Существует огромное количество концепций национализма и этничности. Национализм рассматривается то как идеология, то как политическая доктрина, то как переживание, чувство. В одной из своих статей посвященных проблеме изучения национализма Э. Кисс вспоминает образное сравнение "с тем знаменитым описанием слона, которое было сделано группой слепых, каждый из которых дотрагивался до различных частей тела этого животного."[1] Соответственно, нация рассматривается то как идеологема, то как факт политической реальности, то как общность, обладающая рядом определенных характеристик, то как общность, скрепленная единым чувством и самосознанием, то как население того или иного государства, то как просто фантом. На этничность смотрят то как на способ политического манипулирования с целью захватить или усилить свое влияние, то как на врожденное чувство принадлежности к определенной группе, то как на психологически комфортную идентичность. Исследования этничности иногда определяются как исследования национальных меньшинств и проблем мигрантов, иногда как исследование любых этнических проблем. Прилагательное "этнический" может обозначать "относящийся к этносу", а может - "проживающий в инокультурной среде". Под понятие "этнос" подводится то лингвистическое, то биологическое, то культурное, то политическое основание.
И тем не менее, нельзя не признать, что в подавляющем количестве трудов по проблеме национализма, даже если теории выглядят взаимоисключающими, содержится здравое зерно - вот в чем подтверждение истории про слепых и слона; ни одно исследование не может быть просто отвергнуто. "Виноват" в этом сам изучаемый феномен, что наиболее ярко выразил Б.Андерсон в своем рассуждении о трех противоречиях национализма. Парадоксы состоят в следующем: "1. Объективно современный характер нации с точки зрения ее историка - Субъективный древний характер нации с точки зрения националистов. 2. Формальная всеобщность национальности как социокультурного понятия (в современном обществе любой человек может "иметь" национальную принадлежность, подобно тому, как он имеет пол) - Реальная особенность конкретных проявлений этой национальности, как, например, по определению, греческая национальность отличается своеобразием. 3. Политическая сила национализма - Его скудость и даже непоследовательность с философской точки зрения."[2] Если внимательно вчитаться в "список парадоксов", то нельзя не заметить, что все они имеют как бы общий знаменатель: друг другу противопоставляются идеальная система национализма и культурная система, возникшая под воздействием идеологии национализма. Отсюда и отсутствие хотя бы минимально общепринятой не то что бы теории, а хотя бы феноменологического описания национализма. Единственное общее место - национализм зародился не ранее XVIII или в крайнем случае, XVII века.
А потому мы полагаем, необходимо последовательно ответить на два вопроса (сумев их разграничить): что представляет собой национализм как идеологическая система, и чем он является по отношению к культурной (или этнокультурной) общности которая воспринимает его в качестве своей идеологии? А уже это" в свою очередь, поможет объяснить столь значительное разнообразие интерпретаций понятия "национализм".
В одних исследованиях "национализм" выступает как явление, связанное с этничностью, в других эти понятия резко разводятся. Э.Хобсбаум полагает, что "национализм - это политическая программа и, с точки зрения истории, относительно новое явление. В соответствии с этой концепцией, группы, понимающие себя как "нации", имеют права создавать территориальные государства того типа, которые сформировались после Французской революции."[3] Этничность же, с его точки зрения, всего лишь "позволяет дать четкое выражение групповой идентичности, внушить всем членам группы ("нам") чувство сплоченности, подчеркивая их отличие от "других""[4] Э. Смит[5], другой из крупнейших теоретиков национализма говорит об "этнических корнях национализма", подразумевая, что этничность формирует благоприятную почву для усвоения народом националистической идеологии, но толчок к зарождению национализма дают другие факторы.
Как отмечает Энтони Смит, мифы, которые лежат в основании национализма, у разных народов повторяются. Это не только вера в общих прародителей, но и, что особенно важно, вера в существовавший когда-то для этого народа "золотой век", потом период упадка, потеря территории или ее части, миграция и тому подобные беды, а также уверенность в будущем возрождении. Ниже я покажу, что не у всех народов националистическая идеология строится точно на такой схеме (хотя даже моего скудного опыта непосредственного исследования национализма достаточно, чтобы сказать, что есть народы, которые именно эту мифологическую схему буквально воспроизводят), но идею национализма эта схема вполне отражает и примем ее за основу наших рассуждений, более того, попытаемся совместить две как будто бы несовместимые концепции национализма - Хобсбаума и Смита - и описать национализм как политическую программу, содержащую в себе указанные Смитом черты политической мифологии, то есть как программу-мифологему.
Существует большое многообразие в точках зрения на проблему зарождения национализма. Б.Андерсон[6] полагает, что национализм возник благодаря широкому распространению печати, в результате чего оказалось, что мысли и чувства людей стали синхронны, похожи друг на друга, стало возможным появление общности людей, которые друг друга не знают даже понаслышке, а тем не менее воспринимают происходящие события сходным образом. Э. Смит описывает сложную систему превращения этнических общностей в современные нации, где имеет значение и форма государственной или племенной лояльности, и способ религиозной организации, и направленная деятельность национальной (или националистической) интеллигенции, и демографическими процессами. Геллнер[7] связывает происхождение национализма с индустриальной революцией.
И если все эти концепции находят значительное количество оппонентов, в том числе, находится немало авторов, которые оспаривают и тесную связь между национализмом и индустриализацией, то вывод, который обычно делают из последнего тезиса - существование по меньшей мере двух типов национализма - не оспаривает никто. В крайнем случае, чтобы не обострять проблему, предпочитают говорить о множественности типов национализма. Поэтому мы обратимся к классической схеме двух типов, которая в свое время была предложена Хансом Коном[8].
Рассмотрим преломление "национального проекта" на нескольких примерах, а именно на примерах армянского, финского, английского и турецкого национализма.
