Тора


Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)
Часть вторая МОЛОДОЙ ПОБЕГ ИЛИ МУКИ И РАДОСТИ ПОЗНАНИЯ
Глава вторая

На электричке они доехали до райцентра, и Матюша во все глаза смотрел в окна на проплывающую мимо природу с золотыми полями, зеркальными лужами, ручейками да речками, бескрайним голубым небом и вспененными облаками. Вторую часть пути со своими котомками они преодолели на изрядно переполненном да задымленном маршрутном "пазике" по пыльной и ухабистой дороге, вьющейся меж больших и маленьких деревьев средь полей, лугов и густого благоухающего леса. И здесь Матюша, в этом душном, трясущемся автобусе, не отрывая глаз, с неиссякаемым интересом лицезрел окружающую природу, и всё твердил, улыбаясь деду:
- Дедушка, как это прекрасно! Как вокруг здорово! Какая чудесная природа, словно необыкновенная сказка! Точно такая сказочная была и моя роща!..
А тот нежно улыбался, трепал внука по голове и с чувством говорил в ответ:
- Да, внучек, прекрасная это сказка, наша природа! Но то ли ты ещё увидишь, то ли ты ещё полюбишь, когда приедем на место! Там уже не сказка - там рай земной! И уж поверь мне, милый: не сравнится с ним своею прелестью рай небесный!
И они ехали и любовались природой, и радовалось сердце, и пела от счастья душа. Ехали долго, без какой-либо устали, по дороге, повидавшей на своём веку и крестьянские лапти, и двуколки помещиков, и копыта комиссарских коней, везущих своих седоков на хутора раскулачивать зажиточных людей да собирать продразвёрстку, и сапоги фашистских зверей, гнавших крестьян, как скот, на немецкую каторгу. Наконец пошли сплошные леса, возвышающиеся вдоль дороги могучими сияющими стенами, унизанные изумрудами и залитые солнцем, а у подножия пылающие цветами. Дедушка сказал:
- Ещё пару километров, Матюша, - и мы на месте.
- Ох, - лишь с какой-то необыкновенной лёгкостью вздохнул тот и продолжил смотреть в окошко.
Автобус остановился у могучего дуба, который, видать, простоял уже здесь не первую сотню лет. За дубом густел орешник, а уже дальше возвышался бор чудесной стеной огромных корабельных сосен. Фёдор Адамович вышел с Матюшей из автобуса, помахал водителю рукой и, обняв внука за плечи, с ясным взором указал ему на дуб.
- Вот, Матюша, - сказал он с улыбкой, - этот исполин есть не кто иной, как лесовик-привратник, стерегущий вход в наш дом. Уже не один десяток лет стоит, и будет ещё стоять многие годы, охраняя наш дом и Тору от всяких напастей. А теперь давай поклонимся нашему дубу до земли и скажем ему спасибо за его прекрасную многолетнюю службу.
И они вдвоём поклонились этому могучему дереву - от всего сердца, от всей души поклонились. Потом перешли дорогу и по узенькой тропинке, крепко сжимая в руках свою нетяжёлую ношу, углубились в старый лес, где клубились хвои, словно минареты тянулись к небу ели, а по краям полянок хмурились дубы, утопая в цветах и чудесном, воздушном вереске. Меж вековых стволов стелился черничник, всё ещё отягощённый крупными иссиня-чёрными ягодами, багульник изливал дурман, мерцали солнечные лучи, порхали и изливались песней птицы. То тут, то там сверкали лужи, исполненные кристальной воды, от которой исходила благодатная свежесть, и тем самым делала ещё прекрасней окружающий мир. Матюша брёл по извилистой тропинке, ел по пути чернику, прыгал через лужи и с необыкновенной любовью взирал на этот мир; в глазах же его пылало счастье, сердце приятно пощипывало, и не было покоя для души, для всей его юной, нежной плоти. Но это уже была не та сказочная жизнь, которая его радовала в любимой берёзовой роще. Это был совсем новый, огромный, ещё не познанный мир, со своими законами и правилами, который таил в себе много загадок, сказок и приключений да сулящий уйму удовольствия для золотого сердца, для необыкновенно любящей, непростой души. И единственное неудобство в изучении этого мира причиняли ему его уши, которые из-за своей глухоты не всё в окружавшей его благодати могли слышать. Поэтому, чтобы лучше расслышать ту или иную птичью песню, тот или иной шум, ему приходилось вытягивать шею и подставлять на интересующий его звук левое ушко, которое, напомню, в результате болезни потеряло 60% слуха и, таким образом, слышало немногим лучше правого, потерявшего в свою очередь 80% слуха и, следовательно, с величайшим трудом улавливающего те или иные звуки. Но он во все глаза взирал вперёд, вверх, по сторонам, не очень расстраивался, что плохо слышал, и пытался вслушаться если не ушами, то сердцем в окружавшую его сказку. И он слышал всю эту чудесную сказку, и душою радовался и плакал от счастья, что идёт по ней и является настоящим и самым счастливым её персонажем. Он радовался и всё шептал:
- Боже, дедушка! Я люблю! Я люблю! Я безумно люблю этот мир, самый прекрасный на свете!..
А дедушка улыбался в ответ и весело говорил, гладя по голове внука:
- То ли ты ещё увидишь, Матюша! То ли ты ещё полюбишь, милый! Это Тора, необыкновенная Тора - прекрасная и великая!
Потом они остановились перед обширной лужей, согретой солнцем и питающей своей влагой густой березняк, в свою очередь украшенный группкой милых сосёнок и стройной красавицей ёлкой. Фёдор Адамович пошёл в обход, ведя за собою внука, и, неосторожно зацепившись за корягу, вспугнул дружный выводок рябчиков. Те, отчаянно зашумев крыльями, взмыли в небо свечой и немедля скрылись в чаще.
- Эх, - провожая тех умилённым взглядом, проговорил старик, - жирейте, жирейте, рябушки, уж скоро охотнички на вас поохотятся. И мы походим за вами с Матюшей.
Но тот не расслышал слов деда, а, восторженно проводив полёт шумных птиц, принялся следить за лягушонком, который взгромоздился на тёплую кочку и в свою очередь наблюдал за маленьким человеком.
- Дедушка! - тихо окликнул Фёдора Адамовича Матюша. - Смотри! Лягушка!
Тот обернулся и не менее тихо ответил:
- Так улыбнитесь друг другу; протяни лягушонку руку, и познакомьтесь.
- А он меня не испугается?
- А чего ему тебя пугаться? Ты ведь пришёл сюда с миром.
Матюша так и сделал: просто протянул лягушонку руку и ласково заметил:
- Милый лупоглазик, ты самый прекрасный на свете! Глазки твои необычайно таинственны, а ротик необыкновенно нежный! - После чего представился: - Будем знакомы: я - Матюша.
И тот, к удивлению мальчика и старика, осторожно переступив своими ластами, расположился в тёплой человеческой ладони, освежив её своим благодатным холодом, а себя, в свою очередь, исполнив нежным, человеческим теплом. Старик, восхищённо покачав головой, с улыбкой смотрел на столь удивительную картину. А золотой лягушонок смотрел на Матвея, и тот его гладил по головке, да целовал. Они любили друг друга и знали, что никто из них не способен причинить зло, что в помыслах их лишь светлая любовь к природе и бесконечное добро к окружающим. А вокруг бушевал черничник, шумел своими соснами бор, и неумолимый багульник кружил голову. Наконец Фёдор Адамович тронул Матвея за плечо и ласково промолвил:
- Ну, Матюша, прощайся с лягушонком, пусть возвращается в свою лужу. А мы с тобой путь продолжим: уж заждалась нас Анна Фелициановна в деревне.
Тот опустил в лужу, но прежде поцеловал лягушонка, а затем сказал деду:
- Да, дедушка, пойдём дальше: уж больно хочется поскорее попасть в деревню и крепко обнять бабушку. Только, знаешь, не называй меня больше Матюшей. С этого момента, от этой лужи с милым жёлтым лягушонком, я буду Матвеем. В городе, в той прежней жизни, остался Матюша.
- Договорились, - серьёзно сказал дедушка, - пошли, Матвей, в деревню.
И они пошли, любуясь по пути окружающей их сказкой.

Теперь, по-видимому, всё-таки следует сказать хоть несколько слов о лесе, через который вела тропинка Матвея в деревню; да и о самой деревне, её обитателях и окрестностях, думаю, тоже, забегая несколько вперёд, нужно рассказать, чтобы как можно более ясной и чётче была картина, дабы поменьше возникало вопросов.
Итак, лес сей издавна называли Дедовым лесом - из-за его преклонного возраста. В нём уже многие десятки, а возможно, и сотни лет жили, плодились да всё ещё красовались, пожалуй, все представители белорусской фауны и флоры. Не стоит перечислять всех видов трав, деревьев, кустов, цветов да кустарников - список здесь будет просто неимоверный, - а вот о зверях и птицах можно кое-что приметить. Из-за глуши, непроходимости и таинственности мест сих, редко посещаемых человеком, в изобилии в Дедовом лесу водились как бесчисленные семейства певчих птиц, так и промысловых: рябчики и куропатки, тетерева и глухари; в непроходимых зарослях орешника, в кронах могучих дубов устраивали свои гнёзда чёрные аисты, и вили на недоступных вершинах ясеней да грабов свои обширные дома ястребы, беркуты, соколы и коршуны; в дуплах старейших ветеранов выводили свои потомства всевозможные летучие мыши, совы и филины. Зверьё плодилось всякое: белки да зайцы, барсуки да еноты, олени и лоси, лисы и волки, кабаны и косули, рыси и куницы, ласки и горностаи... В общем, всего полно было; не было лишь медведя и зубра, за отсутствие которых следует сказать "спасибо" человеку, страх как обожающему мясо, шкуры, клыки, зубы, рога, бивни, когти и головы редких животных. А может, те и сами вымерли со временем своей смертью - кто его знает: нас тогда ещё не было, и об истинном положении вещей могут более точно сказать сам лес и архивы. А продолжая свой рассказ, отмечу, что местность та была в достаточном количестве исполнена влагой, не то что бы была изрядно заболочена - нет, а просто вдоволь напоённая, может быть, даже пьяная от счастья, что не сохла от жажды в лютый зной, а круглый год сверкала своими обширными свежими лужами, благоухала сочной растительностью и вдыхала в душу и сердце блаженного путника и своих обитателей истинное счастье, покой и усладу. Лужи действительно постоянно были свежими, неилистыми, прозрачными, что слеза, разве что подёрнуты здоровой зелёной ряской, и при желании, не боясь какой-либо заразы и инфекции, можно было из неё напиться - не беда, что минуту назад из неё испили олени, кабаны или лоси. Лужи эти никогда не плесневели, благодаря естественной фильтрации и, в самом деле, были настолько чудесны и прекрасны, что жалко было в них ступать. Ну а ступать приходилось пастуху, который гнал лесом коров, грибнику, заплутавшему в поисках гриба, и охотнику, преследующему зверя. Однако пастухов было очень мало - буквально считанные единицы, грибов в грибную пору - много, да грибников негусто, а охотников и того меньше. Но об этом после, когда придёт время. Сейчас же речь пойдёт о деревне, в которую держал путь Матвей со своим дедушкой, и её окрестностях.
Деревня сия располагалась, можно сказать, в глубочайшей глуши, укрытая от глаз людских Дедовым лесом, к которому в свою очередь с юга примыкало обширное болото, изобилующее всевозможной живностью: на мхах - тетеревами да глухарями, на заливных лугах, канавах, плёсах да лужицах - всевозможными куликами, журавлями, цаплями и утками. А уже болото пронизывала длинная центральная канава, берущая начало от сравнительно небольшой в тех местах речки и кишащая вьюнами, карасями и щуками; по которой, словно по здоровой жиле, бежала основная живительная влага, питающая обширные поля, леса и прочие угодья, поддерживая в природе баланс и делая окружающий мир необыкновенно красивым. Ещё бы, в те времена по берегам да кустам этой канавы, на благословенных просторах её окрестностей водились, плодились да произрастали не просто птицы, звери, букашки да чудесные растения, а многое из того прекрасного, да ныне исчезнувшего или почти исчезнувшего, что, к сожалению, уже давно занесено в "Красную книгу". Единственное неудобство в этих замечательных местах доставляли комары, которые благодаря благоприятным для размножения условиям плодились бесчисленными полчищами и жалили в иные годы так, что держись. Но что такое - комары по сравнению с красотой окружающей природы? Дым, который был, но его тут же развеял налетевший ветер.
Деревня же имела милое название Кулики и заключала в себе двенадцать хат с немногочисленными, однако счастливыми жителями - по крайней мере мне так кажется, что в основном жители этой славной деревни были счастливы, живя среди нетронутой природы. Хаты стояли в два ряда лицом к лицу, разделённые широкой пыльной улицей, затенённой могучими липами и тут да там иной раз сдобренной коровьими лепёшками; вдоль заборов клубились бузина, сирень, густо росла полынь и благоухала мята, которая была прекрасна не только своим ароматом, но и являлась весьма неплохим средством от укуса пчёл, иной раз от души потчующих людей своим, хоть и жгучим, но целебным ядом. Крыши на жилых домах были дощатые и шиферные. А вот хлева, сеновалы и прочие хозяйственные постройки селян были крыты по-разному: у кого шифером, у кого рубероидом, у кого дранкой, а у кого и соломою. В каждом дворе был колодец - бетонный либо деревянный, - исполненный свежей, живительной водой, и к нему летели пчёлы насладиться прохладой в жаркие дни и утолить жажду. За задними дворами лежали огороды, где из года в год селяне снимали крупные урожаи всевозможных зерновых, овощей и, прежде всего, картофеля. А уже дальше, за огородами простирались небольшие колхозные поля, которые с одной стороны упирались в тучный луг с высокими, сдобренными цветами травами, а с другой - в Дедов лес с могучими дубами, елями и соснами.
