! - улыбнулся тот. И они сладко поцеловались.

Через час детей уложили спать; Петя и Танечка легли в своей спальне, а Матюше, за неимением третьей детской кровати, временно отвели место в зале на диване. Диван был просторный и мягкий, и, по-видимому, в иные ночи спать на нём было просто сказка - со сладкими сновидениями и чудесными грёзами. Однако Матюше не лежалось на этом царском ложе, и спать не хотелось; в глазах его стояли слёзы, а в воображении сияли мама с папой, и те нежно обнимали своего любимого сына.
- Мамочка! - нежно прошептал Матюша. - Папочка! Где вы? Мне вас так не хватает! Дедушка, бабушка, приезжайте за мною! Хочу в деревню, на волю, в прекрасную Тору! - И заплакал, горько восклицая: - Мама! Мамочка! Где ты, дорогая?!
Тут подбежала Анна Павловна, упала перед диваном на колени и с дрожью в голосе прошептала, нежно прижав к себе Матюшу:
- Не плачь, мой сынок, не плачь, мой родной! Не вернётся к тебе уже твоя мама, никогда не вернётся, никогда! Теперь Я твоя мама, сыночек! Видишь, я твоя мамочка, стою перед тобой на коленях! А Сергея Петровича уже не будешь называть дядей Серёжей, будешь называть его папой, хорошим, любящим папой. Отныне у тебя будут новые родители, ничем не хуже прежних. А Танечка будет твоей родной сестричкой, Петя - братиком. Мы все тебя будем очень любить - как самого прекрасного ангела: всей душой, всем сердцем! У нас будет самая прекрасная семья! Самая прекрасная, слышишь?! Мы вместе будем строить Тору!..
Но Матюша ничего не видел перед собой и не слышал: ни заплаканных глаз Анны Павловны, ни её чудесного ласкового голоса. Он всё плакал и видел в своём воображении родителей, настоящих, милых и прекрасных, обнимающих своего сына. И всё шептал:
- Мамочка, папочка, где вы, мои любимые? Как мне вас не хватает! Мамочка, мамочка, мамочка!..
Наконец, Анна Павловна не сдержалась, заплакала навзрыд, ещё сильнее прижала к сердцу Матюшу, со страстью расцеловала его заплаканное лицо, выпустила трепетное тельце из объятий, бросилась в свою спальню и распласталась на постели.
- Боже! Боже! Боже! - шептала она. - Пощади моё сердце! Не дай ему умереть от страданий, рыдая по этому мальчику!.. Сыночек, сыночек мой!.. - Сильно переживала Анна Павловна, очень сильно, ведь в Матюше она уже видела своего сына, которого будет любить, как своих родных Петю с Танечкой, да и сердце у неё, видать, было очень доброе, трогательное, отзывчивое и в таких вот непростых ситуациях слабое. Оттого и плакала - очень сильно плакала.
Потом рядом с Матюшей сел Сергей Петрович. Мужчины большей частью - крепкий народ, тем более милиционеры. Поэтому на его глазах не было слёз, а в душе сверкал гранит, тот самый гранит, который не позволяет человеку плакать, даже если бы этого и очень хотелось. Сергей Петрович просто нежно гладил Матюшу по голове, платком промокал его слёзы и что-то ласково говорил. Говорил о жизни, о своей работе: тяжёлом, порой непосильном милицейском труде. Затем рассказывал о своей прекрасной семье, какие у них с Анной Павловной чудесные дети, а у тех ласковые, добрые, необычайно любящие родители. Его речь была похожа на тихую трель ручейка, который струится меж коряг и камней сам по себе тихо и безмятежно; иногда слышны весёлые всплески, а большей частью звучит успокаивающее, монотонное журчание, под которое неплохо мечтать или просто хорошенько подумать. И вот Матюша перестал плакать, а вслед за этим стал серьёзным, глаза взирали проницательно. Сначала он смотрел на стенку перед собой с таким необычайным вниманием, словно что-то там скрывалось необычное, возможно, страшное, плохое и злое, способное принести горе. Потом перевёл этот суровый взгляд на Сергея Петровича, продолжавшего что-то говорить, и немедля спросил:
- Дядя Серёжа, а это не вы моего папу убили?