Та модель, которая была описана Э.Смитом легче всего накладывается на армянский национализм. Здесь есть и память об общем предке - Гайке, и о "золотом веке", и о полутыротысячелетнем упадке, потере родины, есть мечты о будущем возрождении. Этот "националистический миф" создавала группа интеллигентов конца XIX века - писателей, публицистов, религиозных деятелей, таких как Раффи, Лео, Мкртыч Хримян (ставший впоследствии католикосом). Известны издания, через которые эта идеология транслировалась - газета "Мшак", журнал "Дрош", "Гнчак". Известны методы работы первых националистов - в большой степени их ряды состояли из русских народников армянского происхождения и они пошли в армянские деревни, как шли перед этим в русские. Армянскому национализму было легко принять такую классическую форму - армянская история легко укладывалась в "заданные" рамки. "Героический миф" нуждался только в художественном оформлении и лишь в сравнительно небольшой, поверхностной корректировке истории. Все знали, что история была, было некое славное прошлое. Лео, автор многотомной истории армянского народа, и Раффи, писавший героические романы, остросюжетные, с обилием захватывающих приключений, битв и подвигов во имя родины, эту работу выполнили. Их книги стали любимейшем чтением крестьян и появились, без преувеличения, в каждой деревне. От классической схемы Кона, армянский национализм отличался только тем, что несмотря на то, что формировался он в значительной мере на территории Восточной (Русской) Армении, против России (за редкими исключениями) он направлен не был и выраженного сепаратизма в себе не содержал.
В Финляндии широкое национальное движение возникло в 40-ые годы ХIХ века и по своим внешним формам было вполне обычным: акцент, как везде, делался на национальный язык и национальную школу (прежде всего начальную). Не было только упора на давние исторические традиции и воспоминания о "славном прошлом". Снельман - виднейший идеолог национального движения финнов, лидер партии финноманов - утверждал, что финской культуры еще нет, что ее еще только предстоит создать. В Финляндии шли дискуссии о том, как создавать национальную культуру, создавать нацию. Снельман считал, что "национальный дух не есть некая застывшая субстанция, неподверженная изменениям. Он представляет собой результат непрерывной работы, начиная с момента зарождения самого духа. И на определенной ступени развития национального духа рождается патриотизм, воплощающий в себе бытие нации.".[11] Это вовсе не "западная" модель национализма - сам Снельман был гегельянцем и находился под сильным немецким влиянием. Он был откровенным романтиком. Просто саму идею отсутствия истории ему удалось превратить в романтичный миф. Теория финского национализма разрабатывалась в молодежных кружках и вылилась все в ту же форму хождения в народ. К концу XIX века движение захватило уже значительную часть молодежи. Оно практически не имело государственнической окраски. Предполагалось, что националистическая молодежь прежде всего должна создать нацию, а уже только потом заводить речь о государстве. Поэтому в селах стали появляться молоденькие учительницы, которые наряду с языком и арифметикой учили детишек, что они финны.
Теперь обратимся к турецкому национализму. Там тоже настал момент, когда молоденькие учительницы в деревнях пытались втолковать своим ученикам, что они - турки. Правда, происходило это уже в 30 -ые годы нашего века, по призыву государства и при отчаянном сопротивлении народа. Турция попробовала несколько моделей национализма. Первая - в конце XIX века, когда Османская империя, находившаяся в острейшем кризисе, должна была четко определить свою идентичность. Тогда национальность фактически совпадала с религиозной принадлежностью": мусульмане считались турками, а остальные - нет. На фоне того, что Европа называла Турцию "больным человеком" и откровенно ждала его смерти, чтобы поделить наследство, все элементы националистической мифологии могли найти свое воплощение. "Золотой век" - почти безраздельное господство ислама на Ближнем и Среднем Востоке, затем упадок турецкой государственности, провоцирование ее скорейшего распада, временное отступление ислама, неугасающая надежда на реванш. Проблема состояла только в том, что такая идентичность не способствовала сохранению Османской империи, как многонационального государства. Тогда появляется новая модель национальной идентичности. Все граждане империи, вне зависимости от языка, на котором они говорят и от религии, которую они исповедуют - османцы. Националистическую идеологию предложила младотурецкая партия. "Золотой век" - расцвет Османской империи, период упадка, как в первой модели, но без акцента на ислам, расцвет наступит тогда, когда все население империи осознает, что все они являются османцами. Идея зарождалась в парижских кафе, была окутана ореолом романтики. Самое удивительное, она не была столь нежизнеспособной, как может показаться. Ряд националистических движений христианских народов выразил готовность принять ее и даже внес свою творческую лепту в разработку мифа. Однако "донести" османизм в народ не удалось и через несколько лет сами младотурки к своей идее остыли. Третьей моделью оказался кемализм. Мустафа Кемаль был у власти, почитался военным героем и мог действовать по своему усмотрению. Он решил основывать турецкую идентичность на этническом происхождении. Легенда о "золотом веке" начиналась со времен Чингиз-хана и потому была очень впечатляющей. Кемаль сам своими руками обещал привести Турцию к возрождению и отчасти в этом преуспел. Кемалисты сделали все, чтобы пантюркизм (туранизм) был воспринят народом. Тогда и в Турции начался период хождения в народ. Интеллигенция, преданная кемализму, рвалась в деревенские школы. В это время в литературе появляется "новый герой - интеллигент (учитель, врач, офицер), проявляющий высокую самоотверженность... Он жертвует собой ради "темной и невежественной массы", в которую именно он призван внести "национальный дух""[12], уничтожить патриархальные структуры и наполнить крестьянские умы новыми понятиями и ценностями. Однако кемалистская идеология турецкими крестьянскими массами безоговорочно отвергается. В романе Халиде Эдиб "Убейте блудницу" народ линчует патриотку-учительницу, пытавшуюся проповедовать идеологию национализма в деревне, или в романе Якуба Кадри "Чужак" бывший офицер Джамиль, поселившись в анатолийской деревне, посвящает себя проповеди идей Кемаля, и убеждается в отсутствии у анатолийских крестьян каких бы то ни было национальных чувств. "Мы не турки, а мусульмане",- говорят они. Созданные для пропаганды национализма в деревнях "турецкие очаги" быстро превратились в традиционные кофейни, и результаты их деятельности чаще всего сводились к нулю.
