Тема

Покинувший совет директоров ОАО "СУАЛ-Холдинг" Виктор Вексельберг подошел к этому делу с мудрой расчетливостью волхва и одесского ньютона-математика.
Весною минувшего года (когда, если кто забыл, М. Ходорковский еще написал из СИЗО: "Мы допустили много ошибок по глупости, из-за амбиций, из-за непонимания того, что происходит в стране во всей сложной совокупности ее социальных и региональных особенностей"), Вексельберг продемонстрировал всем информационным агентствам патриотизм и социальную ответственность отечественного бизнеса, скупив на аукционе "Сотбис" на корню все яйца Фаберже.
Об этом тут же написали в газетах: вот, мол, какие бывают ответственные социально бизнесмены, иной все норовит недвижимость в Швейцарии или там на Кипре купить, а этот - движимость и домой. В рамках сохранения традиционных российских культурных ценностей. И поехали тогда яйца путешествовать по России: из Москвы в Санкт-Петербург, оттуда - в Екатеринбург, Иркутск, Тюмень... И всюду собирали яйца толпы зрителей, которые дивились на красоту исконных русских яиц и на обретенную в нелегкой борьбе с обстоятельствами степень социальной ответственности отечественного бизнеса.
Но строго говоря, все было не совсем так. На самом деле история с этими яйцами довольно показательна в смысле циркуляции идей между Западом и Востоком. Сам род Фаберже, он был действительно практически исконный русский - из Пернова, что на Балтийском море. А вот идея исконных яиц появилась довольно поздно, когда грузный пьяница Александр Третий, воодушевленный увиденными в Париже яйцами-шкатулками (в Европе их изготовляли уже довольно давно, примерно с античных времен) решил вписать эту западную форму в "русский стиль". Первое исконное яйцо было заказано императором в 1884 году, после этого поставщик двора Е.И.В. Карл Фаберже понаделал изрядное количество этих довольно некрасивых (хотя и украшенных многочисленными каменьями) совершенно исконных яиц, имеющих к тому же чудовищно комичные названия вроде "Первый поцелуй" или "Могила Нессельроде".
Однако история о социально ответственном бизнесмене Вексельберге получила на этой неделе неожиданное и драматическое продолжение. Нашлись эксперты, которые поставили под сомнение аутентичность яйца "Весенние цветы": оказалось, что настоящее яйцо, как оно описано в каталоге, должно быть серебряным. А Вексельберг купил не простое, а золотое. Уж как с этим связан выход бизнесмена из совета директоров ОАО "СУАЛ-Холдинг", я не знаю, но все вспоминаю анекдот про поддельные елочные игрушки: те, которые выглядят совершенно как настоящие, но радости от них - никакой.
Лучше б уж бизнесмен Вексельберг эти яйца из отечественного алюминия заказывал на Урале или в Сибири, право. Как-то поисконнее было бы.

Источники
http://www.vsluh.ru/art.shtml?num=67315
http://www.polit.ru/culture/2005/02/24/yaico.html
http://www.apiural.ru/econom/?art=6625

Вариации

У Льва Толстого есть незаконченная повесть о гимназисте, подделавшем вексель. Простите, не вексель, а купон. Купон в два рубля с полтиной. Нехороший товарищ пририсовал к двойке единицу спереди, вышло 12.50. Гимназист сбыл фальшивый купон, получил сдачу. От этого произошло потом много ужасных приключений, дошло до смертоубийств, но все закончилось хорошо. Правда, о том, как именно хорошо все закончилось, Толстой не написал, постеснялся.
Мне тоже приходилось подделывать документы. Однажды я даже подделал печать.
Дело было так: после третьего курса университета мы должны были проходить педагогическую практику в пионерском лагере, в ЭССР. Но я получил по почте специальные бумаги от начальства пионерлагеря, в котором провел свое детство: начальство писало, что с удовольствием предоставит мне кучу пионеров для моей педагогической практики. С этим письмом я пришел на кафедру педагогики. Там сидел очень лысый человек в черном с прозеленью костюме, его звали Владимир Кильк. Он завизировал мое письмо и велел прийти назавтра. На следующий день мне сообщили, что кафедра педагогики разрешает мне пройти практику не в ЭССР, как положено было бы по всем правилам, а в УССР, в виде исключения. Педагоги выдали мне кучу бумаг, которые должны были по завершении практики заполнить лагерные начальники, подтвердив тем самым мои педагогические успехи в родном пионерлагере.
И я сел на поезд и отправился в виде исключения в УССР. По дороге я встретился с неизвестным лейтенантом ракетных войск, который долго объяснял мне в тамбуре преимущества ядерной войны перед холодной. Но я остался холоден к его доводам и пошел в вагон-ресторан. Там обслуживал всех разбитной официант лет сорока с сальной физиономией и красноватыми глазками. Он говорил прибаутками. Когда майор, сидевший за соседним столиком, спросил: "Что у вас в меню, товарищ?" - официант отвечал бойкой скороговоркой так: "Ну, как обычно - сыр, масло, коровьи яйца..." Я заказал курицу с рисом. Минут через десять курица явилась: она была так измождена, что ее было даже жалко трогать алюминиевой вилкой, казалось, что она уже девять месяцев путешествовала по советским железным дорогам от Ташкента до Мурманска и от Чопа до Находки - и везде попадала в передряги.
Но я был молод, я ехал домой, в УССР. И я бесчеловечно съел эту несчастную курицу вместе с рисом, описание которого я опускаю из жалости к своим немногочисленным читателям.
Приехав с утра в УССР, я отправился на метро домой. По дороге, у шестнадцатиэтажной башни на проспекте Победы, меня остановила маленькая синеватая цыганка. Цыганка взяла у меня три рубля и вдохновенно нагадала мне казенный дом.
Я пришел домой, разгрузил свои сумки и лег спать, потому что в вагоне толком не выспался. Проснулся я от страшной боли в животе и через четыре часа уже лежал под капельницей в казенном доме, инфекционной больнице им. Н.Щорса. Курица себя оказала. И рис тоже, думаю, не сплоховал.
Четыре недели я подвергался бесчеловечным процедурам, не приносившим, впрочем, сперва никаких результатов. Я видел прекрасных птиц за окном, где каждые полчаса со стуком проносился невидимый за деревьями парка поезд детской железной дороги. Я ел антибиотики горстями. Я пил из термоса приносимый мне родителями индийский чай. Я играл в дурака с железнодорожным пэтэушником Мыколой (и научился с первой раздачи угадывать результат с большой точностью). Я беседовал с Виталиком Сальниковым, пожилым человеком, родившимся на станции "Лев Толстой" в тридцатые годы, о еврейском происхождении Ю.В.Андропова и историософской лирике Тютчева. Я курил в туалете со Славиком Лифановым. Я улыбался из окна своей будущей жене Свете, прошедшей уже педагогическую практику в ЭССР и теперь гостящей у нашей однокурсницы Кати Ш. в Киеве. Я слушал стоны нервного больного по фамилии Костерной. Костерной по ночам громко жаловался на комбижир. Я пошел на поправку.
Я поправлялся еще две недели. Меня выписали. Я вышел на улицу. Дул теплый ветер, кружилась голова, в такси пахло бензином.
Примерно через полгода, ближе к зимней сессии, наступил срок сдачи документов о прохождении педагогической практики.
Передо мной стоял простой выбор: представить университетским педагогам справку о том, что я вместо педагогических усилий провалялся в больнице с дизентерией, или же подделать выданные мне педагогами бумаги. Я выбрал второе.
Довольно легко дались мне характеристика и отзыв на мою педагогическую работу. Их сочинили мои друзья из общежития на ул. Пяльсони, обладавшие самыми взрослыми почерками.
Отчет о проведенном в пионерлагере мероприятии, который также был обязателен, я вдохновенно написал за пять минут. Как могут догадаться мои немногочисленные, но постоянные читатели, это была мнимая беседа о вреде курения. Заканчивался отчет словами: "...а пионер Штыкин Сергей, прослушав беседу, расплакался и сказал, что теперь он точно никогда уже больше этого не будет".
Сложнее дело обстояло с подписью начальника лагеря. То есть с подписью самой по себе никаких проблем не было, ее изобразил Н.Н.Ермоленко, даже не заметив, как это произошло. Но подпись должна была быть заверена печатью.
Предыдущей зимой к нам на ул. Гороховую заезжали люди из Питера: мальчик и девочка, оба с волосами. Ехали они, кажется, в Крым автостопом, но попали к нам на Гороховую. Мальчик, обучавшийся некогда в "Мухе", вспомнил, что у него давно уже не продлен студенческий билет. Он попросил блюдце, чернил, спичку и лезвие. Капнул чернилами на блюдце. Лезвием заточил спичку. И изобразил спичкой, обмакнув ее в чернила, минут за двадцать у себя в потрепанном студенческом билете три идеально круглых печати.
Вспомнив об этом, я сходил в ближайший магазин за вином и потребовал коллегу Катю И., обучавшуюся до поступления в наш университет в художественной школе города Ленинграда, к священной жертве. Катя И. вино пила, но говорила искренне, что печатей подделывать она не умеет.
Мы пили вино, варили яйца, не золотые, а простые, и пытались перевести с помощью яиц (была и такая методика) круглые печати с наших зачеток на листок с общей оценкой и мнимой подписью начальника пионерлагеря. Зачетки пахли яйцами. Мы закусывали испачканными яйцами вино. Печати не переводились.
Тогда мы взяли спички и блюдца, и чернила, и лезвия. И тренировались на разных бумажках. Получалась ерунда. Вино кончилось, я купил еще. И опять ерунда получалась.
И в конце концов я взял большую резинку-ластик и нарисовал на ней шариковой ручкой буквы названия своего пионерлагеря. Пентаграмматон: А, и Н, и Т, и Е, и Й. И взял потом лезвие бритвы безопаснейшей, и вырезал все пространство резиновое вокруг букв. И обмакнул это дело в чернила. И оттиснул, не глядя, на итоговой бумаге с поддельной подписью начальника пионерлагеря.
Так чудовищно получилось, что не только я сам в эту печать поверил, но поверила в нее и поставленная от нашей педагогический кафедры руководительница моей несуществующей дизентерийной педпрактики. За каковую практику я получил в зачетку четверку. Потому что зарываться не хотел и именно такую оценку предложил поставить себе от лица начальника пионерлагеря и сонма пионервожатых. Социальную ответственность понимал.
Что там раньше было, товарищи, яйца или курица, кто помнит?
Никто не помнит уже.
Роман Лейбов