По правде говоря, ещё десять лет тому до описываемых мною событий деревенька эта была побольше прежней - двадцать три двора тогда у неё было вместо двенадцати, - только иные умерли, не оставив после себя наследников, другие подались в город, как когда-то Матюшин папа, ища там счастья и спасаясь от безденежья, а третьи и вовсе уехали за моря и океаны да пропали там без вести. Остались лишь истинные ценители прекрасного да те, кому деваться больше было некуда. Ценители прекрасного работали в колхозе, в лесничестве, на своём приусадебном участке, как Фёдор Адамович, любовались природой и наслаждались истинным покоем. А те, кому деваться было некуда и, работая в колхозе, мучились от безденежья, подрабатывали там да сям, помаленьку эксплуатировали свой огородик да потихоньку гнали самогонку. Самогон был превосходный, хлебный, без всяких там вредных примесей, в могилу, следовательно, прежде времени не сводил, напротив, считалось, что в отличие от настоящей водки обладал превосходными целебными свойствами и таким образом славился на всю округу и даже далеко за её пределами. Однако, как там на самом деле обстояли дела с качеством куликовской самогонки - не знаю, вряд ли какие-либо эксперты занимались её подробными исследованиями, я же руководствуюсь воспоминаниями некоторых былых потребителей сего алкогольного напитка, старожилов и любителей побаловаться с "зелёным змеем", и прежде всего своими. Но, как бы там ни было, едва ли не все в этой деревеньке самогоноварением баловались - кто ради лекарства да собственных нужд, а кто, как уже выше было сказано, на продажу - ради заработка, всерьёз. Не был и Фёдор Адамович исключением, который гнал слегка, на лекарство, не ради заработка. И, таким образом, самогонный аппарат был едва ли ни в каждой хате - как самовар на столе у хорошей хозяйки. Опять-таки и скоту польза да не только человеку: брагой коров поили, и те давали много молока, да не абы какого, а жирного, прямо божественного; и свиней, которые быстро отъедали бока и наращивали прекрасное мягкое сало, что то аж во рту таяло.
Однако, кроме самогонных аппаратов, в домах были и радио, и телевизоры, и прялки, и те же самовары, а на хозяйственных дворах - погреба, коптильни, жернова да молотилки. Под стрехами хлевов висели косы, грабли, небольшие рыболовные сети - главным образом, топтухи - и образцы кое-какого плотницкого инструмента, например, рубанки, топоры да пилы. Но о хозяйстве да быте хватит, позднее всё остальное выясним по ходу повествования. Скажу теперь немного о самих жителях Куликов, без которых бы трудно было представить Матюшину Тору, эту удивительную, необыкновенную и в то же время до горести печальную сказку.
Жителей этих - детей и взрослых - не так уж и много и описание их не займёт много времени, да и описывать я их буду кратко, в основном называя имена, фамилии, состав семьи, чем кто занимается и некоторые черты характера.
Итак, первая хата с краю по левому ряду принадлежала Ермоле Виноградову и его жене Зинаиде. Оба ещё сравнительно молодые колхозники. Муж - тракторист, жена - обыкновенная колхозница, работавшая в передовой полеводческой бригаде. Оба неоднократно награждались грамотами, вымпелами и всевозможными ценными подарками. С соседями жили мирно, дружили; природе не гадили; зверью не мешали жить и рыбу в канаве да речке не травили. Был у них сынок Лёня, перешедший в четвёртый класс, но в отличие от передовых родителей отнюдь не был передовым в школе, одним словом - абсолютный двоечник, разгильдяй и лодырь; ко всему прочему умел уже курить и пробовал на вкус самогонку, приворовывал у отца сигаретки и получал за это подзатыльники. Мать же Лёню очень любила и частенько бранила мужа, когда тот давал рукам волю. Только тот на отца не обижался и продолжал таскать из его карманов курево. Однако приносил он и пользу своим родителям: ходил с топтушкой на канаву и вдоволь приносил домой рыбы, в грибную пору заваливал хату грибами, а когда поспевали ягоды, таскал их домой вёдрами; ещё помогал по дому, по хозяйству, в заготовке дров и на сенокосе. Была у этого семейства банька, а в баньке той парились да потихоньку гнали самогонку, которую взрослые между делом попивали, а большую часть продавали потребителям сего зелья. Таким образом, в семье Ермолы Виноградова, считай, был полный достаток и, если бы не Левон да не самогоноварение, семью эту можно было считать едва ли не примерной.
Следом шла хата Семёна Зворыгина и его жены Антонины. Семён работал лесником в лесничестве, а его жена, как и Зинаида Виноградова, в колхозе, в полеводческой бригаде. Это была поистине крепкая, образцовая семья. Оба супруга трудились в поте лица, водки не пили, а если и угощались по какому-нибудь особому случаю алкоголем, то в меру, лишь самую-самую малость, для сердца, для души. Читали книги и газеты, славились на всю округу непревзойдёнными грамотеями, и к ним все - и стар, и млад - шли за новостями, просто потолковать да за советом. И была у них дочка Лена, одних лет с Матюшей, необыкновенно красивая и очаровательная девочка, с ясными голубыми глазами и длинными золотыми волосами; тоненькая, стройненькая, трогательная, впечатлительная, вся так и сияла добротой и нежностью. Так же, как и Матвей, обожала природу и жила средь этой природы как в сказке, и так же, как Матвею, ей суждено было пойти этой осенью в школу, которая находилась за лесом, в соседней деревне Дятлово. Однако, ко всему прочему, Семён был охотником и, несмотря на то, что он был не просто охотником, а честным и грамотным специалистом в этом деле - не стрелял куда попало, не бил дичь почём зря, а делал всё по закону и по правилам, оставляя зверю шанс и беря от охоты крайнюю малость, - у него с дочерью были серьёзные разногласия по этому поводу, устранить которые, казалось, было просто невозможно. Они постоянно ругались из-за битой дичи, которую он приносил с охоты в ягдташе, хотя там и было-то всего одна утка или один рябчик, и у девочки по щекам текли слёзы. Потом мирились, а затем опять ругались, и это случалось довольно-таки часто, особенно в первые дни открытия сезона, когда в жилах охотника пылает страсть, и та, наконец, дождалась выхода. Но страсть у охотника пылает, а девочка плачет: ей очень жаль битую уточку и ей очень жаль рябчика: "И почему ты, папа, не поломаешь своё окаянное ружьё да не выбросишь его в болото?! Ведь, смотри, какая красивая и милая была уточка! Какой необыкновенный красавец был рябчик, с алым гребешком, с тёмненькой бородкой! Не лучше ль им было жить, украшая собой такую чудесную, такую необыкновенную природу, да не вариться в этих чудовищных кастрюлях?! Не буду я есть этих несчастных птичек, не буду!.." А мирила их мама, эта милая, обаятельная женщина: прижмёт к сердцу плачущую дочь да вместе с нею поцелует растроганного мужа; потом прижмёт к сердцу мужа да вместе с ним поцелует плачущую дочь - слёзки, глядишь, и прекратились. Затем уже Семён один, без супруги, прижмёт к сердцу дочь, сладко её поцелует и на ушко шепнёт: "Милая моя, сказочная доченька, как бы ты на меня ни злилась, как бы ни обижалась, а всё равно я тебя безумно люблю и ради тебя, ради твоего счастья готов пойти на самые страшные жертвы. Всё ради тебя сделаю, и ты у меня будешь самой счастливой! Охоту я когда-нибудь брошу и тебе покорюсь, ружьишко повесим на гвоздик, да закопаем в землю патроны; рябчики будут вольно жить в бору, а уточки - купаться в своих лужах. Милая моя доченька, ты только на меня не сердись, я ведь тебя так люблю, сказочное, необыкновенное создание!" И Леночка весело целует папу в ответ и щебечет: "Правильно, папа, брось, брось поскорее свою проклятую охоту! Не даёт она никому ни настоящего счастья, ни настоящей любви, ни настоящего покоя!.." Вот такие были Зворыгины - не семья людей, а прямо семейство ангелов.
Далее шла хата Зоси, известной на всю округу и далеко за её пределами знахарки. Была она необычайно стара и почти слепа, жила одиноко, да безбедно. Скрючившись, как её ясеневая клюка, бродила по лесам, полям, лугам да лужайкам, собирала травы, сушила их под стрехой своей покосившейся избушки, готовила из них всевозможные снадобья, отвары и лечила, да от всей души потчевала ими больных и страждущих. Могла определить время по солнцу; по известным ей приметам предсказать погоду и очень точно определять по следам, кто из детей прошлой ночью лазил по её огороду. А лазить там было за чем: на ухоженных грядках из года в год красовалась самая вкусная в деревне клубника, произрастал необыкновенно крупный крыжовник, и манили своей прелестью невероятно сочные яблоки. Хотя лазили по огородам немногие - в основном, Лёнька, мыши, ужи, лягушки, вездесущие коты и сорвавшиеся с цепи собаки. Ещё Зося, кроме того, что была превосходной знахаркой, являлась просто доброй бабкой и прекрасным человеком: не наводила на людей порчу, не гадала, чёрной магией не занималась, желала всем добра и счастья, а детям - в том числе Левону - дарила конфеты. А то, бывало, соберёт всю сельскую детвору на крылечке у себя дома и рассказывает им сказки; те слушают и жуют пряники да конфеты. Сказок она уйму знала: про лесовиков да нимф всяких, про Золушку, Бабу-Ягу, Кощея Бессмертного и Василису Прекрасную, Илью Муромца и Соловья Разбойника, и, конечно же, про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку. Никто не знает толком, как и когда она занялась своим ремеслом. Одни говорят, что этому её научила её древняя бабка, прожившая почти всю свою столетнюю жизнь в монастыре после того, как неизвестно от кого родила беспутную дочку. Другие молвят, что во всём виноват умирающий голубь, которого та выходила в раннем детстве с помощью какой-то травки. Однако в последствии умирающую мать не выходила; как потом говорила людям: не помогли ей ни сильные заклятья, ни травки. А вообще, Зося была прекрасным человеком и чудесной бабкой, с мягкой душой и золотым сердцем. Хозяйства особого у неё не было; так, пара-тройка курочек, петушок Петя и очень красивая кошечка Дуся, которую очень любила. А молочком, творожком и сметанкой её от души потчевали соседи, да не жалели и других продуктов.
За Зосей шла особая хата, особого человека: местного пастуха, сумасшедшего Андрейки по прозвищу Смерть Фашистским Оккупантам, который сошёл с ума оттого, что видел, как сожгли фашисты его семью, правда в другой деревне, не этого района. В Кулики он пришёл сразу после войны, и здесь ему общими силами селяне построили маленькую, но довольно уютную хатку. Теперь он пас коров и то и дело рассказывал односельчанам да вверенным ему коровам, как пылал дом, в котором живьём горели его родители и любимые сёстры, отмеривая при этом рассказе туда и сюда аршинными шагами, и в заключение кричал: "Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!.." Но иногда на него находили просветления, и он как бы не надолго выходил из состояния своего помешательства. Тогда он, как Зося, рассказывал всякие сказки да небылицы, иные и сам, видать, придумывал, а чаще всего говорил о своих сгоревших сёстрах - какие они были нежные, весёлые, работящие и красивые, - о необыкновенно любящих родителях и про войну, эту страшную змею, выползающую из Ада. Ещё он много плакал, особенно зимой, когда не приходится пасти коров, над деревней трещат морозы, в печах горят дрова, дым струится из трубы и синички бьются в окна. Хозяйства у Андрейки никакого такого особого не было; хлев со свинарником, никогда не видевшие в своих стенах ни коров, ни свиней, ни навоза, пустовали. Зелени в огороде он не выращивал. Сами по себе росли и одаривали своими плодами три яблони. Жили у него собака Жучка, которая помогала ему пасти коров, да кот Васька - просто ласковый, добродушный кот, - вот, пожалуй, и вся его скотина, да и ту кормили, впрочем, как и самого хозяина, соседи и все односельчане. Одевали его всей деревней. Но летом он обычно носил старое галифе, лапти и гимнастёрку. Осенью и зимой - сапоги, валенки и телогрейку.
За Андрейкиной хатой стояла добротная, пожалуй, самая видная изба в деревне Николая Воропаева, мастера на все руки, колхозного кузнеца, кузница которого стояла за огородами у самого синего леса, утопающая в шиповнике, бузине и крапиве. Человек этот был добр характером и весьма прост в общении, и за доброту да простоту свою все его звали просто и сердечно - Никола. Была у него жена Верочка, красивая и неустанная труженица, как и прочие сельские женщины, - колхозница. Росли у них две дочери, девочки весьма славные: Танечка, перешедшая во второй класс, и Олечка - с нынешнего учебного года четвероклассница. Первая - просто милое, божественное создание. А вот вторая, кроме всего прочего, ещё и романтичная до ужаса да певунья страшная (в хорошем смысле этого слова); как запоёт, бывало, только держись, и друзья с подружками ей подпевают, а песня летит, звенит да журчит нескончаемой речкой. Ещё был сын Митя, крепкий, как отец, целеустремлённый, толковый парень, перешедший в третий класс и безумно любящий природу. В семье этой все жили счастливо; родители не баловались спиртным, зарабатывали весьма неплохие деньги, заботились о детях, а те в свою очередь хорошо учились, очень любили своих родителей, усердно помогали им по хозяйству, чем тех и радовали. Остаётся добавить, что Танечка мечтала стать агрономом, Олечка - учительницей, а Митя мечтал пойти по стопам отца: стать кузнецом, по возможности обзавестись своей собственной, а не колхозной кузницей. Это обстоятельство весьма радовало отца, и он от всей души желал сбыться мечте сына, и со всем сердцем помогал ему в её осуществлении, когда тот частенько, едва ли не целыми днями вертелся у него в кузнице, упражнялся с мехами, щипцами, молотом и прочими инструментами.
Последняя в ряду хата принадлежала Григорию Берёзкину, которого за его "привольный" образ жизни да разгильдяйство в деревне называли кто как: кто Гришкой без кола, без двора - хотя у него были и двор с колами, торчащими из частокола, и даже корова Милка, которую он очень любил, - кто тунеядцем, а кто и просто - недотёпой иль пройдохой. А вообще, он был алкаш, мирный такой, безобидный алкаш: любил деревенскую самогоночку, хотя сам её редко гнал, поскольку было не из чего, но аппарат имелся, и за стопку-другую батрачил у соседей: одному дров наколет, другому сенца с сенокоса подвезёт, третьему забор подправит, а четвёртый и так нальёт. Никогда он не был женат, а вот в примы уже раз десять хаживал - и непременно с Милкой. Только вот никак не уживался он со своей очередной зазнобой: поживёт с нею недельку-другую, потоскует, потом накинет Милке верёвку на рога и возвращается с нею в родную деревню. Все потом смеются с Григория и кричат, завидев его, шагающего с коровой меж огородов: "Вон Гришка-недотёпа ведёт за рога свою настоящую невесту!" Но кем бы Григорий Берёзкин ни считался - недотёпой или алкашом, - а вот для Милки своей сена всегда накашивал вдоволь, и была сия корова сыта и ухожена, как королева, с тёплыми, округлыми боками. Однако сам иной раз жил впроголодь. Тогда, видя столь бедственное положение односельчанина, хоть и недотёпы да алкаша, помогали ему, чем могли трудолюбивые соседи: один мяска принесёт, другой - сальца, а третий - хлебушка буханку да яиц с десяток. Думаю, его и искренне жалели: ну не получалось у человека жизни, что тут поделаешь.
Напротив хаты Григория Берёзкина, почти у самого леса, жил Фома Нелюдимый (как ни странно, это не прозвище, а его настоящая фамилия и подходила она ему в ту пору как нельзя кстати), бобыль бобылём: никогда у него не было ни жены, ни детей и, наверно, ни дальних, ни близких родственников. Промышлял незаконной охотой: ставил повсюду капканы, петли да прочие самоловы в любое время года, в которые зачастую попадали не только тельные косули, самки оленей да лосихи, но и коровы, телята, коты да собаки. Правда Байкал Фёдора Адамовича был необычайно умный пёс, чувствовал гадливость Фомы и не ходил его тропами. Ещё Фома приворовывал лес и тайком продавал его в соседние деревни, проделывал это тихо и весьма скрытно, чтобы, не дай бог, не проведали односельчане, участковый, и уж тем более - Семён Зворыгин. Своими злодеяниями и жил сей тёмный тип; в колхозе, как другие, не работал, людей сторонился, и, возможно, их он тогда ненавидел, поскольку вряд ли будет любить людей человек, нещадно губящий и увечащий природу. Он и самогон не гнал - видать, по горло был сыт битой дичью, украденным да проданным кому-то лесом. Помогал, конечно же, и огород с коровой да со свиньями; последние, правда, частенько дико визжали от голода, когда их хозяина уж слишком долго удерживали звериные тропы. В общем, как ни крути, а хозяйство у него какое-никакое было, но что такое скотина и огород по сравнению с бесценными закромами леса.
Далее за Фомой, этим нелюдимым и крайне опасным для природы соседом, стояла симпатичная изба сельской учительницы Светланы Семёновны Путеевой и её большого семейства. Светлане Семёновне не было ещё и тридцати, и она вела начальные классы в дятловской школе, в которую ходили и куликовские дети. У неё самой было двое детей: Катенька, перешедшая во второй класс, и Коля - с этого учебного года четвероклассник. Родители, да и все предки Светланы Семёновны - потомственные крестьяне, а вот она внесла небольшую поправку в семейную династию и стала учительницей, достойной представительницей сельской интеллигенции. А учительницей она была прекрасной и человеком - весьма добрым, грамотным и эрудированным. Сотрудники её очень уважали, а дети с огромным вниманием слушали на уроках, души в ней не чаяли и любили, как маму. Кстати говоря, учила Светлана Семёновна детей не только в школе, но и дома во время учебного года и каникул. Ведь сельским детям иной раз не до учёбы,

Когда манит, зовёт природа,
Когда вокруг бушуют краски, поёт и радуется жизнь,
Когда зовут в леса грибы, поспели ягоды,
И речка исполнена парной воды!

А ещё уборка урожая с приусадебных участков и колхозных полей, сбор орехов, трав, заготовка сена; зимой - дрова, коньки, катание на лыжах, санки - где ж тут до учёбы! Вот Светлана Семёновна и учит круглый год деток, своих и сельских; ходит по домам, проверяет уроки; что ребёнок не понял - объяснит, что не получается - вместе с ним делает. А утром собирает всех вместе и дружным строем ведёт через лес в Дятлово. По дороге спрашивает у каждого, усвоил ли тот заданный материал. И если кто-то чего-то по какой-то причине не выучил да не приготовил, то по пути в школу вместе со всеми выучивает урок и в школу уже приходит полностью подготовленным, непременно получая "пятёрку". Опять-таки исключение здесь составлял Лёня Виноградов, который, казалось, абсолютно не хотел учиться, был круглый двоечник, Светлану Семёновну особо не слушал, хотя она для всех детей считала себя матерью и достойна была послушания и уважения. Если что-то выучит, то это был уже праздник, наверно, для всей школы. А большей частью вообще ничего из уроков не готовил, и его пока из жалости к родителям не оставляли на второй год, а переводили в следующий класс просто автоматически. Но это действительно было исключение из правил, просто недоразумение природы, и на это недоразумение особо никто не обижался. Некоторые даже подумывали, что так оно и надо было случиться в жизни славных колхозников, гнавших втихаря самогонку и мало уделявших внимания сыну, да не очень-то почитавших Бога. А тот себе не учился, таскал из карманов отца папироски и игнорировал учёбу. Однако речь не о нём, а о Светлане Семёновне и её прекрасном семействе. Так вот, Светлана Семёновна была необыкновенной учительницей и в то же время неустанной труженицей; трудилась в школе, на своём приусадебном участке и не отказывала в помощи колхозу. А частенько и сама проявляла инициативу: иной раз дождётся выходного дня и бежит в поле помогать колхозникам, если со своим хозяйством управилась. А то и детей с собой прихватит, и те проходят в поле некое подобие практики по природоведению, за работой изучая окружающий мир, развитие корнеплодов да злаковых; а также - бабочек, стрекоз и мышат с лягушатами. Муж её, Степан, был комбайнером и за ратный труд получал не только приличную зарплату, но и каждый год награждался грамотами и ценными подарками. Дети их были не только очаровательные, но и очень умные и трудолюбивые ребята; учились на одни "пятёрки", без всяких там "минусов". Катя после школы мечтала стать, как мама, учительницей. А Коля - зоологом. Счастливая это была семья и примерная.
За Путеевыми жило семейство Устина Рогожина: сам глава семьи, его жена Фёкла и их поздний ребёнок, дочь Лида, в этом году перешедшая в четвёртый класс. Родители этой славной, милой девочки, очень боготворившей жизнь и страстно любившей школу, были престарелыми пенсионерами и потомственными крестьянами; Устину в этом году исполнилось 70 лет, а Фёкле шёл 55-й. Однако счастья у этой четы было мало в жизни, и это малое им давала Лида. Родители Устина являлись в своё время зажиточными землевладельцами и вели довольно обширное хозяйство на земле, которая всегда была полна сил и жирна от навоза. Потом пришли большевики, отняли землю, и всё добро со скотиной, сельскохозяйственными машинами, гумном, амбаром, хлевом и навозом куда-то пропало; пропали с добром и сами родители, и сёстры, и братья, и собаки, и коты, и куры - всё, всё, всё пропало. Каким-то чудом он выжил, бродил по сёлам, батрачил. После чего воевал за Родину. Вернулся с орденами и медалями, да с осколками в груди; правая нога почти не сгибается, и по локоть нет левой руки. Затем встретил Фёклу. У той тоже судьба сложилась не гладко: родителей в своё время, как родителей Устина, раскулачили да и отправили на Соловки, а саму определили в интернате, где содержались дети политзаключённых и сосланных в ссылку кулаков. Потом родители, каким-то чудом, вернулись, нашли свою дочь и поселились в глухой белорусской деревне. А тут война. Отца забрали на фронт, там он и погиб в первой же атаке. А дочь с матерью спустя три года немцы увезли в Германию на каторжный труд - или в рабство, как хотите. Мать умерла у дочери на руках, будучи жестоко искусанной немецкой овчаркой. А вот сама Фёкла по прошествии ещё года, освобождённая союзными войсками, в числе многих тысяч таких, как она, бывших рабов, пройдя положенную проверку на благонадёжность уже в советском лагере, вернулась наконец на Родину, правда изнурённая, обозлённая и одинокая, да, как Устин, инвалид: без правой ноги, которую она потеряла, наступив на мину не то на поле, не то на огороде чужой, немецкой страны. Вот тогда-то они и встретились с Устином в райцентре, оба занятые поисками работы и угла для жизни. Познакомились, полюбились и не долго думая поженились, обосновавшись по рекомендации парткома в этой зелёной, цветущей глуши. Обзавелись кое-каким хозяйством. Потом начали у них рождаться дети. Только не приживались почему-то младенцы на этом свете: доживёт несчастный до одного, двух годиков - да и в могилку торопится. А Бог им дал много детей - уж девять человечков от них на свет народилось, - да только вот одна Лида и сохранилась на этом свете. Видать, жалко Ему стало стариков и позволил малютке подольше порадовать своих родителей. Вот и радовались Устин с Фёклой Лиде и души в ней не чаяли. А та уж больно благодарно относилась к жизни, боготворила её и молилась за ближних; безумно любила отца с матерью, уважала их старость, сочувствовала немощи и всем сердцем любила живопись; мечтала стать художницей и на этой стезе обеспечить достойную старость измученным жизнью родителям. А пока она прекрасно училась в школе, от всей души любила жизнь, природу, не покладая рук трудилась в огороде, рисовала и ухаживала за скотиной. А в иную свободную минуту, как и большинство её односельчан, собирала на дорогах для подкормки свиней конские клубни, то есть переваренные и благоухающие предметы буро-зелёного цвета, выведенные естественным путём из объёмного лошадиного желудка. Да, да, не смейтесь, в ту пору многие селяне этим занимались, в том числе и такие маленькие, прекрасные дети, как Лида, от всей души и сердца помогая старикам и родителям содержать хозяйство. А возможно, эта традиция по сбору на дорогах и пастбищах лошадиного помёта и до сих пор сохранилась, и практикуется по сей день, не знаю, но тогда этому занятию уделяли особое внимание, и мимо этакой благоухающей кучи просто так да равнодушно не проходили. А что ещё было делать, если той жалкой пенсии, что выплачивало государство многим сельским пенсионерам, едва на несколько булок хлеба и хватало, вот и приходилось выкручиваться, кормя скотину не только хлебом, картофелем и зерном, а чем придётся: лебедой, травкой с болота и благоухающим конским помётом - поскольку померли бы все от голода: и собаки, и свинки, и их несчастные хозяева да хозяюшки. И Лида участвовала в этом "удивительном" сельском процессе: рвала на огороде лебеду, таскала с болота всякую сочную травку и, нежными ручками насобирав да не испытав при этом никакого стыда, ни отвращения, ни стыдливости, ни унижения, приносила свиньям полные вёдра лошадиного помёта. Вот такая была Лида - Лидуль, Лидунь и Лидушка, как частенько ласково называли её не только родители, но и все селяне, друзья и подружки. Была у неё любимица Покоёвка, храбрая и здоровенная собака, которая ходила за ней по пятам, никого без надобности не кусала, не пугала, провожала свою хозяйку в школу и на работу.
За Рогожиными жил Муля Абрамов, скромный и тихий еврей, поселившийся в Куликах сразу после войны, впоследствии женившись на красавице Саре, дочери врача, расстрелянного немцами вместе с женой за то, что были евреями, да не нацистами, любили людей, жизнь и прочие "грехи" перед фашистами. Оба работали в колхозе: он на полевых работах, она - рядом с ним. Детей у них не было; ни Зося, ни её заклятья, ни снадобья, ни травы, ни фельдшеры, ни доктора, ни профессора не помогли. Спустя несколько лет, в совсем ещё юном возрасте, Сара умерла, и Муля остался один. Впоследствии он так и не женился, детьми не обзавелся. Время между тем неумолимо летело, и этот славный еврей превратился в старика, грустного, доброго, любвеобильного и плаксивого. Где ж там не быть грустным, если каждый день, каждый час в памяти возникало детство, юность и молодость с Сарой. А доброта его была хорошо заметна в отношении к людям, когда он помогал им по хозяйству, добрым словом, лаской, сердечным пожеланием; а то и просто, как Зося, соберёт селян у себя в доме и угощает их своими пирогами; взрослых при этом потчует самогоном, а детей - конфетой и пряником. Любил же он, как Матвей, всё живое и неживое: людей, облака, лес, поле, дорогу, камни, столбы, цветы, шесты и заборы. А как увидит, что под косу попал прекрасный цветок, - возьмёт и заплачет. И все его односельчане молились, чтоб под косу этого славного еврея, чего доброго, не попал притаившийся в траве зайчик, а иначе с первым (впрочем, как и со вторым) могло случиться что-то ужасное, о чём даже страшно представить. Да, добрый, любвеобильный и плаксивый был Муля, и в деревне его любили да уважали все жители; никто не смел сказать ему плохого слова - ни дети, ни взрослые. В противном случае, мне кажется, за обиду столь славного гражданина незамедлительно последовала бы небесная кара.
За Мулей располагалось хозяйство ветхого старика Дорофея Беспалого и его не столь многочисленного выводка, чьи корни идут аж, наверное, во времена царя Гороха. Никто не знает толком, сколько этому старцу лет; говорят, что точно сотня. Сам же он тоже не знает, но считает, что ни как не меньше, чем сто десять. Но, как бы там ни было, старик он был ещё довольно крепкий: руки рубили, ноги ходили, пел песни и сосал самокрутку, отчего его будёновские усы были тёмные как дёготь, а из груди то и дело вылетал громогласный кашель. А ещё возьмёт, бывало, тачку или ведерко, да и отправится за лошадиным помётом на охоту, уж всю округу облазит, а с пустыми руками не вернётся. В своё время был он и крестьянином, и батраком, и кулаком, и арестантом, и кузнецом, и лесником, и колхозником, и кем он только не был. А вот теперь он почётный старик, пенсионер - хотя какая там, к чёрту, пенсия, - счастливый житель своей страны, необыкновенный созерцатель природы и, помогая своей семье, потихоньку гонит самогонку. Самогон у него хороший, хлебный, без всяких там вредных примесей, не чета государственной водке, порой невыносимо вонючему, отталкивающему своей вонью мерзкому суррогату, хорошо очищенный и профильтрованный, ароматный, пьётся мягко и с удовольствием; пользуется повышенным спросом у населения и употребляется как в лечебных целях, так и для увеселения, а также профилактики желудочно-кишечных, простудных и прочих заболеваний. Были когда-то у него дочка с зятем, но те раньше него, уж десять лет назад от обыкновенного гриппа в один раз в преклонном возрасте померли, остались внук Адам со своей женой Марфой да их славная доченька Стеша, в которой прадед души не чаял. Марфа, как и прочие деревенские бабы - кроме Светланы Семёновны, разумеется, - была обыкновенной трудягой и работала в колхозе, где прикажут. Её муж Адам работал пожарником в местной пожарной бригаде. И ничего особенного эта чета собой не представляла - обыкновенные честные труженики, которых много на свете. А вот дочка их Стешенька, о ней уж разговор особый. Это была не просто девочка, это была писаная красавица, рождённая матерью довольно-таки поздно: считай, в сорокалетнем возрасте. Однако, несмотря на столь запоздалое и, таким образом, довольно-таки рискованное рождение - с точки зрения медицины, - ребёночек сей получился на удивление крепенький, развитый и здоровый, без всяких там патологических отклонений. У неё были ясные голубые глазки, личико ангела и пышные золотистые волосы, на которые летом то и дело присаживались стрекозы, бабочки, пчёлки да жучки, очевидно, думая, что это большая лилия или ещё какой-нибудь большой-большой цветочек, и можно, таким образом, немножко отдохнуть - и не просто отдохнуть, а насладиться необычайно душистой прелестью, упиться прекрасным ароматом. Была на редкость смышлёная, ласковая, любознательная и склонная к учёбе, отличалась при этом удивительной памятью и наблюдательностью. Ей, как Матвею и Леночке Зворыгиной, шёл восьмой годок и так же, как им, ей суждено было впервые пойти этой осенью в школу. Но в отличие от своей ровесницы, нежной и прекрасной, простой и независтливой, Стешенька была далеко не простой девочкой, горячей да завистливой, могла вспылить по тому или иному поводу, словно кровь в ней текла пылких, воинственных предков, и её глаза - уже в столь юном возрасте - иной раз вспыхивали прямо пламенной завистью, когда созерцали Леночкину красоту. Это была зависть соперницы, готовой на самую беспощадную войну. А пока эти соперницы росли, наливались соком, хорошели и цвели, и мечтали поскорей пойти в школу, мысленно подгоняя бегущие дни, и не очень-то помышляя о любви, смутно ещё представляя себе, какая это чудесная, ни с чем несравнимая сказка, однако порой исполненная страданий и жестоко пронзённая болью. Потом уже, многие годы спустя, разразится война, но на месте войны тут же вырастут розы.
Ну вот, наконец, мы пришли к последней хате: хате Фёдора Адамовича и Анны Фелициановны Стрельниковых, о которых мы уже практически всё знаем из первых строк этой удивительной повести. А вот в саму хату мы вместе с Матвеем и Фёдором Адамовичем попадём спустя несколько минут. Пока же они шли по лесу, всё больше и больше сокращая свой путь. Перед глазами Матвея сияла его необыкновенная Тора, и он изо всех сил ловил своими глухими ушами каждый её звук. А звуков было много и один другого слаще. Поэтому очень часто приходилось вытягивать шею и подставлять левое ушко, поскольку левое ушко, как мы знаем, слышало лучше правого. И именно благодаря этому ушку Матвей внимал более или менее основные прелести, которые в данную минуту природа источала в виде шумов, трелей, жужжания, порхания, треска и свиста неких видимых, невидимых и мелькающих тварей - тварей в хорошем смысле этого слова, которым помог появиться на свет Бог, а взрастила со своей любовью Тора. Но в эту минуту Матвей был настолько счастлив, настолько одухотворён, что даже, если бы он был глух на все 100%, то обо всех звуках, обо всех песнях окружающей среды с необычайной прелестью и точностью напело бы ему сердце. И вот он шёл, созерцал, внимал, и в нём всё пело: и его широкая душа, и его золотое сердце...
А вот перед ним лежит поляна, по которой стелется тимьян, и по лиловым его цветкам ползают да пьют нектар пчёлы. Он весь засиял и едва ли не заплакал от счастья, склонился над душистым ковром, желая взять пчёлку в руку, и сказал:
- Я люблю тебя, пчёлка!
Но Фёдор Адамович, угадав намерения внука, предупредил ласково:
- Не трогай пчёлку, Матвей: пчёлка жалит!
Но тот улыбнулся:
- Разве может ужалить пчёлка того, кто её любит?
- Пожалуй, нет. Но ты всё равно её не трогай: грешно перебивать ей благородный труд.
- Грешно, дедушка, грешно, - весело согласился Матвей. Полюбовался пчёлкой да цветами, послушал окружающую музыку и пошёл дальше.
Дедушка - за ним. И они всё слушали, слушали, любовались и наслаждались жизнью. Но вот дорогу переполз уж, а может, ядовитый змей - кто его знает: издали не разберёшь. И Матвей за ним метнулся: ему так хотелось погладить змейку и так же, как пчёлке, сказать: "Я люблю тебя, змейка!" Но дед и на этот раз предостерёг внука, нежно сказав:
- Не делай того, что задумал, Матвей. А вдруг это гадюка? У гадюки яд!
И тот вновь улыбнулся, как и в случае с пчёлкой, и сказал:
- Дедушка, но разве может гадюка укусить того, кто её безумно любит?
- Пожалуй, нет, - с улыбкой ответил старик. - Но ты всё равно никогда не пытайся потрогать их руками и не догоняй: бог их знает, что за мысли у этих гадюк.
Потом они оба увидели мотылька, порхающего над тимьяном на золотой полянке, и в один голос воскликнули:
- Вот его-то мы непременно погладим!
И стали на колени, и протянули руки к мотыльку, как к какому-то златокрылому ангелу. А тот, по-видимому, улыбнулся, шевельнув усиками, засиял, затем затрепетал крылышками и взмыл в небо - чудесный и необыкновенный, ярко сияя на солнце.
- Я люблю тебя, мой ангел! - нежно прошептал Матвей, одаривая мотылька воздушным поцелуем.
А тот порхал да сверкал на солнце своими трепетными крылышками. Прошло мгновение, и вместе с ним уже порхали другие необыкновенно прекрасные ангелы; а ещё пели стрекозы, трещали кузнечики, гудели шмели и весёлые, трудолюбивые пчёлки.
Они прошли ещё пару сотен метров, и вдруг впереди из-за поворота появился маленький светлоголовый ездок на дребезжащем дорожном велосипеде, ехавший на нём по-детски: скрючившись под рамой. Не проехал и десятка метров, скоро развернулся, чуть ли не свалившись в лужу, да как завопит:
- Приехали! Приехали! Дядька Фёдор с Матюхой приехали!..
- Вот уж Левон-трезвон, - усмехнулся Фёдор Адамович, - переполошил округу. Нигде без него не обойдётся.
- Кто это, дедушка? - весело спросил Матвей. - Что за Левон?
- А... - безразлично махнул рукой старик, - местный маленький пройдоха, Лёнька Виноградов. Сейчас ты с ним познакомишься. Думаю, он самый первый протянет тебе руку. С ним не соскучишься. Однако не повторяй за ним его глупостей; с этим циркачом держи ухо востро, дабы не втяпаться в историю.
А тот всё кричит где-то уже далеко:
- Приехали! Приехали! Дядька Фёдор с Матюхой приехали! Братцы, конфет тьма! Ох, обкушаемся!..
Матвей же невольно ускорил шаг, и Фёдору Адамовичу пришлось пришпорить, едва поспевая за внуком. Дорожка всё сокращалась; впереди уже видны были просветы, пореже попадались лужи, и к необыкновенным лесным запахам всё настойчивее примешивался другой, доселе не знакомый ещё Матвею: мирный аромат навоза.
И вот они наконец вышли из лесу, минуя замшелый деревянный крест, застывший у дороги, и перед ними открылась такая картина: маленькая деревенька, утопающая в зелени, вокруг неё - огороды да поля, на которых золотом сверкают зерновые; гнездо аиста вблизи от крайних хат на старенькой сосне, сияющей средь таких же стареньких, прекрасных, но немногочисленных сосен, а по пыльной улице навстречу вновь прибывшим выходят из домов, бегут да бредут едва ли не все куликовские жители. Впереди, конечно же, дети во главе с Левоном, но уже без велосипеда; за детьми - Анна Фелициановна, опираясь на палку, Ермола Виноградов с супругой, Семён Зворыгин с Антониной, Николай Воропаев со всем своим выводком, Григорий Берёзкин, Светлана Семёновна с дочерью, правда, без мужа, который, видать, не вернулся ещё с работы, Адам Беспалый с женой Марфой, Муля Абрамов; и замыкали столь пёструю по возрасту процессию Дорофей Беспалый, Устин Рогожин, хромавший на правую ногу, и его жена Фёкла, передвигавшаяся на костылях. Не было среди встречавших, как я уже упомянул, Степана Путеева, а также - Зоси, которая сидела в эту минуту на своей лавочке и из последних сил пыталась рассмотреть входящих в деревню путников, Андрейки-Смерть Фашистским Оккупантам, пасшего в это время коров, и Фомы Нелюдимого, который, видать, засветло отправился на свою браконьерскую охоту. А солнце уже, между прочим, катилось к закату и вот-вот коснётся вершин могучих дубов, сосен, берёз и елей.
Дети в полном составе - а их было девять человек, - все до черноты загорелые, стройные и босоногие, наконец подбежали к сияющим Фёдору Адамовичу и его внуку и остановились в трёх шагах в нерешительности. Однако все улыбались - и не просто улыбались, а на ясных открытых лицах сияли необыкновенные, радостные улыбки. Но не долго длилось молчание, поскольку Фёдор Адамович в следующий миг весело воскликнул:
- Ну, что притихла, детвора?! Давайте-ка знакомьтесь со своим новым товарищем! А чтобы было веселей да легче знакомиться, вот вам, голытьба, конфеты.
И старик полез в сумку за конфетами. Но, пока тот выискивал где-то на дне пакетик с гостинцами, дети принялись знакомиться, выстроившись в очередь. Первым, конечно же, протянул руку Лёнька, который был выше Матвея на голову, в отличие от него, тёмного, белобрыс - разве что без веснушек, - поплотнее да пошире в плечах, и по-деловому проговорил:
- Ну, здорово, солдат! Будем знакомы: Левоном меня кличут.
- Матвей, - улыбнулся тот.
- Значит, Матюха, - весело сказал Левон, осклабив рот с идеально ровными зубами. - Ты мне нравишься, приятель! - И они обменялись рукопожатиями.
После чего Левон сделал шаг в сторону и, всё так же, по-деловому, обведя рукой остальных детей, промолвил:
- Ну а это вся наша компания: девочки там, пацаны и прочие голодранцы. Знакомьтесь, мешать не буду.
И знакомство продолжилось, в то время как Фёдор Адамович наконец извлёк из сумки конфеты и щедро наполнял ими детские горсти. А Левон тут же развернул сразу несколько штук и всунул за щёки, не позабыв сказать "спасибо".
Первой руку протянула Танечка Воропаева и представилась гордо:
- Таня. Дочка кузнеца Николы. - Довольно хрупкая, но очень милая зеленоглазая девочка.
За нею - брат с сестрой, оба хорошо сложены и рослые, зеленоглазы, как сестра, да очень красивы. И тоже гордо:
- Митя. Оля. - И разом: - Мы тоже его дети! - Из всей этой родственной троицы только Митя был темноволосым, как Матвей, мальчиком; девочки же были русые, причём старшая, Оля, в росте на голову опережала младшую и, таким образом, была на голову выше Матвея и одного роста с Лёней; Митя же чуть-чуть был выше старшей сестры - буквально на сантиметр.
Затем шла очередь Путеевых. И те просто, но, как и все, с улыбками представились:
- Катя. Коля. - Оба - шатены с весёлыми карими глазами, только брат значительно выше сестры ростом и на полголовы выше Матвея.
Следующей была Лида Рогожина, милая, русоволосая девочка, на плечах которой покоились и сверкали чудесными бантиками аккуратно заплетённые косы; немного ниже Коли Путеева, голубые глаза искренне сияют, а сквозь неплотно закрытый рот сверкают ровные белоснежные зубы. Она радостно улыбнулась и с артистичным книксеном весело протянула руку:
- Лида. - Сказала, словно пропела, своим необыкновенным звонким голосом.
- Матвей, - весело улыбнулся ей тот, тут же приготовившись для следующего знакомства.
А следующей протянула ручку Стеша Беспалая, чуть-чуть ниже Матвея ростом, ясноглазая и светловолосая, и, кокетливо поведя бровью, представилась с некоторой долей жеманства:
- Стешенька. Я твоя соседка, Матюша.
Матвею не понравилось, что его только что назвали по-детски, Матюшей, и он, хотя и с улыбкой, но более сдержанно, чем со всеми, представился в Левона манере:
- Матвеем меня кличут, Стешенька. Очень приятно было познакомиться. Я думаю, мы подружимся.
- Непременно подружимся, - вновь жеманно проговорила девочка. - В нашем саду самые вкусные в деревне груши, и у меня лично больше, чем у кого, игрушек. - Сказала и отошла в сторону.
И вот, наконец, дождалась своей очереди Леночка Зворыгина, одинакового с Матвеем роста, тонкая как тростиночка, лицом простая и открытая, без какого-либо жеманства да кокетства; такая же, как Стеша, светловолосая и голубоглазая, но в отличие от неё, излучающая приятное неподдельное тепло, как ангел. Она нежно улыбнулась, протянула руку и просто представилась:
- Лена. Вон мой дом, напротив вашего.
Матвей нежно пожал девочке руку, про себя отметив: "Это очень милая и, очевидно, хорошая, добрая девочка. Мы с ней обязательно подружимся" - и в свою очередь с улыбкой ответил:
- Матвей. Очень приятно было познакомиться, Леночка! Приходи в гости, если будет скучно. И вообще приходи.
- Хорошо, - весело проговорила та, по-прежнему сжимая руку Матвея. - У меня есть куклы - папа мне их сделал.
- Ну и я какую-нибудь смастерю. Надеюсь, у меня получится. А если не получится, то дедушка мне поможет. Поможешь, дедушка?
- Да помогу, помогу; руки, слава Богу, на месте, - весело сказал тот и бережно, словно в споре, разбил детские руки. - А теперь, детвора, позвольте родной бабушке обнять любимого внука. Вон уже несчастная вместе с остальными односельчанами своей очереди дожидается.
А вокруг уже действительно собралась приличная толпа народу; подтянулись и Дорофей Беспалый с четой Рогожиных. Анна Фелициановна, милая, ещё не такая уж и старая женщина, хоть и с довольно седой головой, в эту минуту аккуратно повязанной платочком, первая, опираясь на палку, приблизилась к Матвею и с нежностью прижала его к сердцу, со слезами проговорив:
- Ну, здравствуй, мой золотой внучек, моя сердечная сиротинушка! Наконец-то ты приехал к своей родной бабушке. Наконец-то тебя увидела деревня, твоя заждавшаяся Тора!
- Здравствуй, бабушка, здравствуй! - весело проговорил Матвей, крепко прижимаясь к бабушкиному сердцу. - Только не плачь, родная. Ведь я наконец приехал, и теперь мы будем жить вместе. Здравствуйте, все! Здравствуйте! Здравствуйте, дорогие односельчане, милые соседи! Здравствуй, Тора!
И отовсюду тут же посыпалось:
- Здравствуй, Матвей! Здравствуй, Матюха! С приездом, дорогой мальчик! Здорово, пацан, как доехал!? Ну-ка, дай я тебя прижму, дай поцелую! Не иди к нему - вот уж медведь окаянный, привык махать своим молотом, ведь насмерть мальчонку задушит! - да иди ко мне, маленький, ко мне иди, мой хороший, уж я-то тебя как следует, как мамка, прижму к сердцу, приласкаю, приголублю! Ох ты, наша сиротинушка, сладенькая, ненаглядная!.. Но какой же ты крепкий да статный! А ну-ка, давай поборемся, покажи свою силушку! И действительно крепкий, и действительно здоровенький! И никакой ты не сиротинушка: вон, сколько у тебя сестричек, сколько братиков; сколько мам, пап, тёть, дядь, бабушек да дедушек!..
Потом, конечно же, селяне со слезами, смехом, радостным говором да улыбками проводили семейство Стрельниковых до их дома. У ворот взрослые попросили Матвея, чтобы тот не забывал их навещать; дети договорились с ним о встрече на скамеечке Зворыгиных через час, пожали ему руку - и разошлись кто куда. А Матвей вошёл в калитку и очутился во дворе своего новоявленного дома. Двор был узкий, поросший травой, а дом - старенький, почерневший, с замшелой деревянной крышей, дранка которой во многих местах основательно растрескалась и позакручивалась, и из неё торчали гвозди. Перед домом благоухал палисадник, сплошь засаженный цветами, а средь этой прелести возвышалась груша с дозревающими жёлтыми, изумрудными да румяными плодами. По левую руку от Матвея раскинулся яблоневый сад, а меж деревьев и вдоль дальнего забора гудели от пчёл ульи и несколько старых колод с симпатичной берестяной крышей. На заднем дворе располагались хозяйственные постройки: хлев, крытый соломой, под стрехой которого копошились кролики в клетках, висели коса, грабли, мотки с лыком; деревянный погребок под толстым слоем песка и банька, возле которой на цепи бегала большая рыжая собака и заливалась незлобивым, весёлым лаем; посреди двора, в куче соломы, щепок да трухи греблись куры. В нескольких шагах от Матвея, напротив двери в хату, под сенью раскидистой антоновки, в окружении слегка притоптанной травки стоял старый колодезный сруб с почерневшим и кое-где надтреснутым журавликом. Матвей подбежал к этому древнему сооружению и заглянул внутрь: там было полно воды, а на напоённых влагой венцах зеленел мох, прорастали какие-то кустики, веточки и прочая растительность. Ох и тянуло же его в этот колодец, словно там его ожидала старая, необыкновенная сказка. Где-то там водяной притаился в глуби да мечтает о счастье с прекрасной русалкой.
- Ах, напиться бы водицы! - с благоговением проговорил Матвей и призывно посмотрел на стариков.
- Что ж, давай напьёмся, - весело сказал Фёдор Адамович и потянулся за ведром, под стать колодцу деревянным, которое покачивалось на уровне головы и ждало, когда его опустят в воду. А бабушка в свою очередь сняла с забора армейскую алюминиевую кружку и приготовилась зачерпнуть целебной влаги.
Между тем старенький журавль заскрипел, спустя минуту Фёдор Адамович поднял целебную влагу на поверхность и поставил ведро на подставку, придерживая его рукою. Но Матвей не взял кружку из рук бабушки и не позволил ей зачерпнуть водицы, а с мольбой и ясной улыбкой проговорил:
- Бабушка, а можно мне не из кружки водицы испить, а прямо из этого чудесного деревянного ведёрка? Мне никогда в жизни не приходилось пить водицу из такой прекрасной посуды, да притом ещё поднятую из такого сказочного, поросшего мохом деревянного колодца.
Бабушка в ответ развела руками, поцеловала внука да, поставив кружку на скамеечку, весело сказала:
- Что ж, испей водицы, внучек, из ведёрка - будет ещё вкуснее. Только не облейся, родимый. Держи ведёрко крепко.
- Да пей маленькими глотками и осторожно, - предостерёг дедушка. - Небось, водица не городская, не из-под крана, а студёная да хваткая - вмиг горлышко застудишь.
- Не бойтесь, дедушка и бабушка, - успокоил тех Матвей, - не обольюсь и горло не застужу, я осторожно.
Вслед за чем он крепко ухватился за ведро обеими руками, прильнул губами к его потёртому, слегка выщербленному краю и осторожно, маленькими, но жадными глотками принялся пить студёную и кристальную воду. Он видел своё отражение в этой чудесной воде, видел, как сияет его лицо и наполняются счастьем глазки. Плоть исполнилась необыкновенным теплом, и по всему телу прокатился странный трепет. Потом запела его душа, и словно малиновый перезвон зазвучало сердце... Наконец он утолил жажду сполна. Он задыхался от счастья. Перевёл дух и, весело посмотрев вокруг себя, вдруг радостно и неожиданно воскликнул:
- Дедушка и бабушка! Я люблю! Люблю! Люблю! Это моя милая, прекрасная Тора! Вместе с нею мы совершим необыкновенный подвиг: объединим под одним небом, под одним Богов, с одной верой, под сенью одной Церкви огромные народы! На благо той же Торы! Ради счастья миллионов-миллионов следующих поколений!
Потом, не дав бабушке и дедушке опомниться, побежал на задний двор, где продолжала заливаться в радости собака, и обхватил ту за шею. Собака визжит и облизывает мальчику глаза, щёки и губы, а тот уже плачет от счастья и со слезами да радостью говорит:
- Байкал, Байкалка, любимая моя, родная собачка! Я тебя люблю! Безумно люблю - всей душой, всем сердцем! И ты меня люби! Прошу тебя, всей душой, всем сердцем люби! Давай будем всех и вся любить! Ведь это наша Тора! Тора! Тора!
Небо над головой быстро темнело, а на душе было как никогда светло. Матвей со слезами обнимался с обезумевшей от радости собакой, а у колодца плакали от счастья старики и глаз не сводили с внука. Но Тора, эта бушующая и неумолимая река, всё бушевала и заливала сердце Матвея счастьем и отрадой. И вот уже новый, прекрасный и несокрушимый вал обрушивается на очарованного мальчика: зашло наконец солнце, и с алым пламенем зари появились на улице коровы; шли степенно, отягощённые налитым выменем, поднимали клубы пыли, довольно мычали, открывали рогами калитки и направлялись далее в хлева или к заботливо приготовленному хозяюшкой пойлу. Вошла в свой родной двор и Анны Фелициановны коровка, сытая, рогатая, чёрная с белыми пятнами и выменем довольно-таки богатая.
- Боже! - вне себя от радости воскликнул Матвей, выпуская из рук собаку. - Корова!
Та между тем целенаправленно подошла к бочке со свежей водой и жадно приложилась, поглощая влагу с удовольствием, длинными глотками. А Анна Фелициановна подошла к своей любимице, нежно погладила её гладкую спину, сытые бока, с чувством потрогала вымя, бережно сняла с него прилипший дубовый листик, хвойную иголочку, и на реплику внука ответила:
- Это наша Рябка, Матвеюшка, - кормилица наша ненаглядная Рябушка. Она нас и молочком напоит, и маслицем накормит, и сметанкой, и творожком.
Матвей подбежал к Рябке и тоже нежно погладил её по тёплой спине, ласково приговаривая при этом: "Рябушка, Рябушка, Рябка!.." А когда та наконец перестала пить и фыркнула от удовольствия, Анна Фелициановна извлекла из глубокого кармана приготовленный по этому поводу ломоть хлеба, разломила его пополам, один кусочек оставила себе, а другой отдала внуку и сказала при этом:
- А теперь покормим, Матвеюшка, нашу кормилицу хлебушком, чтобы молочко было вкуснее и питательнее. - И отдала свой кусок корове - та его прямо слизала с ладони языком и с аппетитом сжевала.
- Ну... - сказала потом Анна Фелициановна Матвею, который замер в нерешительности, но в то же время так хотел покормить корову, - теперь твоя очередь, Матвеюшка. Не бойся, отдай без всяких опасений хлебушек Рябушке. Руку не откусит; видишь, как она смотрит на этот кусочек - нежными, спокойными глазами.
И Матвей осилил себя, набрался смелости да протянул хлеб корове, нежно говоря:
- Кушай, Рябушка моя дорогая! Кушай, милая коровка, на здоровье! И дай нам всем, пожалуйста, много вкусного молочка - и бабушке, и дедушке, и мне, и Байкалу немножко. А мы тебе скажем: "Огромное спасибо!"
Корова с аппетитом жевала хлеб, а бабушка ласково добавила к словам внука:
- У нас ещё кошечка Майка есть. Так вот куда-то ж запропастилась рыжая. Видать, за мышами в поле или в хлеву охотится. Но ничего, сейчас пойдём коровку доить - тут же и объявится.
- И Майке молочка дадим, - ласково сказал Матвей и опять нежно погладил корову. А та спокойно стояла, внимательно смотрела на маленького гостя и уже облизывалась.
Затем бабушка доила корову, примостившись возле неё на табуретке, а внук сидел рядом на корточках и не отрывая глаз смотрел, как ловко работают сильные женские руки и с какой чудесной музыкой падают в подойник тугие струи молока. Рядом у ног вертелась, ластилась да мурлыкала рыжая кошка. И Матвей всё смотрел да шептал: "Боже, это Тора! Тора! Тора! О ней я не забуду никогда! И вместе мы объединим всё Человечество!.." Спустя минуту он угостил кошку свежим молочком, отмерив её порцию в банку из-под шпротов, и бабушка унесла подойник в дом, чтобы быстренько его процедить; а он всё ходил по двору, безумный от счастья, и шептал: "Господи, это Тора! Тора! Тора! Моя милая, необыкновенная Тора!..", глубоко дышал полной грудью, во все глаза смотрел по сторонам, улыбался хлеву, огороду, саду, далёким облакам, потом в безумной ярости хватался за голову и всё шептал, задыхаясь: "Тора! Тора! Тора! Я знал, что ты такая, знал, знал, знал!.." Прошло ещё несколько коротеньких минут, и бабушка протянула ему кружку молока. Это было не просто молоко, это было тёплое, сладкое, парное, необыкновенное молоко из-под доброй, щедрой коровы, ухоженной тёплыми и заботливыми руками да сердцем необычайно доброй, потомственной крестьянки. И Матвей жадно пил молочко, этот просто необыкновенный дар небесный, и в голове его без конца звучало, словно беспрерывный звон колоколов: "Тора! Милая Тора! Ты самая прекрасная на свете! И будешь жить всегда! Всегда! Всегда! Много веков! Много тысячелетий! Вечность! И рано или поздно мы с тобою совершим подвиг: объединим многочисленные народы в одно целое! Не мы, ныне живущие, так другие, но этот подвиг свершится - на благо Торы, жизни, всеобщего счастья, ради следующих поколений! И народ мира будет единым - под одним на всех небом, под одним на всех Богом, с одной на всех верой и под сенью одной на всех Церкви! Не будет войн, не будет революций, тиранов, фашистов, диктаторов!.."
И вот, наконец, Матвей вошёл в дом, включил свет и осмотрелся у порога. Перед ним была просторная передняя, с печью едва ли не посредине, освещённая парой узких окон и отделённая от жилой комнаты дощатой перегородкой, в свою очередь, как и остальные стены, оклеенной пожелтевшими цветочными обоями. В углу, справа от дверей, под образами стоял массивный стол на прочных и не шатких ножках, и там же две широкие скамьи, намертво прибитые к стенам. Далее в узком простенке стоял шкафчик бледно-розового цвета, а на нём - керосиновая лампа, стоявшая здесь ещё с тех времён, когда в деревне и всей округе не было электричества, правда времена те кончились совсем недавно, и вот уже лет двадцать хаты в Куликах по вечерам полны электрического света. За печью, перед которой располагалось чистое окно, чтобы лучше были видны её внутренности, к стене была приколочена деревянная полка с посудой, а под ней стояли несколько ухватов и корыто с секачом - для сечки варёного картофеля и прочих овощей для скотины. А также на стене, над тазом, ещё висел льняной клинок с творогом, из которого ещё капала сыворотка. Справа у двери, в углу у перегородки, стоял огромный кованый сундук, накрытый рушниками, в котором хранился всякий скарб, возможно, и бабушкино приданое. Матвей во все глаза смотрел по сторонам и с наслаждением вдыхал полной грудью. А дышалось очень легко - и не только оттого, что было на душе отрадно, а ещё и потому, что в помещении было вроде и тепло, но в ту же минуту и необычайно свежо и прохладно; кажется, тянуло ещё сыростью, но сырость эта была какая-то тёплая и благодатная. Наконец, Матвей вышел на середину комнаты, полной грудью вдохнул и промолвил, сгорая от счастья:
- Боже, это Тора! Это моя благословенная Тора! Я знал, что она есть, что она именно такой и существует!
- Что, нравится сия Тора? - улыбнулся дедушка и подмигнул внуку.
- Нравится, дедушка, безумно нравится! - воскликнул тот.
- А вот завтра встанем с тобой утречком да пойдем, травушки покосим, вот тогда увидишь, какая она ещё Тора.
- А не обманываешь, дедушка? - воскликнул, сияя от счастья, Матвей. - Точно встанем утречком и пойдём, покосим?
- Да когда же я тебя обманывал-то, дитя моё милое? - нарочито обиженно ответил тот. - Обижаешь, внучек.
- Прости, прости, дедушка! - весело проговорил Матвей и подбежал к деду. - От всей души, от всего сердца прости! Больше не буду тебя расстраивать.
Они обнялись и поцеловались.
- Ладно уж, я на тебя не серчаю, - проговорил, прослезившись, старик. - Чего уж мне на тебя серчать-то. Сердце у нас с бабушкой доброе, да и Богом не дозволено серчать на внука.
- Ах, Фёдор, - тут вмешалась в разговор, до сих пор молчавшая Анна Фелициановна, а молчала потому, что не могла слова молвить да всё время плакала втихомолку, любуясь внуком да украдкой слёзы вытирая, а как выплакалась, так воспрянула духом и решила о себе напомнить, - не отвлекай ты уже Матвеюшку от своего просмотра. Пусть бежит в другую хату (так у них жилая комната называлась) и там вдоволь налюбуется, душеньку свою порадует да утешит. А я тем временем снеди какой на стол соберу, и хорошенько отужинаем. Чай не из села соседнего из-за лесу притопали, а из города далёкого приехали. Дорога дальняя и долгая была у вас - проголодались ведь, родимые.
- Да, да, Аннушка, - ласково согласился Фёдор Адамович и потрепал по голове внука, - права, милая, как всегда, права - дай Бог тебе здоровья! Иди, сынок, в ту хату и там вдоволь налюбуйся, а мы тут с бабушкой тем временем поворкуем по-стариковски да царский ужин приготовим. Иди, родимый, иди.
Матвей убежал в другую комнату и словно там растворился. А бабушка тут же крепко ухватила мужа за руку и, вновь заплакав, проговорила:
- Ну, Феденька, родимый мой, расскажи же теперь про Настеньку; как прошли похороны, у кого жил эти горькие дни Матюша.
Фёдор Адамович в ответ тяжело вздохнул, обнял старенькую, но довольно-таки крепкую ещё жену, помог ей подойти к столу и усадил на скамейку.
- Да что тут рассказывать про Настеньку. Умерла, несчастная: сердце в страданиях по Коленьке нашему не выдержало, вот и умерла, горемычная. Эх, Коля, Коля... не слушался отца с матерью, упрямился, как... - Старик досадливо махнул рукой и тяжело перевёл дыхание. - В общем, неправильно поступил, по неверному пути пошёл - вот и случилось несчастье; рано или поздно должно было случиться. Не слушают дети отцов да матерей, не слушают. А Матюша у хороших людей жил, очень хороших. Приютили сиротинушку, не кинули на улице, не сдали в приют, а в свой дом привели; напоили, накормили, пожалели да приголубили, уголок и постельку отвели. По-человечески, весьма по-человечески поступили и навек остались людьми. Усыновить предлагали Матюшу, очень просили, просто плакали.
- А ты? - по-прежнему плача, спросила Анна Фелициановна. - Что ты, Феденька?
- Я? - недоумённо проговорил Фёдор Адамович. - Да я уж, ясное дело, наотрез отказался.
- Правильно, Феденька, - всхлипнула бабушка, - очень правильно. Мы и сами Матюше будем родителями - не хуже Коленьки с Настенькой, - мы ведь ещё молодые, мы ещё сможем. Правда, сможем, Феденька? Правда?
- Ну ясное дело - сможем, - решительно сказал тот, крепко жену обнимая. - И мы ещё молодые, весьма молодые.
- Ах, - горестно вздохнула Анна Фелициановна, - похоронили Настеньку, похоронили несчастную; доченьку нашу ясную, доченьку милую, доченьку сердечную.
- Похоронили, - согласился Фёдор Адамович, тяжело вздыхая, - похоронили доченьку. Вот эти-то добрые люди и помогли нам с Матюшей её похоронить. Дай Бог им здоровья, да и нам не помешает.
- Не помешает, Феденька, - всхлипнула Анна Фелициановна, - не помешает.
Фёдор Адамович нежно пожал плечо жены да поцеловал её в голову, потом ласково промолвил:
- Ты, это, Аннушка: брось уж плакать - небось, вдоволь здесь без нас с Матюшей, да и за этот час наплакалась. Теперь у нас троих новая жизнь началась: снова мы жизнь начали, соображаешь? Эта жизнь должна быть необычайно светлой, без всяких там рыданий да печалей, особенно для Матюши. Пусть радость наш внучонок видит да веселье: сердец да душ веселье, настоящее человеческое веселье, чтобы веселее да легче ему было строить свою Тору. - Он ещё крепче прижал жену к сердцу, что та едва не задохнулась, пылая радостной улыбкой. - Эх, Аннушка, если б ты знала, как я верю, что мы вырастим из Матвея настоящего человека - самого настоящего, самого прекрасного на свете строителя Торы!
- И я верю, и я верю, Феденька! - весело подхватила Анна Фелициановна, прекратив уже плакать. - Ах, как я верю, что мы вырастим из Матюши настоящего человека, и он построит Тору! И все люди ему помогут её строить, все до единого!
- А главное, мы поможем, - уверенно сказал Фёдор Адамович, - уж я-то в кого в кого, а в нас с тобою верю - всем сердцем верю!
- И я верю, и я верю! - весело согласилась Анна Фелициановна. - Уж в нас-то с тобой сам Бог велел верить - больше, чем в кого на свете. Ах, Феденька, не мы, так Бог поможет нашему внуку. Будет счастлив наш Матвеюшка, истинный крест будет: такие детки не бывают несчастными, вот провалиться мне сквозь землю - не бывают.
- Ну что ж, - бодро проговорил Фёдор Адамович, - пожалуй, надо бы нам с тобой выпить по чарочке да хорошенько закусить за нашу непоколебимую веру в счастье внука. Да и Коленьку с Настенькой следует помянуть по-человечески. Как ты считаешь?
- Да, да, - заторопилась Анна Фелициановна, вставая, - сейчас и выпьем, и поужинаем, и помянём наших родимых - у меня-то всё готово, сейчас только достану из печи. А бутылочку ты сам достань из шкафчика, уж давно она уже там стоит, вот и дождалась своего часика.
- Что ж, - промолвил Фёдор Адамович, встав вслед за женою, - тогда приступим к делу, а то Матвей наш как волк голодный. И вот ещё что. Знаешь, Аннушка, ты уж как-нибудь постарайся больше не называть нашего внука Матюшей - называй по-взрослому, по-мужски: Матвеем.
- А что так? - спросила та с удивлением.
- Да ему так больше нравится. Наверно, поскорее хочет стать взрослым, хотя, мне кажется, он и так у нас с тобой настоящий мужчина.
- Ну что ж, - улыбнулась Анна Фелициановна, - постараюсь называть нашего мужчину Матвеем. Однако ж, сердцу не прикажешь: когда-нибудь могу и ошибиться, тогда уж сильно не обижайтесь на старуху.
- Ладно, иногда можно, - весело сказал Фёдор Адамович, нежно жену целуя.
И они принялись собирать на стол ужин. А в это время их внук находился в соседней комнате и во все глаза изучал её обстановку. А обстановка была такая.
Справа от двери располагалась просторная лежанка, на которой в эту минуту сушилась на газете черника. А над лежанкой был натянут стальной провод, и на том висели аппетитные на вид копчёные окорока, сало и колбасы. Вдоль стен стояли кровати - аж четыре штуки, - металлические, устаревших образцов, на высоких ножках и под стать ножкам с высокими решётчатыми спинками да с набалдашниками. Слева от двери стоял старинный обшарпанный шкаф, украшенный открыткой с изображением счастливой и сияющей белокурой девочки. По краям кровати, что стояла одна у южной стены, возвышались два внушительных фикуса в массивных деревянных кадках, едва не подпиравших потолок, а на подоконниках красовались бегонии, алоэ, огонёк и букетик всевозможных луговых цветов. В дальнем светлом углу расположился стол, а над ним - образок с изображением Матери Божьей. Но что больше всего привлекло внимание Матвея в окружавшем его интерьере, так это широкий простенок с кроватью, над которой расположились многочисленные фотографии, средь которых выделялись отец с мамой, совсем ещё юные и живые, и дедушка с бабушкой едва ль не в самом расцвете своей молодости. Причём на одной фотографии дедушка - молоденький солдат в новенькой гимнастёрке и фуражке, а на другой уже сияющий жених в свадебном костюме да с розочкой в петлице, и рядом с ним - такая же сияющая невеста: бабушка, в пышном подвенечном платье, с венком на голове и струящейся по плечам фатою. Сверкали фотографии их родителей, сестёр и братьев; ещё, ещё и ещё кого-то, возможно, дальних и близких родственников. Всякие были фотографии, разной степени свежести: жёлтые, слегка пожелтевшие, гладенькие с едва заметными царапинками и надорванные, и склеенные, и покрытые густой паутиной трещин. Присутствовали здесь фотографии и Матвея - аж целых три штуки: грудной и голенький с погремушкой в кроватке, затем четырёхлетний, стоящий в одиночестве посреди своей любимой берёзовой рощи, и, наконец, последняя, сделанная накануне гибели всё той же несчастной рощи, где он стоял под дубом со своими живыми любимыми родителями. По сути, это был настоящий семейный иконостас, вобравший в себя фотографии нескольких поколений. Теперь из всего этого обширного иконостаса в живых осталось только трое: он, некогда Матюша, но уже Матвей, да его дедушка и бабушка. Остальные исчезли кто куда: одни после революции уплыли за океан и растворились среди миллионов таких же, как сами, эмигрантов, иные, отжив свой век, умерли естественной смертью, других раскулачили, и те погибли в ссылке или их убило горе; третьих расстреляли большевики, четвёртых - белогвардейцы, пятых извели со свету коммунисты, шестых - фашисты и прочее, и прочее, и прочее... Матвей смотрел на эту сияющую панораму, и на его глаза наворачивались слёзы. Ведь он был умным не по годам и смышлёным мальчиком и понимал, что всего этого уже не вернёшь, всё это уже история, и теперь надо только жить и жить, не повторяя ошибок прежних поколений, - на благо прекрасного, на благо любви, на благо всех живущих на земле, строя, преумножая и украшая Тору. И он опять, уже в который раз, зашептал, мысленно целуя сияющие перед ним образы:
- Люблю! Люблю! Люблю вас навеки! Люблю всей душой! Люблю всем сердцем! Клянусь: я не опозорю вас и стану настоящим человеком! И буду строить нашу Тору, славя и восхваляя ваше имя! Тора, милая Тора! Люблю всегда! Люблю навеки!..
Но вот дверь неожиданно отворилась, и в комнату заглянула бабушка; в руках она держала рушник с какой-то цветочной вышивкой, а на её лице светилась улыбка.
- Ну, налюбовался, сынок, комнаткой-то? - ласково сказала она. - Иди теперь кушать. Уж забыл, наверное, родимый, что не ел с утра.
- Не забыл, бабушка, как волк голодный! - весело отозвался Матвей. Потом поцеловал свой иконостас и побежал к столу.
А на столе уже дымился чугунок с картошкой, зажаренной салом, стояла миска зелёного салата, заправленного кисляком, тут же глиняный кувшин с парным молоком, тарелка нарезанного красного копчёного мяса, каравай хлеба, пышные пшеничные сухари с маком, и в бутылке - самогон. Бабушка наложила в тарелки картофеля, каждому выделила по приличному куску окорока, миску с салатом поставила посредине стола, налила в кружки молока и села рядом с внуком. Дедушка же нарезал хлеб, налил себе и жене в гранёные чарки самогона, прочёл "Отче наш", помянул добрым словом покойных невестку и сына, и началась трапеза. Старик выпил всё до дна, бабушка лишь пригубила. Съели по картофелине, по куску мяса, проглотили по паре ложек салату - и тут со двора, где-то от дома Зворыгиных, громко хором прозвучало:
"Матвей, Матвей!
Выходи скорей!
А не выйдешь сейчас -
Не найдёшь ты нас!"
Кричали дети, да так звучно и весело, что дедушка с бабушкой засмеялись, а Матвей бросил ложку и готов был уже выскочить на улицу. Но бабушка его предупредила, с улыбкой усадив на место, а дед строго сказал:
- Куда?!
- Да ведь ждут меня на улице, - сказал Матвей с улыбкой.
- Ишь ты, чего надумал! Голодным бежать из хаты, чтоб мыши летучие в лес утащили. Вот съешь ещё кусок мяса, потом сухариков с молочком - и уж тогда беги к своим товарищам. Только не надолго, а то ведь, не забывай, завтра подниму с зарёй, чтоб в удовольствие покосить с росой.
- Хорошо, дедушка, - улыбнулся Матвей, - съем ещё кусочек мяса - уж больно вкусное оно. Потом - сухариков с молочком, чтобы не обиделась коровка.
- То-то же, - подмигнул старик. - Хорошо ешь и будешь таким сильным, как наш кузнец Никола. Тот молотом своим, как Андрейка с веточкой, играется.
- Кушай, кушай, сынок, - ласково добавила Анна Фелициановна. - Наедайся, чтобы нищие с сумой не снились. - И погладила того по голове.
- Кушаю, бабушка, кушаю, - добродушно сказал Матвей, расправляясь с очередным куском мяса, - ты только не волнуйся, всё съем до капельки - уж больно вкусно.
Но тут со двора опять донеслось, по-прежнему весело и звонко:
"Матвей, Матвей!
Выходи скорей!
Допивай хлебный квас!
Ты замучил уж нас!"
- Вот шельмецы, а!.. - покачал головой Фёдор Адамович. - Ведь не оставят в покое человека, не дадут доесть, сейчас и парламентёра пришлют.
И в самом деле, только он договорил, как хлопнула калитка, по двору прозвучали торопливые шаги, щёлкнула щеколда, дверь распахнулась, и в хату просунулась наглая физиономия Левона.
- Ну? - промолвил он, глядя на Матвея. - Долго тебя ещё ждать, графа такого? Вся компания собралась на лавочке Зворыгиных. Один ты всё здесь питаешься, никак не напитаешься. Вот ведь обжора уродился.
- А ну-ка, Левон, - махнул тому Фёдор Адамович, - зайди-ка сюда на минутку: дело есть.
- А что такое, дядька Фёдор? - покосился тот. - Уши драть будете? Так у меня нет времени: меня ждут.
- Зайди, зайди, не бойся.
- Ладно, - пожал тот плечами, - мне не жалко. Только если обманете, в жизни верить больше не буду. У меня закон: раз надул кто меня - враг навеки.
- Ладно уж, законник известный, - усмехнулась Анна Фелициановна, пододвинув к внуку миску с салатом, - садись за стол рядом с Матвеем и тоже подкрепи свои силы, а то уже до смерти иззеленили тебя отцовские сигареты, горюшко ты наше луковое, деревенское.
- Спасибо, тётка Аня! - весело поблагодарил Лёня, присаживаясь рядом с Матвеем, в то же время стремительно обведя глазами стоявшие перед ним блюда. - Мяска не хочу, а вот от сухариков ваших не откажусь, поскольку сухарики эти самые вкусные в деревне. И вообще, никто таких вкусных сухариков не выпекает во всём свете. И почему они у вас такие вкусные - загадка для меня неразрешимая; думаю, даже и Зося не знает.
- Вот и кушай на здоровье, - приветливо сказала Анна Фелициановна.
- Да уж откушаю, вы за меня не беспокойтесь, - с благодарностью проговорил Левон и набил полный рот сухарями, после чего отхлебнул из Матвеевой кружки молока и заработал челюстями как жерновами.
Но тут опять дети с улицы прокричали:
"Матвей, Матвей!
Шевелись скорей!
А Левона гони
Из хаты своей!"
Тут Левон вскочил из-за стола, едва не опрокинув табуретку, поклонился с полным ртом, что-то промычал - возможно, благодарность - и, кивнув головой Матвею, побежал на улицу. Дед недовольно покачал головой, посмотрев тому вслед, а бабушка погладила внука по голове и, поняв, что ему уж больно не сидится - да и сыт вроде уже, - сказала с улыбкой:
- Да иди уж, иди, сынок, к своей детворе, а то ведь и в самом деле ждут не дождутся.
- Да возьми им конфет, - добродушно добавил дедушка, - думаю, вместе с тобой они и гостинца для себя дожидаются.
С последними словами он выдвинул ящик стола, вынул из него кулёк с карамельками да передал внуку. А тот отхлебнул немного молока, всунул в карманы брюк ещё несколько сухариков и наконец побежал на улицу.
Вся компания - а всего было девять человек - собралась у дома Зворыгиных перед гнездом аиста, и все занимались кто чем. Например, Оля Воропаева гонялась за Левоном и кричала во всё горло, видать, чтобы вся деревня слышала:
- А ну-ка, Левон, брось папиросу! Не то поймаю, уши надеру и весь табачок реквизирую! Кому говорю - брось!.. Ах ты, нечистая сила, ну, смотри, я предупредила!..
А тот смеётся, носится среди детей с окурком в руках, увёртывается от длинных рук Оли и кричит что есть силы:
- Не имеешь права, Воропаева, посягать на чужую собственность, тюрьма по тебе плачет! Руки прочь от пролетариев! Да здравствует свобода, равенство и независимость всего куликовского народа! Каждому в стакан и каждому по сигарете! Отцы и матери, объединитесь в один мощный кулак - да не позвольте Олечке Воропаевой загубить светлые завоевания революции! Товарищи, отчизна и генофонд нации в опасности!
- Вот я тебе покажу сейчас светлые завоевания революции! - кричит в ответ Оля Воропаева. - Я тебе покажу независимость! Я тебе покажу свободу! Накуришься ты у меня, пьяница проклятый! Будет тебе и сигаретка, будет тебе и стакан!.. А ну, стой, генофонд ходячий!
Лида Рогожина с Колей Путеевым о чём-то говорили в стороне под густым кустом бузины, при этом девочка иногда тихо смеялась, откидывая на спину длинные русые волосы, а мальчик бережно брал её за руку. Танечка Воропаева, её брат и Катя Путеева стояли в нескольких шагах от скамейки и со смехом наблюдали, как Левон удирает от Оли; иной раз смеются и за животы держатся. А когда тот выбежал на дорогу и, вдруг резко остановившись, наклонился, и стал лихорадочно устраивать вокруг себя пыльную завесу, подняв над головой настоящую песчаную бурю, то наблюдатели сей необычной баталии и вовсе, давясь от смеха, в песок повалились; лежат - кто на спине, кто на груди - смеются и за животы держатся. Одни лишь Лена Зворыгина и Стеша Беспалая ничем особым не были заняты, просто сидели на разных концах скамейки, молчали, не смеялись, иногда с улыбкой поглядывали на друзей и подруг, а большей частью смотрели в разгорающееся от звёзд небо и о чём-то мечтали. И в тот момент, когда Матвей вышел на улицу, мама Лены крикнула из сеней:
- Леночка! Что у вас там происходит? И что за пыль плывёт над деревней?
Смех тут же стих, Оля наконец поймала Левона и слегка дала тому подзатыльник, тут же отряхнув от песка свою голову и сарафанчик. Левон, что-то сердито бурча себе под нос, стал ползать по дороге, ища потерянный окурок. А Лена ответила маме:
- Мамочка, это Оля поймала Левона и задала ему взбучку.
- Что, небось, покуривал злодей?
- Да, тётя Тоня! - прокричали хором многие дети. - Левон курил - и притом в затяжку!
- Вот уж когда-нибудь накурится, - отозвалась мама Леночки. - Сожжёт свои лёгкие этой гадостью, перестанет расти и на всю жизнь останется карликом. Потом ни в армию не возьмут, ни в мужья; останется бобылём больным да без семейки.
- Типун вам на язык, тётя Тоня! - крикнул незлобиво из песка Левон. - Вот уж каркаете, как ворона! А курить я брошу, слово джентльмена! Только побалуюсь маленько - и в завязку! У меня, может, причина для курения серьёзная имеется! У меня нервы!
Но тётя Тоня его уже не слушала, а крикнула Леночке, чтобы та долго на скамеечке не сидела, а скорее шла домой мыть ножки и спать, звякнула щеколдой и ушла в хату. А Лёнька уже увидел Матвея и побежал ему навстречу.
- Ну что, - кричит весело да стихами, - набил, Матюха, брюхо? Айда в песок, покувыркаемся!
Матвей смеётся, а Оля Воропаева сказала:
- Иди-ка, Левон, покури в песочек, а Матвей с нами посидит на лавочке и что-нибудь интересное расскажет. Правда, Матвей?
- Правда, - улыбнулся Матвей и весело подошёл к ребятам.
Все опять, как в первую встречу, собрались в кучку и принялись пожимать вновь прибывшему руку. А тот говорил приветливо: "Здравствуйте, здравствуйте..." - и улыбался до ушей. И опять, как в прошлый раз, предпоследней пожала руку Матвея Стеша, а последней - Леночка. И Матвей ласково сказал Леночке, нежно сжимая её руку:
- Очень рад был опять вас встретить, Леночка.
- И мне очень приятно тебя видеть, Матвей, - весело ответила та. - Теперь будем каждый день встречаться, хоть каждый часик: наши хаты рядышком.
- Это очень здорово! - радостно сказал Матвей.
А Стеша не сдержалась, сердито тряхнула головой и сказала:
- Вот уж нежности. Моя хата тоже рядом. Поэтому и я могу с Матвеем встречаться в любое время.
- Влюбились! Влюбились! - закричали вслед за нею Танечка Воропаева и Катя Путеева.
- Жених и невеста! Жених и невеста! - поддержали их Коля Путеев и Лида Рогожина.
А Левон дал слегка Коле подзатыльник и серьёзно заметил:
- Не влюбились, товарищи, а зреет крупный межсердечный заговор. Так что, кина не будет: кинщик спился. Все свадьбы отменяются. Уходим в подполье. Вихри враждебные веют над нами. - Вслед за чем спохватился: - Да, вот что, Матюха: ты там случайно не сухарики в кулёчке держишь? Это ж такая вкуснятина, язык проглотить можно. Давай, выкладывай, не жмись. - И протянул руку.
А Матвей улыбнулся и весело сказал:
- И сухарики, ребята, принёс, и конфеты. - И тут же принялся наполнять подставленные ладони.
Дети весело пищали да кричали, отталкивая друг друга. А больше всех воевал Левон и всё кричал:
- Так, руки не протягивать: всем не хватит! Граждане пролетарии, соблюдайте революционную дисциплину! В Поволжье голод, а вы тут от жиру беситесь! Ваше слово, товарищ Маузер! Руки прочь от Вьетнама! Не марайте, грязные империалисты, чистую Анголу! Освободите дорогу, мерзавцы!..
Ну, вроде бы основная часть детворы конфеты получила, а Левон даже умудрился прикарманить почти все сухарики. Лишь Леночка со Стешей скромно стояли в сторонке и не принимали участия в давке. Матвей подошёл к ним и протянул им по оставшейся конфете, сказав при этом:
- А вы, девочки, чего стоите в сторонке? Не любите карамельки?
- Почему не любим, - тряхнула головой Стеша, - любим. Просто я, например, интеллигентная, скромная женщина и не в моих правилах давиться за конфетами. А за конфетку - спасибо, Матвеюшка. Завтра и я тебя угощу чем-нибудь.
- Первачом с огурчиком, - усмехнулся из-за плеча Матвея Левон, посасывая конфеты.
- Дурачок, дурачок набитый! - обиженно проговорила Стеша и, надувшись, села на скамейку.
Матвей тут же подошёл к ней и, нежно погладив по голове, ласково заметил:
- Ты очень красивая и добрая, Стеша, не обижайся на Левона: он не хотел тебя обидеть, просто пошутил. Не надо дуться и не надо плакать.
- Хорошо, я не буду плакать, - весело сказала та. - Только ты обещай мне, что будешь со мной дружить, как с Леночкой, и приходить ко мне в гости. Обещаешь?
- Обещаю, Стешенька, - нежно сказал Матвей, - обещаю, что буду со всеми вами дружить и ко всем приходить в гости. Но и вы все обещайте мне, что будете со мной дружить и будете приходить ко мне в гости. Обещаете?
- Обещаем! Обещаем!.. - закричали весело дети.
- А не сгонять ли нам по этому поводу за самогоном?! - весело добавил Лёнька.
Все вокруг что есть силы, от всей души засмеялись. А Оля Воропаева подкралась сзади да хорошенько дала тому подзатыльник. Но Лёнька не обиделся, с улыбкой почесал ушибленное место и незлобиво заметил:
- Вот женщина! Огонь! И достанется ж кому-нибудь такая зазноба!
- Вот тебе-то и достанусь, голубчик! - нарочито сердито сказала Оля. И показав кулак: - Уж тогда-то ты у меня покуришь сигареток да попьёшь водочки, генофондик! Ох и попляшешь, родненький, от счастья!
Все опять залились от смеха. Лишь одна Леночка Зворыгина не смеялась, а с какой-то грустной улыбкой смотрела на Матвея, словно сердце её наливалось любовью. Он нежно улыбнулся ей, в темноте завидев её взгляд, и хотел взять за руку. Но тут Оля Воропаева сказала громко:
- Ладно, хватит смеяться. А теперь давайте сядем - кто на скамейку, кто на песок - и послушаем, в конце концов, Матвея. Неужели никому не хочется его послушать, ведь он приехал из большого города.
- Хотим! Хотим! - прозвучало со всех сторон. И девочки, как сговорившись, сели на скамейку, а мальчики - на песок. Лишь один Матвей остался стоять перед своими слушателями. И начал он такую речь:
- Вот я и не знаю, что вам говорить. Сказал бы вам, как прекрасен наш Дедов лес - я просто сходил с ума, любуясь им, когда шёл с дедушкой по тропинке, - но вы и сами прекрасно об этом знаете. Или же, какая чудесная и необыкновенная наша деревня и какие здесь необычные душу согревающие и сердце трогающие запахи! Какие здесь вольные мотыльки и весёлые стрекозы; шустрые, не знающие страха и печали змейки! Люди, то есть ваши папы, мамы, бабушки и дедушки - просто необыкновенные: добрые, сердечные, простые и приветливые!
- Ага, - ухмыльнулся Левон, - Фома наш уж больно добрый и приветливый.
Дети вслед кто усмехнулся, кто зашикал на Левона, а Оля Воропаева топнула ногой и сердито осадила:
- Молчи, ирод, дай послушать!
Левон в ответ скорчил гримасу; вновь наступила тишина, а Матвей продолжил:
- В общем, всё здесь прекрасно: природа, деревня, взрослые, дети, бабочки, змейки, ветер и небо над головой. Вот, видите, - и он восторженно простёр руки к небу, - и звёздочки прекрасны, что светят высоко; и вон летучие мыши, что порхают меж сосен, над аистовым гнездом да под облаками! А вскоре взойдёт луна - вон над лесом уж появился яркий серпик, - и кажется, холодный, ледяной свет у неё с первого взгляда, а, присмотревшись хорошенько, иначе подумаешь: жарко и пламенно луна светит - просто не светит, а источает на тебя реки неистового жгучего пламени, и на душе сразу становится тепло-тепло, и глядишь, там тоже огонёк воссияет, а сердце зазвенит, как небесная колокольня! Мой город, где я до сегодняшнего дня жил, тоже хорош своими людьми, проспектами и домами; там есть заводы и фабрики, кинотеатры и просто театры, музеи и выставки, метро и троллейбусы, стадионы и больницы. Но что такое город по сравнению с нашей деревней?..
- Фи-г-ня, - протяжно заключил Лёнька.
Вновь все зашикали на Левона, а Оля на этот раз сорвалась со скамейки и влепила своему воспитаннику хорошенькую затрещину, после чего под одобрительные кивки вернулась на место. Левон надулся, а Матвей продолжил:
- Так что же такое город по сравнению с нашей деревней? Правильно сказал Лёня: деревня наша лучше города; не может сравниться город с нашей деревней, нашей волей и нашей природой. Там - выхлопные газы, камни, стекло и алюминий; здесь - кристально-чистый воздух, девственная красота со своими вековыми деревьями, необычайно красивыми цветами, вольными зверями и безмятежно поющими да порхающими птицами. Но там и там, здесь и здесь живут люди, которые это всё возделывали и строили и которые должны продолжить строить и возделывать для новых поколений, но строить с умом, в согласии с природой, чтобы жизнь с каждым годом не чахла от выхлопных газов да всякого там удушья ненужных и вредных новостроек, а с каждым днём становилась всё прекраснее и прекраснее, свежее и свежее, светлее и светлее. Город должен помогать деревне, деревня должна помогать городу: все должны жить по закону природы и в согласии. И вот я подошёл к основной нити моего рассказа: всё, что нас окружает - небо, звёзды, солнце и луна, деревья, поля, леса, города, реки, моря и озёра, - вплетено в одну общую ниточку, является составляющими одного целого, вливается в одну общую широкую и необычайно шумную реку, имя которой - Тора. Тора - это всё, что было раньше и то, что будет потом, то есть непрерывная река, которую надо стараться делать светлее и прекраснее, шире и могучее, чтобы она всегда была полноводной и несла только чистые, кристальные воды, без всяких горьких слёз, крови, горя, грязи и лишений. Поэтому Тора - это самое святое на свете; более нет ничего ценнее у человека, чем Тора! И поэтому ей в равной степени, как и Богу, с утра до вечера от всей души, от всего сердца нужно петь осанну!
- Чего, чего такого петь? - протянул, поморщившись, Лёнька. - Сани, что ли?
- Осанну, недотёпа! - сердито сказала Оля и многозначительно постучала пальцем себя по лбу.
- Осанна - это такая хвалебная песня, - деловито добавил Коля Путеев, - которая кого-нибудь или что-нибудь восхваляет - Бога, например, или вот, как говорит Матюха, эту самую Тору.
- Ох и горюшко ж у родителей, что растят такого сына, - в свою очередь сокрушённо проговорила Лида Рогожина, сочувственно глядя на Левона. И все вокруг завздыхали да заохали.
А тот не сдавался и, вскочив на ноги, воскликнул:
- Но, вы, грамотеи! Ишь, академики босоногие! Это в букварях-то такое написано? Надо же, словечко выкопали. Сколько живу, а такого словца отродясь не слыхивал. Что такое осанна, я и без вас знаю - просто прикидывался, - но Тора... - И смешливо передразнил: - Тора, Тора, ментконтора. А сами-то знаете, что это такое, а, гугеноты? Вот ты, Колька, сын учительницы, так сказать, представитель передовой интеллигенции, знаешь, что есть по-книжному Тора?
Тот угрюмо опустил голову.
- Ну, а ты, моя зазнобушка Ольга?
- Болтун, - обиженно огрызнулась та и погрозила кулаком.
- Лидуль, ты тоже не знаешь?
- Ох... - вздохнула та. - Может, и знаю, да тебе, болтуну, ничего не скажу. Сам в словаре покопайся, а завтра нам расскажешь.
- Ага... - усмехнулся Левон, - так я и знал: кое-кто зря ходит в школу. Расстрелять. Ну а малявок я не спрашиваю - и так всё ясно.
- Нет, не ясно! - неожиданно гордо и решительно сказала Лена Зворыгина, вскочив со скамейки. - Я знаю, что по-книжному означает Тора!
- Ну и что же это такое? - кисло ухмыльнулся Лёнька. - Давай уж, говори, академик, послушаем.
И та сказала возвышенно:
- Тора - это божественное!
- Божественное! Божественное!.. - весело поддержали её дети. - Правильно сказала Лена! А Левон - лопух! Пенёк набитый! Болтун! Двоечник! Тунеядец!
- Да ладно уж, - огрызнулся Лёнька, - раскудахтались грамотеи доморощенные. Орите, что хотите, лукавые, только не вешайте мне лапшу на уши: всё равно не поверю. А я вот лучше Матюху спрошу. - И он обратился к Матвею: - Слышь, Матюха: скажи этим хамам, что такое на самом деле Тора, пусть послушают да передадут потомкам. Я вот, например, считаю, что Тора - это сверхчудовищная сила, которая, если шандарахнет, то мало не покажется!
Матвей в ответ улыбнулся и по-мужски пожал плечо Левону. Потом подошёл к Леночке Зворыгиной, нежно погладил её по голове и наконец сказал:
- Ребята, вы только не ругайтесь. Вы все правы. Действительно, Тора - это божественное и в то же время колоссальнейшая сила, которую люди должны чтить и уметь контролировать. Но, если говорить по-книжному, то всё здесь гораздо проще: Тора - это первые пять книг Библии, иначе говоря, "Пятикнижие Моисеево", где говорится о сотворении мира, человека и тернистом пути всего Человечества. То есть Тора - это мы с вами, наша деревня, эта лавочка и всё то, что нас окружает; всё, что было, и что ещё будет.
- Значит, я - Тора, - вдруг весело сказала Стеша. - Золотая, голубоглазая Тора - и вовсе не Стеша.
- И я - Тора, - воскликнула Леночка Зворыгина и, подлетев к Стеше, от всей души поцеловала её в губы.
- И я - Тора! - завопили остальные дети да по примеру Леночки стали обнимать друг друга и целоваться в губы.
- Да, - весело сказал Матвей, и получилось так, что он поцеловал Леночку Зворыгину в губы, - мы все - Тора!
Леночка прошептала в объятиях Матвея:
- Тора! Тора! Тора!..
И все вместе, обнимаясь крепко в куче, прокричали:
- Мы все - Тора!!!
Потом Матвей промолвил с необычайным воодушевлением, по-прежнему обнимая Леночку:
- А коль мы все - Тора, то, значит, и все народы должны жить в абсолютном единстве и согласии: в одной семье, под одним на всех небом, под одним на всех Богом, с одной на всех верой, под сенью одной на всех Церкви! На благо Торы, на благо жизни, ради нашего всеобщего счастья, ради миллионов-миллионов следующих поколений! Поэтому, наша величайшая миссия на этой чудесной планете - объединить народы, во что бы то ни стало, ради нашего светлого счастья, ради нашей необыкновенной Торы! Чтобы не рождалось на свет зло, а вместе с ним войны, революции, фашисты и диктаторы! Да здравствует великое объединение! Да здравствует Тора!
И все вместе громче, чем прежде:
- Да здравствует великое объединение!!! Да здравствует Тора!!!
Тут дверь Зворыгиных отворилась, и мама Леночки строго спросила:
- Леночка, что у вас там происходит? Небось, опять Лёня курит?
- Нет, мамочка, - весело отозвалась та (а "куча" всё не рассыпалась), - Левон не курит. Мы просто радуемся. Мамочка, не волнуйся за нас, нам очень радостно - на душе и на сердце!
И дети вновь, громко и восторженно закричали:
- Мы - Тора! Тора! Тора! Да здравствует великое объединение! Да здравствует Тора!..
- О Господи, - проговорила Антонина Зворыгина и затворила двери.
А спустя минуту, когда девочки заняли свои места на скамейке (хотя на этот раз Стеша села рядом с Леночкой), а мальчики - на песке напротив, Левон вдруг почесал затылок и сказал, обняв Матвея:
- Ну и тип в нашу деревеньку тихую пожаловал: тоску да скуку на нас дикую наводит. Вот сейчас закурю папироску да "белого налива" принесу вам всем, дармоедам; знаю одну классную яблоньку здесь недалече.
Оля тут же показала кулак и строго сказала:
- Я тебе закурю, негодник! Так закурю, что шерсть закурится. А яблочек можешь принести - не откажемся. Могу поддержать компанию, если хочешь.
- Да ладно уж, - махнул тот рукой, вставая, - не барышня, обойдусь без сопровождающих. Да и недалече, говорю: два шага отсюда. Так что ждите, скоро вернусь с провизией.
Сказал, отошёл два шага в сторону - и растворился. Вслед за чем дети продолжили разговор о Торе и вроде забыли о яблоках. Но вот прошло несколько минут, и в саду Виноградовых поднялся какой-то шум, топот. Затем сам Ермола Виноградов как закричит пьяным голосом:
- Ага! Попался, ворюга, конокрад ты этакий, цыганская морда! Что, барон цыганский приболел? Яблочек просит? А ну, отвечай, кочевник!
А следом уже дикий вопль Левона:
- Не убивай, батяня! Ты что, махры обкурился или белены объелся? Не узнаёшь родного сына? Это ж я, Левон, в своём саду заблудился! Батяня, чёрт попутал! Это что здесь за оперный театр? Посвети-ка, где здесь выход?
- А-а! Так это ты, сынок! Ну я сейчас тебе посвечу! Ну я тебе покажу, где выход! Тебе что, чужих садов мало, что по своим лазишь? Вот я тебе крапивушки сейчас всыплю, будет тебе оперный театр! Вот ты покушаешь у меня горяченьких яблочек на сон грядущий!
- А-а!.. Прощайте, товарищи! Не поминайте лихом! Ждут меня гестаповские пытки, но я никого не выдам! Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас злобно гнетут!.. - Дверь хлопнула, и песня Левона стихла.
Дети захохотали. Но Оля Воропаева печально вздохнула, развела руками и грустно проговорила:
- Что ж, не отведали яблочек; пора расходиться.
- Пора, - согласились дети и стали подниматься.
А в тот же миг из дворов стало раздаваться:
- Дети, домой! Детки, хватит гулять, пора в постельку! Лида, уж нагулялась, девочка; отдыхать иди, милая! Стешенька, иди ножки мыть - да баюшки будем!
И дедушка Матвея громко проговорил из темноты:
- Матвей, пора домой! Не забывай, что завтра рано вставать: пойдём косить травку!
- Иду, дедушка! - отозвался Матвей. - Вот только с друзьями попрощаюсь!
- Да уж попрощайся, милый, попрощайся! Одарите, родимые, друг друга хорошим словом на ночь, а завтра вновь встретьтесь, ох и славный же будет денёчек!
И они начали прощаться: мальчики пожали Матвею руку, девочки просто сказали: "Пока, Матвей!" и "До свидания!" и побежали в свои хаты. Одна Леночка Зворыгина задержалась с Матвеем у калитки. И когда друзья и подружки отошли на приличное расстояние, она сказала тихо:
- А ты хороший... и я тебя люблю, Матвей.
Матвей в ответ улыбнулся и хотел пожать Леночке руку. Но девочка весело проговорила:
- До свидания! Завтра встретимся! - И побежала в хату.
Дома Матвей умылся под рукомойником, потом вымыл в тазике ноги тёплой водой; выпил кружку молока и занял угловую кровать в жилой комнате. Дедушка с бабушкой уже тихо похрапывали на своих кроватях, а ему не спалось; он всё думал о Торе, о Дедовом лесе и деревне с новыми друзьями. Потом увидел перед собой папу и маму, живых и красивых, и тихо заплакал, укрывшись с головой одеялом; долго плакал, и всё шептал, чтобы дедушка с бабушкой не слышали:
- Мамочка, папочка, милые мои, любимые! Как вам живётся на Небесах? Хорошо ли вам там, никто вас не обижает? Я вас люблю, люблю навеки! Знаю, что и вы меня там любите, и будете помогать мне строить Тору. Вместе будем её строить - самую прекрасную, самую счастливую! И Леночка с нами будет строить, и Танечка, и Олечка, и Митенька, и Катенька, и Лидочка, и Стешенька, и Лёнечка - все, все, все будем строить. И мы её построим, обязательно построим! И объединим в одну семью великие, многочисленные народы!..
Потом он перестал плакать, однако глаз не вытер, да так и уснул со слезами. И ему приснился сон: прекрасная и счастливая Тора, с золотыми полями, бескрайними лесами, голубыми реками и зеркальными озёрами. А вокруг сияли люди своими добрыми, счастливыми улыбками; взрослые возделывали поля, выращивали леса, очищали от хлама реки, а дети им помогали. И радовали глаз поля своими тяжёлыми золотыми колосьями, и шумели чудесные леса, где красовались вековые дубы и корабельные сосны, и плескалась в кристальной воде рыба, красивая и сияющая, сохранённая да приумноженная человеком. А вдали, на холме, стояла огромная златоглавая Церковь, в которую со всех сторон стекались нескончаемые реки многочисленных великих народов. Над золотыми куполами, в необычайной лазури, сиял могучий ясноликий Бог и пел своему объединённому народу сладкую, сердечную песню. И вновь приснились родители, живые и прекрасные: папа вёл комбайн по золотому полю, жал пшеницу, пел какую-то весёлую песню и поглядывал на маму, которая на тучном лужку, тоже с песней, доила корову, и тёплое молоко со звоном струилось в серебряный подойник. Потом он увидел себя, сажающего на месте пожарища деревья: рукою делал ямку в золе, бережно опуская туда семя, из лейки поливал, и тут же вырастало необычайное по красоте высокое дерево. И уже за ним шумела прекрасная изумрудная роща, где порхали мотыльки, пели песни птицы, резвились звери, благоухали травы да цветы. Как вдруг родители на мгновение прекратили свою работу и в один голос радостно прокричали, глядя на цветущую и всё разрастающуюся чудесную рощу:
- Тора! Мы гордимся своим сыном! Это самый чудесный сын на свете! - И тут же вновь продолжили трудиться, с песнями и улыбками.
А Матвей прошептал во сне:
- Нет, мамочка и папочка, это вы самые чудесные родители на свете! Вы меня так любите и так хорошо работаете на небе! И я от всей души, от всего сердца горжусь вами с Торой!
Потом сон померк, и до самого рассвета Матвей пребывал в покое. И лишь сверчки за окном да деревья пели свои песни.