Английский национализм имеет совершенно особую историю. В Англии XV - XVI века понятия "империя", нация", общество" "англиканская церковь" выступают как синонимы. Национализм носил неожиданно сильную религиозную окраску. В 1559 году будущий епископ Лондонский Джин Эйомер провозгласил, что Бог - англичанин и призвал своих соотечественников семь раз в день благодарить Его, что они родились англичанами, а не итальянцами, французами или немцами. Джон Фокс писал в "Книге мучеников", что быть англичанином означает быть истинным христианином: английский народ избранный, выделенный среди других народов, предпочитаемый Богом. Сила и слава Англии необходима для Царствия Божия. Триумф Протестантизма был национальным триумфом. Идентификация Реформации с "английскостью" вела к провозглашению Рима национальным врагом и исключением католиков из английской нации. Епископ Латимер первым заговорил о "Боге Англии", а архиепископ Краимер связал вопросы вероучения с проблемой национальной независимости Англии и ее национальных интересов.[13] При этом существовал один очень важный мессианский момент. Англиканская церковь - это церковь английского народа. Формирование понятия "империя" (а вслед за ним связанного с ним понятия "нация") происходило через приписывание англичанами себе права решающего суда в религиозных вопросах. "Империя" в первоначальном смысле в английском словоупотреблении означала власть не только в светских, но и религиозных вопросах. Кстати, как это не парадоксально, до второй половины XIX века такой взгляд приводил к тому, что миссионерская практика у англичан была крайне слабой. Необходимость проповеди теоретически признавалась, но сознавалось также и то, что другим народам англиканство проповедано быть не может. Это - религия англичан. Только впоследствии была разработана доктрина национальных церквей, когда народам проповедовалось собственно не англиканство, а христианство вообще и народы подталкивались к тому, чтобы создать собственные, на свой лад и вкус, церкви. На практике получалось, что англичане проповедовали не столько христианство, сколько национализм, причем национализм основанный не на этничности, а на религиозности, создавая тем самим себе бесчисленные проблемы с управлением своей империей. Со временем (а точнее, со второй половины XIX века) английский национализм стал принимать более типичные черты. То, что обычно цитируется в качестве идеологии английского империализма, не так уж резко отличается от других националистических идеологий. "Золотой век" - время расцвета "первой империи", длительный шок после потери Британией своих американских колоний (на фоне которого англичане ухитряются почти не заметить успешного завоевания Индии), выход из шока и чаяния восстановить и преумножить былую славу Британии. Непохоже, чтобы произошла трансформация идей, скорее одна идея (одна модель национализма) была постепенно подменена другой идеей (другой моделью национализма), применившейся к особым условия существования Англии, но в принципе схожей с той моделью, которая характерна для самых различных стран.
Мы видим более или менее пеструю картину. Вопрос о том, как объяснить различия в националистических идеологиях, в теории, имеющих общие мотивы, но на практике друг на друга непохожих.
Следует рассудить, что если одна и та же идеология заимствуется разными народами, то она необходимо должна каждым из них адаптироваться, реинтерпретироваться в том роде, чтобы стать применимой к этому конкретному народу. Как утверждает Э. Смит, невозможно "создать нации из ничего".
Попытаемся подойти к нашей теме с точки зрения другого понятия, для многих исследователей близкого к понятию национализм - "этничности" и рассмотреть наиболее важные и спорные моменты ведущих подходов к проблеме этничности:
1) Насколько тесно происхождение этничности можно увязывать в оппозициональными процессами в обществе? Являются ли проявления этничности связанными с борьбой за влияние и привилегии в обществе? Является ли рост этничности ответом на попытки ассимиляции или притеснения этнических групп? (Термин "оппозициональный подход" ввел в научный оборот Э.Спейсер, но почти все современные исследования этничности с большей или меньшей степенью натяжки могут, как мне кажется, рассматриваться как приверженцы данного подхода).
2) Следует ли понимать этничность как существенную (примордиальную) характеристику или как инструментальную, такую, которой индивид может манипулировать в зависимости от своей выгоды (понимаемой в сколь угодно широком смысле)? (Примордиалистский подход к этничности мы встречаем в работах П. ван ден Берге, К Гирца, отчасти у Ф. Барта, в последних работах - у Д. Мойнихана. Инструменталистский подход - у А. Коэна, А. Эпштеина, Н. Глайзера, М. Бэнкса, Д. Хоровитца, Э. Смита, М. Бэнтона, М. Фишера и др.) Или возможен синтез этих двух подходов (Н. Онаф, П. Вергер, Т. Глакмен)?
3) Является ли этничность индивидуальной или групповой характеристикой, точнее сказать - кто носитель этничности: индивид (А. Ройс, К. Ларсон, М. Андерсон) или группа (Г. Исаакса, Р.Джексона, А.Коен и др.)?
4) При определении этничности следует ли делать акцент на наличии общего культурного основания (Г. Де Воз, С. Энлоу, Э. Спейсер), на поведенческих характеристиках индивида (У. Фриман, Ж. Деверё, Г. Де Воз) или на самоприписывании (Л. Романусси-Росс, Ф. Барт)?
5) Что такое этническая граница? Возможно ли описать ее, основываясь на каком-либо из перечисленных в предыдущем пункте факторов или даже их совокупности (Ф. Барт), или следует предположить, что этническая граница в значительной мере определяется механизмами функционирования этноса и неразличима для внешнего наблюдателя (С. Леви)?
Перечисленных вопросов мы коснемся в процессе нашего рассуждения, но прежде всего немного подробнее рассмотрим три ведущие подхода к исследованию этничности: примордиализм, инструментализм конструктивизм.
Конструктивисты искали прежде всего причины, порождающие этничность и делающие ее столь значимым социальным фактором. С их точки зрения, этничность является новой социальной конструкцией и не имеет культурных корней. Те культурные черты, которые она использует в качестве этнических символов, не имеют органического происхождения, они как бы выхватываются из культуры и являются не более, чем знаками групповой солидарности. Речь идет об искусственном политизированном образовании.
С точки зрения примордиалистов, этничность, напротив, является органичным образованием, совершенно не обязательно идеологизированным и нацеленным на получение тех или иных выгод. Это - присущее человеку ощущение себя в качестве члена того или иного этноса и носителя той или иной культуры. Как выразился Ч. Кейс, примордиальные корни этничности "берут начало в интерпретации своего происхождения в контексте культуры."[14]
Конструктивизм предполагает, что каждый человек имеет ту или иную этническую предрасположенность, которая может никак не выражаться во вне ("дремать"), а может, напротив, активизироваться, "пробудиться."
Аналогичные подходы мы можем найти и в исследованиях проблемы национализма. Геллнер, с этой точки зрения, типичный инструменталист, Смит - конструктивист, примордиалисты - Дж. Фишман, М. Барре.
Разница в данном случае состоит в том, что национализм охватывает крупные общности, проживающие как правило компактно, а термин "этническая группа", с которым во многих случаях и связывается понятие этничности, относится к группе представителей того или иного этноса, проживающих в иноэтническом окружении, и все, что мы говорили выше о национализме может быть отнесено к этничности как к идеологии, так и к организации. Под этим углом зрения к "этничности" подходит инструменталистский подход.