Тот захлебнулся своей речью и, раскрыв широко глаза, воскликнул:
- Нет, Матюша, что ты! Как такое могло прийти тебе в голову! Боже, Матюша! Матвей!!!..
И тот спокойно ответил, по-прежнему серьёзно, но уже глядя в стену:
- Я знаю, дядя Серёжа, что это не вы. Просто так спросил, на всякий случай. - После чего закрыл глаза.
Через минуту-другую Матюша уснул, а может, претворился спящим. Сергей же Петрович ещё долго сидел подле него, думая свои думы. Потом заплакал, закрыв лицо руками. Анна Павловна уже несколько минут стояла в дверях и слышала последние слова разговора Матюши с мужем, тоже плакала; наконец тихо подошла к супругу, обняла его за плечи и прошептала:
- Пойдём, Серёжа. Пусть спит Матюша. - Они ушли.
А спустя ещё несколько минут Матюше снился сон: его мама и отец, живые и красивые, вели своего любимого сына в рощу. Все о чём-то весело говорили, без конца улыбались и смеялись, радовались золотому солнцу и любовались изумрудной рощей, которая сияла необыкновенной красотой и разрослась пуще прежнего. Шли и наслаждались своим счастьем... Но вдруг откуда ни возьмись появился дядя Серёжа с пистолетом в руках и выстрелил в папу. Тот упал, успев воскликнуть: "Сынок! Прощай, я умер! Береги свою мать!" А дядя Серёжа вслед за ним закричал не своим голосом, хватаясь за голову обеими руками, в одной из которых зловеще сверкала сталь пистолета: "Матюша, это не я убил твоего отца, не я: не могли этого сделать мои руки!" И Матюша сказал: "Я вам верю, дядя Серёжа. Конечно же, верю. Вы добрый, очень хороший дядя, и вы не могли стрелять в безоружного человека. Это не вы убили папу, а кто-то другой, неизвестный, страшный и ужасный, с рогами и копытами, и грязным коровьим хвостом". А дядя Серёжа всё плакал и оправдывался: "Да, Матюша, это не я, не я убил твоего папу, а тот страшный и ужасный, с рогами и копытами, и грязным коровьим хвостом. Ведь я не мог, не мог убить папу моего дорогого сына, не мог! Я добрый, я нежный, я справедливый!.." Но вот видение неожиданно померкло, исчез из сна и папа, и дядя Серёжа, остались лишь Матюша с матерью, одни посреди необыкновенной, прекрасной рощи. "Мамочка, - вдруг прошептал Матюша, трепеща от горя, - ведь умер наш папа, и мы теперь с тобой одни на свете - одни одинёшеньки!" А та вдруг засияла необычным светом, словно несколько солнц и радуг слились воедино, и горько прошептала: "Сынок, милый мой Матюша, а я ведь тоже неживая, и меня с тобой уж нету". Сказала, нежно поцеловала сына в губы, затем расправила свои тёплые руки, которые тут же превратились в золотые крылья, и взмыла к небу, громко восклицая: "Прощай, сынок! До встречи над облаками! Улетаю к папе, уж сладкий меня кличет! - И уже поднявшись высоко-высоко, почти до самого солнца: - Люблю! Люблю! Люблю! Люблю навеки! Помни о нас, строй и береги Тору! Да здравствует великое объединение народов!.."
Матюша открыл глаза, на которых серебрились слёзы, оглянулся по сторонам - никого вокруг не было - и прошептал:
- Мамочка и папочка, не беспокойтесь, я вас никогда не забуду, и до конца дней своих буду строить и беречь Тору. Любите там, на Небесах, друг дружку, как вы на земле любили, а я пока буду здесь любить. Потом мы встретимся на облачке и вновь будем друг дружку любить наяву, как прежде, всей душой, всем сердцем. А теперь прощайте и не забывайте меня. Я-то вас никогда не забуду. - И добавил со страстью: - Люблю! Люблю! Люблю! Всей душой, всем сердцем люблю! Люблю, пока живу на земле, и буду любить, когда поселюсь с вами на облачке, на вашем свете! Буду любить все дни, века, тысячелетия! И буду петь осанну Торе! Да здравствует Тора! Да здравствует великое объединение народов!