Но точно также, как описание модели или даже элементов практики национализма нам мало что скажет о существенных особенностях данной нации, или лучше скажем, этноса (вспомним один их парадоксов национализма, приведенных Б.Андерсоном - Формальная всеобщность национальности как социокультурного понятия - Реальная особенность конкретных проявлений этой национальности), точно также, инструменталистское описание этнической группы очень мало скажет нам о действительных культурных особенностях этой группы.
Почему спор между представителями трех ведущих подходов длится уже много лет без шансов на победу или хотя бы преобладания одного из них, почему представители одного лагеря вдруг переходят в другой? Известный инструменталист Д.Мойнихен, один из составителей ставшего почти классическим сборника по проблемам этничности, выдержанного почти целиком в инструменталистском ключе[15], внезапно в своей новой работе начинает склоняться к примордиализму.[16]
Проблема состоит в том, что многие из этнических групп с равным успехом можно описать, отталкиваясь от любого из трех подходов. Возьмем для иллюстрации вышедший совсем недавно сборник об этнических общинах Санкт-Петербурга.[17] И название сборника - "Конструирование этничности", и вводная статья, и вводные абзацы к каждой из конкретных статей говорят о том, что авторы склоняются к инструменталистской концепции. На практике, однако, получается не совсем так. Сборник начинается статьей о татарах в Петербурге. Если пропустить теоретические рассуждения автора (О. Карпенко), то по содержательной части статьи можно было бы предположить, что автор находится где-то между примордиалистским и конструктивистским подходами. Этничность у всех респондентов автора как бы предзадана, вопрос только в формах ее проявления и обстоятельствах, послуживших ее "пробуждению". Все, вплоть до внешности, "работает на этничность". Но те, кто полагает, что большинство татар отличается от русских внешне - просто мало в своей жизни видели татар.
А вот для сравнения статья об армянской идентичности из того же сборника (авторы - О.Бредникова, Е. Чикадзе). Казалось бы армяне как национальность очень выражены (в том числе и внешним обликом), но автор показывает, что кроме мигрантов первого поколения, попавших в Петербург уже взрослыми, национальная идентичность размыта, дети из смешенных браков чаще считают себя русскими, дети мигрантов предшествующих поколеней обычно относят себя к русской культуре, а бывает, считают себя за русских. Национальная идентификация идет у них с огромным трудом и за исключением лидеров формальной общины, то есть "профессиональных армян", практически никогда не приводит к полной идентификации, останавливается посередине, когда одновременно ощущается связь и с русской культурой, и с армянской.
Определений нации существует немало. Все они делятся на три класса: в первом случае выделяются некие объективные признаки нации, во втором за основу принимается самосознание, в третьем понятие "нация" синонимично понятию "государство".
Существует еще одна возможность определения нациии, а именно - в качестве продукта национальной идеологии. Так К, Вердери понимает нацию как символ (или миф?), использование которого само творит реальность. "Национализм предстает в этой трактовке как оболочка для различных психологических и идеологических конструкций, которые облекаются в эту оболочку постольку, поскольку она оказывается самым эффективным средством их адаптации для массового сознания."[18]
Если так, то получается, что нации субстанционально не существует, ее нет в том смысле, в каком есть реальные сообщества - семья, государство, и на выбор - этнос, как носитель определенной культурных комплексов или культура, понимаемая в антропологическом значении этого слова. Нация тогда "воображаемая общность", но не как у Б.Андерсона, в значении, что члены ее не знакомы друг с другом и могут иметь в своем сознании лишь ее идеальный образ. Она тогда просто-напросто выдуманная общность. "Воображаемой общностью" легче назвать государства, где также граждане друг с другом не знакомы, а функционирование государственной машины могут наблюдать только фрагментарно.
Но можно попытаться сформулировать и другой вариант: нация - это сформировавшаяся под влиянием идеологии национализма форма существования культуры (я обычно употребляю в этом случае выражение "этническая культура", но поскольку в данной статье акцент делается на других значениях термина "этнический", то чтобы не вносить путаницы я буду употреблять просто термин культура, но всегда с этого момента и далее в узком антропологическом значении). Это же определение может быть перенесено и на этничность. Поскольку парадигма "нация" идеологически уже задана, а культура - структура очень сложная, определяющая характер взаимодействия своих членов и их подгрупп, то легко объяснить неразбериху в определениях этнической группы и связанного с ней понятия этничности. Разгадка состоит в том, что таких механизмов несколько. Они связаны и с заданным в культуре "образом мы", к чему мы ниже вернемся, и с характером взаимодействия инокультурной группы со своим внешним окружением, которое порой действительно определяется борьбой за влияние, а порой совместимостью или несовместимостью культурных парадигм живущих рядом народов. Не тех которые обычно принято перечислять, как религия, история, обычаи и традиции, а тех, которые относятся к культурнодетерминированным способам и алгоритмам действия. В этом случае, легко предположить, при ситуативной несовместимости ощущение инаковости (или этничности, коль скоро она как идеологическая конструкция уже пущена в широкий оборот) будет острым и проявления этой культурной инаковости или этничности будут выглядеть как присущие от природы, примордиальные. Если же культурно-психологической несовместимости нет, то осознание этничности будет происходить с трудом и только в случае наличия дополнительных факторов - экономических, социальных, идеологических (в том числе и использовании идеологии этничности как варианта идеологии национализма). Но зато, когда в культуре возникает необходимость в формировании из диаспоры группы, которая в тех процессах, которые претерпевает данная культура, будет играть определенную функциональную роль, то эта группа сформируется, пусть даже в нарушение всех известных законов формирования этнической групп. И эта группа будет именно такой, которая в данный момент требуется для функционирования данной культуры.[19]
Первая современная нация. Впервые национализм Нового времени полностью проявился в Англии в XVII в. Англия тогда впервые предстала ведущей нацией европейского сообщества; она играла ведущую роль именно в сферах, характерных для Нового времени, которые резко отделяли его от предшествовавших эпох: в науке, политическом мышлении и деятельности, коммерческом предпринимательстве. Вдохновленный верой в открывшиеся ему возможности, английский народ ощутил на своих плечах бремя исторической миссии. Он, простой народ Англии, стал избранным народом на великом поворотном пункте, с которого должна была начаться новая, истинная Реформация. Английские революции XVII в. впервые бросили вызов авторитарной традиции, на которой основывались церковь и государство, и вызов этот был брошен во имя свободы человека.