Дедушка приехал один на похороны, без бабушки, и приехал очень рано, едва ли не с рассветом, когда Танечка с Петей ещё и не думали выбираться из сновидений; один лишь, Матюша не спал и просто так лежал в постели. Дверь на звонок отворила Анна Павловна и тихонько провела старика к внуку. И стоило гостю переступить порог комнаты, как Матюша бросился к нему на шею и с горькими слезами зарыдал:
- Как же так, дедушка! Нет теперь у меня и мамы! Ни папочки, ни мамочки у меня больше нет! Нет, дедушка! Нет, нет, нет!..
Старик тоже заплакал, крепко прижимая к сердцу внука, но он был крепкий мужик, закалённый жизнью, многое в этой жизни повидал - и горе, и страшные потери, и печали, и разочарования, - поэтому не плакал навзрыд, а просто исходил горячими, человеческими слезами. И не трясся от горя как осиновый лист, и не разрывалось на части его сердце, и не стремилась вылететь на волю душа - он просто плакал и крепко прижимал к сердцу внука. Потом прошептал сквозь слёзы:
- Плачь, Матюша, плачь - сердцу полегчает. И я с тобой поплачу, пусть и моему сердцу станет легче. Потом мы ещё с тобой поплачем, вот так и душеньки успокоим. И бабушка в деревне плачет, поскольку не смогла сюда приехать: прихворнула бабушка, да и очень тяжело ей было б сюда приехать - сам ведь знаешь, какое у женщин сердце, - слабенькое, - а тут ещё и такая старенькая наша милая женщина. И селяне наши плачут: жалко им Матюшу - Настеньку и Коленьку жалко. Поплачем, Матюша, поплачем. Потом мамку похороним, и опять поплачем. Много будем плакать, пока все слёзки не выплачем и наши сердца и души не успокоятся. А уж затем жить по-новому станем, мамку и папку до гробовой доски помня. Плачь, Матюша, плачь...
И Матюша плакал, горькими слезами обливаясь. И дедушка плакал, и Анна Павловна в другой комнате плакала, и Танечка с Петей уже проснулись, и в своей спаленке плакали. Все плакали, лишь Сергей Петрович не плакал вместе со всеми: тот ещё затемно уехал из дому, чтобы успеть кое-что сделать по работе да поскорей заняться погребальными хлопотами. А так бы тоже плакал, конечно, плакал; не сдержал бы он своих слёз, какой бы гранит в груди у него ни был.
Ну что там говорить про похороны, много-то ничего и не скажешь; похороны как похороны: гроб с покойницей, образок, цветы, венки, немыслимое горе, скорбь на лицах да слёз реки. Правда людей в траурной процессии маловато было: несколько делегатов с завода Настеньки, её престарелая тётка, едва передвигавшая ноги, Фёдор Адамович, Матюша, всё семейство Сергея Петровича и старенький священник, который прибыл отпеть усопшую из ближайшего прихода. Настенька в гробу лежала как живая, с подкрашенными губами, напудренными щеками, в светлом платье, которое на последний день рождения подарил её Коля, и убранная цветами, и вот такой живой и прекрасной Матюша помнил мать до самой своей смерти.
Потом священник поднял руки горе и произнёс последние традиционные слова:
- Господи, подари ей вечный покой, и пусть свет немеркнущий воссияет для неё. Аминь.
Похороны закончились, а Матюша вместе с ними уже во второй раз в считанные дни познал, что такое есть смерть близкого человека, что такое истинное человеческое горе и что такое потерять родителя. Страшнейшая мука для души и необычайные боли в сердце - иметь таковые познания! Затем, когда помянули Настеньку, а вместе с нею и Колю, и люди разошлись, Анна Павловна с мужем бережно взяли Фёдора Адамовича под руки, увели его в свою светлую спальню, подальше от детей, усадили на широкую кровать, сами сели напротив него на стулья, и Сергей Петрович начал такую речь и говорил спокойным трогательным тоном:
- Фёдор Адамович, извините, что нам пришлось увести вас от детей, в частности, от вашего любимого внука, но нам нужно с вами поговорить как бы без свидетелей, по очень важному делу.
- Да? - удивлённо проговорил тот. - Что ж, я очень внимательно вас слушаю.
- Речь пойдёт о вашем внуке, - подхватила со страстью Анна Павловна, прижав руки к сердцу, - то есть о его дальнейшей судьбе, о его счастье...
- Да, да, - продолжил с не меньшей страстью Сергей Петрович, - Анечка права: мы хотим поговорить с вами о Матюше, о его дальнейшей судьбе, о его счастье.
- Так, так... - нахмурил брови старик, по-видимому, начиная уже кое-что понимать. - Ну и?.. Продолжайте, любезные.
- Фёдор Адамович! - воскликнули супруги одновременно в необычайном порыве. Но Сергей Петрович, бережно пожав руку Анне Павловне, проговорил с нежностью: - Нет, погоди, любимая, я сам. - И продолжил как можно сдержаннее: - Видите ли, Фёдор Адамович, ваш внук просто золото, это необыкновенный, не по годам смышлёный мальчик, это будущий врач, инженер, учёный, педагог, в конце концов, достояние страны, которое надо всеми силами питать и развивать, чтобы сделать из него гордость всей планеты! - Но в следующий миг одёрнул себя: - О Боже, что я говорю, какой планеты! - Он отчаянно потёр лоб и досадливо покачал головою. - Нет, не то, извините, это было необязательно говорить, просто волнуюсь. Я сейчас, успокоюсь... - Пролетело несколько мгновений, Сергей Петрович глубоко вздохнул и наконец продолжил: - Фёдор Адамович, здесь у нас в городе прекрасные школы, отличные вузы - институты, академии, университеты, - Матюша получит прекрасное образование, он станет настоящим человеком, которым будет гордиться вся страна! Знаете, мы его очень полюбили, очень! Видите, мы здесь хорошо живём; у нас прекрасная просторная квартира, не испытываем никакой нужды, живём в абсолютном достатке. Но главное - мы очень полюбили Матюшу, то есть все мы: мы с Анной Павловной и наши дети. Ему будет хорошо у нас, и мы будем ему настоящими родными. Поверьте нам, Фёдор Адамович, говорю вам от чистого сердца!..
Анна Павловна на протяжении всего этого страстного монолога вся подобралась, руки на груди сложила лодочкой, разве что не плакала и не тряслась в молитве; правда, губы её дрожали в душевном напряжении, пальцы трепетали, и глаза сверкали огнём. Она с нетерпением смотрела на старика и пыталась угадать его мысли: согласится ли он отдать Матюшу на усыновление. Но тот словно превратился в гранит, лишь слушал и холодно смотрел на собеседников, не поводя бровями. Однако взгляд его вдруг изменился - словно льдина вскипела в глазах, и он так посмотрел на Сергея Петровича, что тот побелел, прервав свою речь. Анна Павловна тоже побледнела как полотно, опустив руки. А Фёдор Адамович наконец промолвил:
- Так, значит, вы хотите усыновить Матюшу?
- Да, - утвердительно кивнули те, всё ещё не теряя надежды.