Под влиянием пуританства новую жизнь обрели три главных идеи еврейского национализма: избранность народа, его Завет с Богом и мессианские чаяния. Английская нация рассматривала себя как Новый Израиль. Английский национализм вырос из религиозной матрицы, и эту особенность он сохранял всегда. В Англии никогда не существовало острого конфликта между национализмом и религией, которые наблюдались в других странах. В то же время английский национализм более чем где бы то ни было стал отождествляться с концепцией свободы личности. Эта тяга к свободе нашла свое величайшее выражение в произведениях Джона Мильтона (1608-1674 гг.). По Мильтону, национализм - не борьба за коллективную независимость от <чужеземного ига>; это утверждение свободы личности от власти, самоутверждение индивидуальности перед собственным правительством и церковью, <избавление человека от гнета рабства и предрассудков>. Для Мильтона свобода означала свободу религиозную, политическую и личную. Кульминация его призыва к свободе печати в <Ареопагитике> в возгласе: <Превыше всех свобод дайте мне возможность знать, высказываться, спорить свободно по велению совести>.
Пуританская революция в высказывании се вождя Оливера Кромвеля (1599-1658 гг.) впервые выводит на авансцену истории два великих принципа. <Свобода личности и свобода совести - это два великих требования, за которые необходимо бороться, как и за все другие свободы, данные нам Богом>, - заявил он в речи в парламенте 4 сентября 1654 г. <Свободная церковь> требовала <свободного государства>. Однако время для этого еще не пришло. Пуританская революция еще кипела эмоциями и сектантской нетерпимостью века религий. Казалось, реставрация нанесла ей поражение, но главные чаяния революции обрели новую жизнь и возгордились через тридцать лет после смерти Кромвеля в ходе Славной революции: верховенство закона над королем, приоритет парламента в издании законов, беспристрастность юстиции, охрана прав личности, свобода мысли и печати, религиозная терпимость. Славная революция вознесла новые свободы над стихией фанатических религиозных и партийных распрей, сделав их основой жизни нации, укоренив их в исторической традиции как <истинные и древние права народа этой земли>. Пуританская революция выродилась в парламентскую и военную диктатуру. Славная революция настолько укоренила новый и все более расширяющийся кодекс свобод и терпимости в национальной жизни и характере англичан, что с тех пор не было сделано ни единой сколько-нибудь серьезной попытки подорвать его. Славная революция создала климат примирения, дискуссии и компромисса; только в таких условиях демократия может проникнуть во все поры национальной жизни.
В XVIII в. национализм как активная сила истории ограничивал свое влияние побережьем Северной Атлантики. Он выражал дух эпохи, которая делала упор на личность и се права, дух века выражался также в гуманизме эпохи Просвещения. Подъем британского национализма в XVII в. совпал с возвышением британского торгового среднего класса. Все это нашло яркое выражение в политической философии Джона Локка (1632-1704 гг.). Характерно, что его первый <Трактат о государственном правлении> начинается фразой, которая сводит воедино его гуманистическое и национальное мировоззрение: <Рабство - настолько отвратительное и оскорбительное для человека состояние, оно столь несовместимо с великодушием и отвагой нашего народа, что невозможно представить англичанина, а тем более джентльмена, который мог бы высказываться за него>. Философия Локка немало послужила нарождающемуся среднему классу, ибо стержнем ее была собственность и оправдание собственности, основанной не на захвате, а на собственном труде и усилиях человека. Однако Локк оказал услугу не только своему классу, так как отстаивал еще два принципа: 1) личность, ее свобода, достоинство и счастье - основные факторы всей национальной жизни; 2) правительство нации - объединение, основанное на морали и зависящее от свободного волеизъявления подданных. Если во Франции и вообще во всей Европе авторитарный абсолютизм королей и церкви вышел победителем из сражений XVII в., то Англия оказалась единственной страной, где твердыня абсолютизма была разбита. Только здесь проявилось свободное и мощное общественное мнение, которое обеспечило себе влияние на ведение национальных дел, хотя само ведение этих дел оставалось еще в руках олигархии. Именно в Англии национальный дух пронизал все институты и создал живую связь между правящими классами и народом. Именно под влиянием либерального британского национализма французские философы XVIII в. боролись против авторитаризма, нетерпимости, церковных и государственных запретов.
Британское влияние на Францию, усилившееся в результате пребывания Вольтера в Англии в 1726-1729 гг., его письма о жизни и свободах англичан имели значение не только для Франции. К XVIII в. Франция уже в течение двух столетий была интеллектуальным центром Европы. Французский язык стал универсальным языком образованных кругов повсюду. Британские идеи личной свободы и национальной организации стали известны за границей через французских мыслителей, были впитаны и переработаны общим сознанием людей Запада XVIII в. благодаря гениям французской рационалистской мысли и прозрачности французского языка. Так национальные и исторические свободы британцев приобрели всеобщее значение. Они стали образцом для пробуждающейся либеральной мысли эпохи. До 1789 г. они оказали лишь незначительное непосредственное влияние на политическую, религиозную и социальную действительность Франции, но стали важным фактором зарождения американского национализма в 1775 г.
Национализм в британской Северной Америке, Политическая и интеллектуальная жизнь тринадцати колоний Северной Америки сложилась на основе пуританской и Славной революций. Британские традиции конституционных свобод и общественного права смогли свободнее развиваться на широких открытых просторах еще не освоенного континента, нежели на старой родине. В колониях отсутствовали пережитки феодального прошлого, сдерживающие развитие нового. Пуритане Новой Англии сохранили ощущение себя как Нового Израиля, отождествления себя с древними евреями, когда в Англии эти чувства уже исчезли. Казалось, Провидение открывает перед новой страной безграничные возможности; свойственное европейскому XVIII в, прославление примитивной, нетронутой природы прибавляло новое очарование девственной земле Америки; новое рационалистическое толкование, которое дали британским свободам французские философы, способствовало распространению исторических свобод <старой> страны до уровня универсальных свобод нового мира. Американцы, отстававшие в области свобод от британцев, ощущали в себе силу, способную породить высшую форму свободы. Их борьба за толкование британской конституции, в основе которого лежала гражданская война между тори и вигами в Британской империи, не только обеспечила более свободную конституцию для всей империи. Она создала новую нацию, рожденную на свободе по воле народа, возникшую не в сумрачном историческом прошлом, не из феодальной и религиозной традиции Средних веков, а в ярком свете века Просвещения.
Было очевидно, что новая нация основывается не на общности происхождения или религии, и что она не отличается по языку, по литературной и законодательной традиции от нации, от которой она хотела бы отделиться. Нация родилась в общих усилиях, в борьбе за политические права, личную свободу и терпимость - те же британские права и традиции, но возведенные здесь в ранг неотъемлемых прав каждого человека, приобретшие характер универсальной надежды, возвещенной всему человечеству. Разнообразие религий и религиозная терпимость в Америке XVIII в., неслыханные для того времени, сосуществовали с разнообразием расовых потоков, смешивавшихся в <плавильном котле>, и расовой терпимостью. Цементировала новую нацию идея свободы в рамках закона, закрепленная в Конституции. Американская Конституция вступила в силу в начале 1789 г. - года Французской революции. Несмотря на свое несовершенство, эта конституция выдержала испытание временем лучше, чем какая бы то ни было иная конституция на земле. Она выжила потому, что идея, отстаиваемая ею, настолько тесно сплавилась с жизнью американской нации, что без этой идеи нация не смогла бы существовать. Впервые нация возникла на основе тех истин, которые кажутся самоочевидными: <все люди сотворены равными, они одарены своим Создателем известными неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат: свобода и стремление к счастью>. Этими истинами нация не могла бы поступиться, не разрушив собственных основ. Эти истины оказали глубокое воздействие на начальный период Французской революции, когда на место французского королевского дома на престол был возведен французский национализм в качестве решающего фактора французской истории. Однако во французский национализм вошел новый элемент - миф о коллективной личности, выраженный в плодотворных, хотя и мятущихся мыслях Руссо.
Под влиянием британских идей Просвещение, или Век разума, провозгласило право свободной личности на свободу. Руссо (1712-1778 гг.) разделял веру в свободу человека. Однако он видел изъяны индивидуалистского подхода. По мнению Руссо, когда в государстве рушатся старые династические и религиозные авторитеты, возникает необходимость в формировании коллективной личности нации как нового центра, как легитимации общества и общественного порядка. Суверенитет государства находит свое видимое воплощение в правителе, чья воля - государство. Regis voluntas suprema lex (воля короля - высший закон). Как может новый суверен - народ - выразить свою единую волю? Как может народ стать единым телом, подобно правителю, который тоже должен быть один? Для этого весь народ должен быть объединен чувством самой тесной близости, общностью судьбы и ответственности. Руссо - уроженец швейцарской городской республики Женевы, испытывал ностальгию по греческим городам-государствам, по исключительной и всеохватывающей преданности граждан полису. Руссо, живший во Франции на положении несчастного изгнанника, видел зло произвола со стороны короля и двора. Он хотел заменить этот порядок правительством Разума, при котором человек соблюдал бы правила общественного порядка по собственной воле и подчинялся бы законам потому, что он сам предписал их себе. Об этом написана книга Руссо <Об общественном договоре> (1762). В книге воссоздана идеальная община, основанная на патриотических добродетелях древних городов-государств, кальвинистской женевской традиции непогрешимости народа и на гордом чувстве независимости граждан сельских швейцарских республик. Руссо был убежден, что подлинная политическая общность может основываться лишь на добродетели граждан и на их горячей любви к отчизне. Общественное образование должно воспитывать эти чувства в сердцах детей.
Руссо был первым крупным писателем, который не признавал аристократическую и рационалистскую цивилизацию той эпохи высшим достижением прогресса человечества. Руссо возмущала эгоистическая жизнь ради удовольствий, которую вело французское общество того времени, отсутствие у него интереса к общественным нуждам, пренебрежительное отношение к благополучию людей. Он призывал к новому подходу к обществу, к преобразованию не умов, но сердец, к благородности, к упрощению и внутреннему сосредоточению. Он полагал, что чистую жизнь, к сожалению, отвергнутую образованными высшими классами, он нашел среди простых людей, особенно крестьян; лишь они все еще живут у истоков добра, на лоне природы, не испорченные искусственной цивилизацией. Сердцевиной нации, которая дает нации силу и направляет ее, для Руссо были не аристократы по рождению и образованию, а сам народ. Активная деятельность людей - равноправных граждан, объединенных чувством братства и взаимопомощи, представлялась Руссо единственной этической и рациональной основой государства. В то же время он верил, что любовь к национальной общности, эмоциональный и почти религиозный патриотизм являются живой кровью, питающей развитие человеческой личности. В своей утопий - а <Общественный договор> Руссо такая же утопия, как <Республика> Платона - он делает сувереном добродетельный сплоченный народ, людей, выражающих свою волю через <общую волю>, которая (в Утопии) была производной всех индивидуальных воль, но отличалась от воли каждой личности, ибо была выражением не случайности или произвола, а Разума и Добра, добродетельного патриотизма, который должен воодушевлять каждого члена общества.
Руссо оказал сильнейшее влияние на последующие поколения. Его вера в исцеляющую силу природы, в чистоту неиспорченного человеческого сердца, его уважение к простому человеку, его стремление к личной свободе, его призыв к национальному патриотизму - все это во многом сформировало мышление западного мира в 1770-1850 гг. Для поколения конца XVIII в. молодая республика по ту сторону Атлантического океана представлялась исполнением идеалов Руссо, национальным сообществом без двора и аристократии, без государственной церкви и господствующего духовенства, члены которого живут простой и добродетельной жизнью среди природы и в целомудрии. Здесь нет имущественной и иной зависимости, нет изысков цивилизации, которые могут помешать стихийному развитию добродетелей человека. Казалось, британские свободы и англоамериканский моральный энтузиазм совершили великие дела в сумрачной Британии и в далеких лесах Нового Света. Насколько же более великие дела может совершить Франция - страна, благословенная природой и цивилизацией, высоко почитаемая даже при деспотическом правлении, если она сможет благоденствовать по законам Разума и Свободы!
Возрождение Франции в царстве Разума и Свободы было первой целью революции 1789 г. Ведущая политическая и культурная роль Франции в западном мире при абсолютной монархии в XVII в. явно близилась к концу. Слава французского оружия потускнела, империя утратила крупные территории, в финансовом отношении страна находилась на грани банкротства, экономическая и интеллектуальная жизнь нации была скована отжившими традициями, институтами и законами. Ощущение глубокого упадка пронизывало всю общественную жизнь Франции.
Первоначально Французская революция вдохновлялась идеей конституционных свобод и ограниченного правления по английскому образцу. Но во Франции традиции абсолютизма и авторитаризма не способствовали подготовке народа к самоуправлению и ограничению власти суверена. В ходе революции абсолютная власть короля была заменена абсолютным суверенитетом народа. В духе Руссо многие французы взывали к общему патриотическому энтузиазму и к единству национальной воли. Они обращались за примерами к предполагаемым гражданским добродетелям Спарты и республиканского Рима, к их горячему патриотизму и боевому духу. Национализм, сложившийся у англоязычных народов в течение ста лет между Славной революцией и началом Французской революции, уважал частную жизнь личности: государство рассматривалось как защитный покров для свободной игры индивидуальных сил. Национализм Французской революции делал упор на то, что долг и достоинство гражданина - в его политической активности, а его самореализация - в полном единении с нацией-государством.
Французская нация родилась в 1789 г. во внезапном взрыве энтузиазма. В начале года в стране еще были весьма сильны центробежные течения. Разделение на провинции и города с их собственными законами и традициями, местной экономикой, системой мер и весов, разделение на классы и касты со строго определенными привилегиями, правами и обязанностями - все это ставило непреодолимые барьеры во всех сферах национальной жизни. В июне 1789 г. впервые после 1614 г. были созваны предусмотренные традицией Генеральные Штаты; но перерыв в их работе был слишком долог, за это время условия жизни общества слишком изменились. Под давлением третьего сословия Генеральные Штаты были преобразованы в Национальное собрание, орган, представляющий уже не отдельные сословия, а всю объединенную нацию. В августе того же года был сделан следующий, исключительно важный шаг к формированию французской нации: были сметены все географические и классовые барьеры, многочисленные группы и касты отказались от множества своих привилегий и исторических прав. Впервые было достигнуто национальное единство. В том же месяце была провозглашена Декларация прав человека и гражданина, которая провозгласила основой нового порядка нацию, состоящую из свободных личностей, находящихся под защитой закона. Провозгласив независимую личность отправной точкой и конечной целью всего общества, Декларация воплотила в себе век Просвещения, Славную революцию и Американскую революцию 1775-1776 гг. Она защищала достоинство, частную жизнь и счастье личности от растущего давления власти и общества. В течение всего XIX века Декларация была символом веры, предохранявшим новый национализм от вырождения в идеологию авторитаризма и тоталитаризма. Однако опасность такого вырождения таилась уже в той страсти к национальному единству и к разумной эффективности, на которой зиждилась Французская революция. Эта страсть привела революционный национализм к чрезмерной централизации и превратила его чуть ли не в религию, то есть завела его намного дальше, чем в Англии и в США.
Страсти, пробужденные новым национализмом, угрожали смести барьеры, защищавшие в XVIII в. достоинство человека и его свободы. Рождение нового национализма совпало по времени с переходом от сельской к городской экономике, с ростом социального динамизма и усилением капитализма, с ускорением темпов жизни в связи с механизацией промышленности и распространением образованности. Традиционная организация общества по деревням и гильдиям уступила место неорганизованным городским массам, увеличившимся вследствие миграции из сельской местности. Массовая психология городского населения создавала новые проблемы. Не обладая устойчивостью традиционных обществ, эти массы гораздо легче увлекались утопическими надеждами и приходили в волнение от необоснованных страхов. Ускорение темпов эпохи привело к ускоренному формированию и смене элит, которые учились все более искусно манипулировать надеждами и опасениями масс. И для элит и для масс национализм становится прежде всего средством организации и самовыражения. (Позднее с национализмом стал конкурировать социализм, пока эти две динамичные революционизирующие приманки масс не слились воедино в сталинизме и гитлеризме.) Со времени Французской революции национализм, куда бы он ни проникал, повышал роль социально-экономических проблем. Между 1789 и 1795 гг. национализм достиг своих крайних точек: в признании достоинства личности (в Декларации прав) и во взрывах коллективных страстей против прав личности. Так Новый век, подобно Янусу, показал два своих лика.
В силу исторических причин, в пределах Франции сохранились два папских анклава - Авиньон и Венессен. Для воссоединения с Францией они использовали новый принцип национального самоопределения - волю общества выяснил плебисцит. В эпоху национализма этот способ использовался бесчисленное количество раз, но уже в ходе Французской революции обнаружились грубые нарушения <во имя национальных интересов>. Нередко манипулировали стремлением к единству, воля общества фальсифицировалась.
Однако в начале революции чувства национального - единства и братства было подлинным и стихийным. Оно явно проявилось в <празднике федерации>, впервые отмеченном 14 июля 1790 г., в годовщину взятия Бастилии народом Парижа. Во всех общинах Франции были воздвигнуты <алтари отечеству> с надписью <Гражданин родится, живет и умирает во имя Отечества>. Люди стекались к этим алтарям с пением патриотических песен и приносили присягу поддерживать национальное единство, подчиняться закону и защищать высшего законодателя - суверенный народ.
Однако национальное единство долго не удержалось. Нацию разделили политические и религиозные разногласия. Возрожденная нация нуждалась в преобразованной религии; она испытывала недоверие к традиционным универсальным связям через веру. До сих пор основные моменты человеческой жизни - рождение, брак, смерть - были областью, принадлежащей церкви, и через нее получали свой смысл и оформление. В 1792 г. стала обязательной регистрация всех актов семейного положения и гражданского состояния властями нового национального государства. Новый патриотизм пошел еще дальше в новаторском энтузиазме. Дни календаря, новорожденные дети, улицы городов получали имена, связанные с новой гражданской религией. Многие сторонники традиционных религиозных верований оказались в конфликте со своей совестью: прежняя религия противостояла новым национальным догмам и авторитетам. До того времени образование в основном находилось в руках церкви. Новый национализм и здесь внес существенные перемены.
С целью вырастить новое поколение добродетельных и патриотичных граждан Французская революция создала первую в мире систему всеобщего образования. Образование стало рассматриваться как долг и главная задача нации. Считалось, что только всеобщее образование может обеспечить единство отечества и объединить граждан. Акценты были перемещены с изучения классики и гуманитарных наук на историю и патриотическое пение, а также (по крайней мере, в теории) на ручной труд и физическую культуру. В порыве обретенной национальной гордости народ хотел превратить свою столицу в центр мирового искусства. В 1793 г. бывший королевский дворец Лувр был преобразован в первый в истории национальный музей. Искусства, прежде всего музыка, больше не должны были служить лишь личным удовольствиям или религиозным чувствам. Они должны были пробуждать национальные чувства. Людей воодушевляла знаменитая патриотическая песня <Марсельеза> в обработке для любимых массами медных духовых инструментов. Национальные праздники задумывались как мощные действа, в которых сам народ не просто участвовал, но играл главную роль. Фестивали и школы также способствовали распространению французского языка по всей территории страны, включая области, где прежде пользовались почти исключительно местными наречиями - в Бретонии и Фламандии, в Басконии и Эльзасе, в Каталонии и Провансе.
До революции в университетах Франции уделяли больше внимания латыни, нежели французскому языку, и классическим авторам - нежели французским писателям. Новый национализм изменил и это. Пожалуй, никто не выразил эти новые чувства лучше, чем Максимилиан Робеспьер (1758-1794 гг.) в <Отчете Национальному собранию о национальных празднествах> 18 флореаля 1794 г.:
<Да, эта прекрасная земля, на которой мы обитаем, создана для того, чтобы стать домом свободы и счастья... О, мое отечество, если бы волею судьбы мне довелось родиться в чужой и далекой стране, я бы беспрерывно молил небо о твоем процветании; меня трогали бы до слез повествования о твоих героях и твоих добродетелях; моя чуткая душа с неустанным восхищением следила бы за событиями твоей великой революции; я бы завидовал судьбе твоих граждан; я бы завидовал твоим представителям! Я француз, я один из твоих представителей!.. О, возвышенный народ! Прими в жертву все мое существо! Счастлив тот, кто родился в твоей гуще; и еще счастливее тот, кто может умереть за твое счастье>.
Новый национализм и война. Французская революция, вначале провозгласившая всеобщий мир, вовлекла Францию и Европу в войну, более продолжительную и разрушительную, чем все, происходившие со времени религиозных войн. В вихрях этой войны исчезали государства, создавались новые связи, впервые повсюду забушевали национальные страсти - от Ирландии до Сербии и России, от Испании и Италии до Норвегии. Войны Французской республики как никогда ранее взывали к национальному сознанию и единству народа. 25 сентября 1792 г. Жорж Жак Дантон (1759-1794 гг.) требовал:
<Франция должна стать нераздельным целым, она должна иметь единое представительство. Граждане Марселя должны соединить руки с гражданами Дюнкерка. Я требую смертной казни для кого бы то ни было, кто пожелает разрушить единство Франции, и предлагаю, чтобы Национальное собрание декретировало единство представительной и исполнительной власти как основу правления, которое намечается учредить. Не без трепета узнают австрийцы об этой священной гармонии; и тогда, клянусь вам, наши враги погибнут>.
Казалось, такая страсть приносит плоды: недавно созданные республиканские армии нанесли поражение своим противникам. На полях битв торжествовали не монархи, а нация. Победа повернула Францию от лояльного монархизма 1789 г. к республиканскому национализму 1793 г., от мирного духа Просвещения XVIII в. к агрессивному динамизму современного национализма.
За первыми победами последовали поражения, тем более опасные, что им сопутствовали внутренние восстания. Среди того меньшинства, которое правило Францией, это вызвало непреклонную решимость собрать все силы для победы в войне и безжалостно ликвидировать любую оппозицию и раскол внутри страны. Террор спас республику, но не способствовал укреплению духа компромисса, соглашения и уважения к свободе в рамках закона в нарождавшемся французском национализме. Робеспьер считал подлинными гражданами только <искренних и добродетельных патриотов>; прочих же следовало заставить быть истинными детьми отчизны. Жан Поль Марат (1743-1793 гг.) декларировал, что Франция, которой угрожает возврат к деспотизму королей, должна утвердить деспотизм свободы. Лишь диктатура добродетельных людей, посвятивших себя без остатка интересам всей нации и выражающих подлинную общую волю, может спасти отечество. Любая оппозиция такому руководству равносильна измене нации. Все должно быть принесено в жертву отчизне. Вся нация должна быть мобилизована, война должна стать национальной во всех ее аспектах. <Когда отечество в опасности, - объявил Дантон 2 сентября 1792 г., - никто не может отказаться служить ему, или он будет объявлен бесчестным предателем. Подлежит смертной казни каждый гражданин, отказавшийся стать в строй, и кто прямо или косвенно противодействует мерам общественной безопасности>.
В XVIII в. в войнах участвовали небольшие военные силы и без особого напряжения. В 1793 г. Конвент поставил на службу нации все и вся, по крайней мере, в теории. Люди подлежали мобилизации, ремесленные изделия - реквизиции, писатели и деятели искусств должны были возбуждать народный энтузиазм. Эти усилия принесли плоды. Вторгнувшиеся во Францию армии были отброшены. Молодая французская нация была спасена. Но поскольку спасительницей была армия, она даже после того, как опасность миновала, осталась в национальном сознании как нечто выдающееся, чего не было в англоязычном мире. Французское национальное государство родилось в военной славе, какой страна не знала при самом могущественном из ее королей. <О, земля воителей! О, Франция! О, моя родина!> - обращался республиканский поэт к отчизне в 1797 г. Популярность армии способствовала восхождению к власти Наполеона Бонапарта (1769-1823 гг.).
Наполеон взывал к новому французскому национализму, но сам националистом не был. Он завершил создание централизованного национального государства с единой системой законов, бюрократией и системой образования, но сделал это в духе просвещенных деспотов XVIII в. Он был готов использовать национальные устремления в той мере, в какой, по его представлениям, в этом нуждалась его система, не имея в действительности желания удовлетворять их. В определенной степени он поощрял национальные устремления Италии и Польши, однако это было продиктовано сиюминутными интересами его империи и династии.
Наполеон претендовал не на национальное государство, и даже не на расширенное национальное государство, но на возрождение империй Цезаря и Карла Великого. Его орудием был не народ, воодушевленный патриотизмом нового типа, а мощь государства - механизм, созданный князьями эпохи Возрождения и усовершенствованный абсолютными монархами. Наполеон потерпел поражение не только вследствие своих непомерных амбиций; его победила новая сила, которую наполеоновские войны вызвали к жизни за пределами Франции и которую Наполеон не осознал - национализм европейских народов, особенно немцев. Эти народы - немцы, итальянцы, испанцы, русские - восприняли национализм не от Французской революции, дух 1789 г. едва коснулся их; они стали националистами благодаря Наполеону, но этот национализм привел не к личной свободе, а к упоению коллективной силой.
Ганс Кон
НАЦИОНАЛИЗМ: ЕГО СМЫСЛ И ИСТОРИЯ
[Из книги: Hans Kohn. Natlonalizm: Its Meaning and History, 1955]