- Не бывать этому! - решительно промолвил тот. - Не бывать! Матюша мой внук и мой сын одновременно. И почему вы думаете, что он в деревне не станет настоящим человеком? Ошибаетесь, любезные, глубоко ошибаетесь! Знаете, о чём он мечтает? Знаете? О Торе, о прекрасной, вечной Торе. А Тора - это не только прекрасные городские школы и отличные вузы. Тора - это бесконечная светлая жизнь без испепеляющего всё живое огня и выстрелов, это всеобщая любовь, это природа, о которой нужно заботиться, которую нужно возрождать, строить и восстанавливать. Тора - это вольный ветер, беззаботное порханье бабочек, трели соловья, журчанье родника, звон пчелы, крик петуха, шум лесов, золото полей, мычанье коров, блеяние козы и, в конце концов, кваканье лягушки! О Торе он мечтает! Чтобы, слившись с ней, подготовить, а точнее будет сказано, привести людей - народы! - к великому объединению под одним на всех Богом, под одним на всех небом, под сенью одной на всех Церкви, с одной на всех верой - на благо жизни, ради нашего общего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений! Так, где же, как не на природе, жить этому великому человечку? Да, да - вы не ослышались, - великому! Где же, как не на природе, стать ему величайшим человеком - пусть не учёным, не врачом, не каким-нибудь там растаким, а просто Человеком с большой буквы! Вот так, люди мои дорогие! Понятно вам?! Ему нужна Тора, он хочет сделать её ещё прекрасней и счастливей, а вместе с ней и всё Человечество. А колыбель её находится в деревне, и он хочет жить рядом с этой колыбелью. Хочет бережно её качать, оберегать и лелеять - и при этом петь ей сладкие песни, какие пела ему мать у его колыбели. А мать его, знаете кто? Думаете, Настенька? Настенька? Да, конечно же, Настенька, бесспорно. Но и Тора его мать - главным образом Тора, она родимая! Теперь вам ясно, любезные? Всё понимаете, что говорит вам простой человек из деревни? Аминь!
Примерно минуту царила тишина - не гробовая, конечно, - в течение которой Фёдор Адамович нервно дышал, сердито раздувая ноздри, а его слушатели чисто по-человечески плакали, глядя на свои дрожащие руки. Потом пролетело ещё несколько мгновений, в течение которых Сергей Петрович вытер слёзы; и вот он наконец проговорил:
- Понимаем, Фёдор Адамович... понимаем вас. Вы полностью правы. Простите нас за это опрометчивое предложение, от всей души простите.
- Да что уж там, - махнул рукой старик, немного отойдя сердцем, - и я всё понимаю. Хорошие вы люди, добрые, честные и отзывчивые. Спасибо вам за Матюшу, до гробовой доски буду благодарен. Приезжайте к нам в деревню да деток своих как-нибудь привозите. Молочком хоть здоровым отопьются, не то что в этом городе со всем искусственным да ненатуральным. - После чего сочувственно посмотрел на Анну Павловну - та всё ещё плакала, ясно смотрела на старика и глаз не вытирала - и добавил: - Не плачь, дочка. А за слёзы твои откровенные да доброту истинную воздастся тебе, больше чем кому воздастся, поскольку особую ценность имеют слёзы откровенные и доброта истинная, и всё это на руку Торе.

Старика с Матюшей семейство Сергея Петровича провожало до самого вокзала и оставалось стоять на перроне, пока не скрылся с глаз поезд. Это было впечатляющее зрелище, глядя со стороны на столь удивительную картину. Удивительную хотя бы потому, что нечасто в наше время удаётся увидеть группу людей с ясными, одухотворёнными лицами и искрящимися от слёз глазами, до последнего мгновения от всего сердца, от всей души махающих удаляющемуся поезду. К тому же здесь, в этой группе, были взрослые и дети, и все одинаково плакали - от счастья, от радости за ближнего, от любви к жизни.
Кое-какие вещи из квартиры Матюши Стрельникова Сергей Петрович по просьбе мальчика и старика согласилс
я забрать к себе на дачу. А вот телевизор, видеомагнитофон (конечно же, без страшных боевиков и триллеров) и кое-какую одежду обещал переслать через пару дней предоставленной по этому поводу служебной машиной. Что, впрочем, спустя несколько дней и получилось. А пока наступает следующая глава в жизни Матюши: он едет в деревню - продолжать строить свою милую и прекрасную Тору, а вместе с ней готовить людей к великому объединению.


Продолжение следует.
Начало: