Константинопольская Крестовоздвиженская русская гимназия переехала из Турции в Болгарию, в город Пeщеру (ударение на первом слоге) на западном склоне Родопского хребта.
Недалеко от этого города находится город Батак, место национального паломничества в память погибших революционеров во время турецкого ига. Предание говорит о том, что турки воздвигли в центре города, в назидание потомству, огромную пирамиду из отрубленных голов и что кровь казненных текла ручьями по наклонным улицам! В местном краеведческом музее существуют доказательства турецких зверств.
В конце двадцатых годов я перешагнул порог Пещерской гимназии
Осенние занятия начинались 15 сентября. Меня же почему-то отвезли в гимназию за несколько дней до разъезда учеников и преподавателей на летние каникулы. Вскоре нас осталась самая малость, и мы развлеклись, как могли.
Гимназия размещалась в бывшей казарме. Это было длинное двухэтажное строение, разделенное на две части: мужскую и женскую. Первый этаж мужской половины был отведен под домашнюю церковь и классные комнаты. На втором этаже был дортуар с металлическими кроватями вокруг стен и набитыми соломой тюфяками. Отапливался дортуар тремя большими печками цилиндрической формы. Зимой для отопления такого помещения выдавалось по три полена на каждую, что "смягчало" ощущение холода, но помещение не нагревалось. Поэтому с наступлением ночи мы пробирались на древесный склад и "доставали" по дополнительному полену (а иногда и по два!), после чего мы были уверены, что в дортуаре стало теплее!
С обоих концов казарменного помещения были пристройки, что ему придавало вид растянутой буквы "П". В одной из них помещался продовольственный склад и рядом с ним кухня. В другой пристройке помещался кабинет врача, доктора Беляева, и лазарет.
В стенах этой гимназии произошли мои первые контакты с подобными мне подростками, и здесь я получил первые уроки совместной жизни "маленьких мужчин".
Помню, мы играли в "казаки-разбойники". Суть игры заключалась в том, что разбойники убегали, а казаки их ловили ("пятнали"). Меня догнал казак и запятнал. По правилам, я должен был выйти из игры, но я этого не сделал - я не был знаком с правилами. Казак догнал меня и сказал: "Я тебя запятнал, и ты должен выйти из игры". "Ты меня не запятнал", - ответил я. Казак резко повернулся и сказал: "Я не буду больше играть с тобой, ты говоришь неправду"!
Какой урок для семилетнего мальчишки!
На следующий день я подошел к казаку и сказал, что больше не буду говорить неправду, и мы помирились.
Примерно в то же время у меня была иная история. Я слышал, чуть ли не на каждом шагу, "ей-Богу", а что это означало - я не знал. Я подошел к Виктору и сказал:
- Витя, твоя мама приехала!
- Врешь!
- Ей-Богу, приехала!
Витя взял мою голову "в ключ", отвесил несколько чекуш (чекуша - это скользящий удар по голове средним суставом сжатых в кулак пальцев) и сказал:
- Я круглый сирота, у меня нет ни мамы, ни папы! Ты не только обманул меня, но еще призвал Бога принять участие в твоей лжи. Запомни, врать - это очень плохо!
Два урока морали за такой короткий срок!
Витя был небольшого роста, коренастым и физически сильным подростком. Я узнал, что он сидит четвертый год в старшем приготовительном классе по милости педагогического совета. В те времена, в конце двадцатых годов, доучивались воспитанники кадетских корпусов, гимназий и добровольцы, служившие в Белой армии, которые не успели закончить среднее образование и получить аттестат зрелости.
Поэтому начальство относилось "с некоторым пониманием" к затяжной учебе и даже допускало некоторые льготы, как, например, разрешало ношение военной формы тех частей, в которых они служили в Белой армии; они не несли дежурства ни по дортуару, ни по столовой. Кроме того, они имели право курить в отведенном для этого помещении - "курилке".
По субботам вечером и по воскресеньям утром была церковная служба, длительная и утомительная, и велась она на непонятном для нас языке. Мы прибегали к различным уловкам, лишь бы быть освобожденным от стояния в церкви. Но постепенно мы освоили славянскую азбуку и церковный язык - служба стала доходчивей!
В гимназии были круглые сироты всех возрастов, были дети бедных родителей, которым предоставлялась возможность отдать детей на бесплатные проживание и обучение; были дети если не зажиточных, то, во всяком случае, не бедных родителей. Некоторые родители присылали время от времени "своим детям" продовольственные посылки с колбасой, домашними сладкими пирогами или с домашними печеньями, с банками варенья и пряниками.
Некоторые дети, "из богатых", вели себя совершенно нормально по отношению к сверстникам - делились полученным добром. Бывало, получит такой повестку о прибытии посылки на почту, и все толпой шли ее получать. Вернувшись с почты, посылку раскрывали, и ее содержимое раскладывали по числу участников, на равные кучки. Затем "хозяин" посылки отворачивался и отвечал на вопрос: "Кому?".
Но не все поступали так. Иные, "подлизы", делились посылками только со своими покровителями, которые в ответ должны были опекать и защищать "малыша" от агрессии их сверстников. Таким подлизам дорога к участию в общих играх была закрыта, им устраивали молчаливый бойкот. При их появлении игры автоматически прекращались, все расходились и затем собирались заново немного поодаль. В таких случаях покровители были только беспомощными свидетелями решений жестокого, но справедливого детского суда.
Одно из любимых занятий перед сном заключалось в том, что воспитанники средних классов ловили "зеленых" (недавно прибывших малышей) и устраивали им "полет домой" - увидеть маму и папу! Для этого они усаживали малыша на скамейку, завязывали ему глаза и спрашивали: "Кого ты хочешь увидеть - маму или папу"? Малыш, говорил: "Маму и папу". - "Вместе нельзя! Выбирай, кого сначала". Малыш выбирал. Скамейку чуть-чуть приподнимали и раскачивали. Это изображало полет домой! Малыш ухватывался за скамейку, получал слабый удар книгой по голове, и его сталкивали на пол. Ему объясняли, что он поднялся очень высоко и поэтому ударился головой об облако!
Я тоже был зеленым, тоже "летал домой" и тоже ударялся головой об облака!
Говорить о том, что мы вели голодное существование, было бы неправдой. Однако то ли у гимназии не было дополнительных финансовых средств на обильное питание, то ли молодежь в такие годы оказывается особенно прожорливой - чувство пустоты в желудке было постоянным явлением. Нам ежедневно выдавалось "усиленное питание" в виде столовой ложки рыбьего жира (вкус которого у меня по сей день сидит поперёк горла!), который мы заедали соленым гренком, и два-три раза в неделю по куску жирного, вяленого тунца.
Особым успехом пользовались, кроме рубленых котлет, манная и рисовая каши на молоке. Были домашние, квашеные и маринованые овощи, соленые огурцы, сливовое повидло и, конечно, кислая и квашеная капуста. Однако ощущение голода нас толкало на охоту за "свежим изюмом", т.е. за недособранным виноградом. Такая экспедиция была связана с определенным риском - получить заряд бертолетовой соли, которую употребляли сторожа виноградников.
Был и другой способ "улучшить ежедневное меню": кто-нибудь из старших учеников "брал под своё крыло" малыша и становился его "покровителем", а малыш - его "лошадкой". Моим покровителем был Толя Яловенко, ученик седьмого класса, по прозвищу "Кунак". Он ходил в косоворотке и подпоясывал ее узеньким ремешком с серебряными наконечниками. "Покровители", договорившись между собой о теме поединка, устраивали соревнование между "лошадками". Темой соревнования могла служить таблица умножения, стихотворение или еще какой-либо сюжет. В назначенное время "начинался бой": каждая "лошадка" в установленном порядке декламировала выученное стихотворение или трудилась над таблицей умножения, или играла в шахматы (которые меня пленили с тех пор и по сей день), или выполняла что-либо еще. Побеждала та "лошадка", которая совершала наименьшее количество ошибок. Покровитель получал два куска сахара от побежденного, и делился полученным добром со своей "лошадкой". Некоторые играли на порцию котлет или на порцию манной каши, но Кунак отказался раз и навсегда принимать участие в "таких скачках".
Ежегодно, 17-го декабря, в день святой Варвары, покровительницы гимназии, устраивался бал: вся церковная утварь сносилась в одну из классных комнат, а в конце зала устанавливалась сцена. После культурно-литературного отделения были танцы под звуки гимназического струнного оркестра. Во время перерыва разыгрывалась лотерея: кусок туалетного мыла или коробка зубного порошка, или тетрадка с ручкой и несколькими перьями, или еще какая-то мелочь.
Все призы были в соответствии с возможностями "чрезвычайного" бюджета. Однако бывали исключения: моя одноклассница Таня Жеваник выиграла спичечную коробочку и расплакалась, а потом узнала, что в коробочке были ручные часики!
На Рождество устанавливалась елка "до потолка" - для тех, кто не имел возможности уехать на праздники домой. Кулек - с мандарином, с несколькими шоколадными конфетами и немного леденцов и орехов -сглаживал отсутствие домашнего уюта.
На большие праздники, рождественские и пасхальные, за нами приезжали наши кричимские родители.
Время от времени благотворительные американские организации присылали вещи, среди которых была и обувь. Эта обувь нам выдавалась в начале осенних занятий. С наступлением же теплых дней мы ее сдавали на хранение. Остальное время мы ходили, бегали и играли в футбол (тряпичным мячом) босиком.
Был конец зимы. В один из таких дней, разгоряченный от беготни, я лег на скамейку отдохнуть и заснул. На следующий день во время занятий я почувствовал озноб, приятную вялость и желание спать. Помню, что Яков Иванович мне задавал какие-то вопросы, на которые я не смог ответить. Он подошел ко мне, приложил руку ко лбу и отвел в лазарет.
Оказалось воспаление легких в острой форме!
Я смутно помню, что мне клали горчичники на грудь и ставили банки на спину. Приехала мама, которой позволили устроиться рядом со мной. Много позже я узнал, что со мной произошел обморок, что я пролежал несколько дней без сознания. А очнулся я во время благодарственного молебна, заказанного мамой. Вспоминаю, что после ухода священника сестра милосердия "грубо" разговаривала с мамой, упрекая ее в том, что священник был приглашен без ее ведома!
Когда я немного окреп, меня отвезли домой.
Моя болезнь совпала с последней третью учебного года и с выпускным экзаменом после окончания приготовительных классов. Меня освободили от этого экзамена и перевели в следующий класс - первый класс "настоящей" гимназии!
Директором Пещерской гимназии был Александр Николаевич Ермолов. Моим воспитателем - Александр Иванович Федотов. Моя учеба была в руках Якова Ивановича Крохина: он мне показал первые буквы азбуки, помог составить первый слог и не скрывал своей радости, когда я, по его подсказу, составил первое существительное - мама! Он же, Яков Иванович, вел мою руку при написании первой полубуквы на наклонно разграфленной странице тетрадки.
Как мне им выразить, в нескольких словах, глубину моей признательности и благодарности за их бескорыстный и жертвенный труд?!
В Болгарии, с начала эмиграции, было открыто много учебных заведений, включая полковые, армейские, казачьи, ремесленные, полуклассические гимназии и пр.
Но отсутствие необходимых средств привело к тому, что учебные заведения начали закрываться одно за другим. В гимназиях начали закрывать старшие классы, потом средние и, в конечном итоге, они прекращали свое существование.
Из всех гимназий осталась только одна - Софийская русская гимназия, в которую направлялись ученики из остальных закрытых гимназий. Таким образом, я очутился, десяти лет, в первом классе этой гимназии.
К этому времени мои родители переехали из Кричима в Пазарджик, но причина переезда мне не была известна. Может быть, в связи с несчастным случаем с папой?
Что стало с хозяйством, с животными, с домом, с коровником, я не знал.
Но Маут взяли с собой.
Потом мне рассказали, что ночью воры забрались в дом с целью грабежа, что Маут вцепилась в них мертвой хваткой и воры, чтобы оторваться от нее, ее застрелили!
Я был очень огорчен смертью моей любимой собаки, свидетельницы горьких лет моего отрочества!
Мы с папой прибыли на Софийский центральный вокзал и двинулись разыскивать интернат. Время от времени мы останавливались, и папа обращался к прохожим с просьбой подсказать, как дойти до указанного адреса.
Мы пришли в интернат, который находился на противоположном конце города по отношению к вокзалу.
Дальше произошло нечто совсем непонятное: я не помню, кто нас встретил, были ли разговоры обо мне, когда и куда исчез папа.
Сплошная "черная дыра"!
Только смутно помню, что ко мне подошел "некто" и повел в комнату, в которой было несколько металлических коек, но ни ночных столиков, ни шкафчиков в ней не было. Мне было указано на койку под окном.
- Сундучок положишь под кровать, - сказал "некто" и добавил: - Столовая находится в подвале, спускаться по звонку и по черной лестнице, - и ушел.
Я застелил кровать и пошел рассматривать помещение. Я увидел, что моя комната находится на первом этаже, что было еще несколько комнат, как моя, большая центральная комната, выходящая на парадную лестницу, и санитарный узел.
Возвращаясь в комнату, я увидел "некоего", показавшего мне несколько минут тому назад мою комнату, в сопровождении подростка моих лет и его отца.
- Он может занять эту койку, - сказал "некто" - и если есть вопросы, то не стесняйтесь: моя комната находится против парадного входа.
- Спасибо, - ответил отец подростка.
Я узнал, что "некто" является моим воспитателем и, попутно, врачом и что его зовут Георгием Александровичем Михайловым. Я также узнал, что Георгий Александрович женат, что у него есть сын Юра и что семья живет в одной комнате "против парадной лестницы".
Молодежь начала съезжаться, и Георгий Александрович распределял комнаты и койки по какой-то только ему известной схеме. Вскоре прибыл Валерий, тоже из Кричима и, как и я, прошедший через Пещерскую гимназию.
Когда все съехались, Георгий Александрович нас собрал в центральной комнате (которая потом была превращена в классную комнату) и прочитал нам внутренний устав интерната. Попутно мы узнали, что интернат занимает трехэтажный дом, что малыши (т.е. мы) находятся на первом этаже, что директор интерната живет на втором этаже, вместе с учениками старших классов. Наконец, все остальные занимают третий этаж - под надзором бывшего полковника личной гвардии генерала Реза-шах, основателя иранской (персидской) династии Пехлеви!
Кухня находилась рядом со столовой и занимала около половины полуподвального помещения. В столовой стояли длинные столы со скамейками с каждой стороны. У каждого из нас было "свое" постоянное место за столом.
На обед подавалось рубленое мясо в соусе или в виде котлет, в сопровождении отварной или жареной картошки и прочих овощей. Макароны или рис подавались реже. На ужин подавали густой овощной суп и манную или рисовую кашу и, конечно, хлеб!
Гимназия находилась в двух-трех километрах от интерната. Это было длинное двухэтажное каменное строение с большим двором перед его фасадом. До обеда в нем занимались болгарские ученики, а после обеда оно было предоставлено нам, русским.
В гимназию нас водил строем дежурный воспитатель, а из гимназии мы возвращались поодиночке.
После ужина мы садились за приготовление уроков.
В "классной" стояло два стола, образуя букву "Г", со скамейками по обе стороны. При заучивании наизусть в "классной" возникал монотонный гул, как у пчел в улье.
А для письменных работ не хватало места. Поэтому я часто отпрашивался в комнату, доставал мой сундучок, клал его на колени и был счастлив, оставаясь один на один с моими заданиями.
К интернату прилегал, с северной стороны, небольшой пустырь, на котором мы проводили наши соревнования: "бой" стеклянными шариками!
С противоположной, южной, стороны мимо интерната проходило Цареградское шоссе. Пересекая его, мы попадали в огромный парк "Борисова градина" (парк имени царя Бориса), любимое место для прогулок софиянцев. В некоторых местах были полянки, на которых мы играли в футбол по воскресеньям после обеда.
Раз в месяц нас водили в городскую баню. С вечера нам выдавали чистое белье, скатанное в полотенце, и небольшой кусочек мыла на двоих. Нас будили в четыре утра и строем вели в баню оттоманских времен. В центре был большой круглый зал с высоким куполом, окна которого пропускали свет и выпускали пар. Пол и стены зала были под узорчатыми мраморными плитками, что придавало некую легкость строению. Вдоль стены были установлены огромные мраморные чаны, снабженные немного позеленевшими латунными кранами и большими шайками красной меди.
Мы старались намылиться мылом, которое не пенилось! Обливались теплой водой, зачерпнутой из чанов, совершали несколько прыжков в соседнем бассейне и одевались.
Наше время пребывания в бане было ограничено: сразу после нашего ухода начинался обычный рабочий день.
Вернувшись из бани, мы устремлялись в столовую и, до завтрака, набрасывались на хлеб.
Прошло почти два года с тех пор, когда я переступил через порог интерната. Георгий Александрович стал более раздражительным, крикливым и почти недоступным для нас.
Наступил день, когда нам объявили печальную весть: Георгий Александрович умер!
В день похорон мы подходили к гробу и целовали усопшего. Подошел и я, поцеловал холодный лоб покойника и ужаснулся: я не знал, что мертвецы становятся холодными!
Я возвращался из гимназии в интернат. Наступили сумерки. Проходя мимо небольшого садика, я услышал какой-то странный треск. Я повернул голову и увидел, в глубине садика, Георгия Александровича, который старался встать из гроба!
Меня сковал ужас!
Потом, от страха, я бросился бежать, но по сегодняшний день не могу избавиться от чувства, что кто-то находится за моей спиной!
Как помню, это видение совпало с известием, что Георгий Александрович не умер, а отравился!
В нашу комнату вошел Виталий и наскочил на моего односельчанина Валерия, обвиняя его в каком-то "злодеянии". Я заступился за Валерия, утверждая, что мы были все время вместе, и что Валерий из комнаты не выходил.
Виталий ушел.
Прошло несколько дней. Виталий снова пришел в нашу комнату и попросил меня, в присутствии Валерия, дать ему перочинный ножик. На следующее утро в нашу комнату ворвалась "делегация" и меня потащили в уборную. Там мне показали на пробитую свинцовую трубу и обвинили в том, что это дело моих рук. Кто-то побежал за воспитателем, которому Виталий доказывал, что это мог сделать только я и никто иной, потому что форма отверстия в трубе соответствует лезвию моего перочинного ножика!
Как я ни отпирался, как я ни пытался доказать, что это не моих рук дело, все оказалось тщетно: "преступник" найден, и он должен понести соответствующую кару. Неправдоподобие этой истории было настолько очевидно, что я забыл сказать, что ножик-то был у Виталия, а не у меня, и что он мне его до сих пор не возвратил!
Виталий был на два (а может быть и на три) года старше меня, но его хронические школьные неуспехи привели к тому, что мы очутились в одном классе. Это не мешало ему быть самоуверенным во всех своих начинаниях, и, конечно, он не терпел возражений. А тут случилось, что я "оказал сопротивление", выгораживая Валерия.
Виталий срочно "созвал собрание", на котором выступил в качестве обвинителя. Цель его выступления заключалась в том, чтобы заставить меня согласиться с тем, что форма отверстия в трубе соответствует форме лезвия моего перочинного ножика. Я согласился: обе формы соответствовали реальности. Однако мои утверждения, что я этого не делал, оказались тщетными: все обитатели первого этажа (и Валерий с ними!), как один, вынесли приговор - это он!
Не успели мы разойтись, как меня вызвали к директору интерната, который уже был посвящен "в суть дела". Посмотрел он на меня чуть прищуренными глазами и сказал:
- Значит, это ты! Хорошо, вызовем твоего папу!
В ту пору мои родители жили еще в провинции. Через неделю папа появился в интернате и был моментально принят директором. О чем они там беседовали - я не знаю. Наконец, вызвали меня. У отца был такой суровый вид, что я побоялся подойти к нему и поздороваться.
- Так вот чем ты занимаешься! Я тебя прислал сюда учиться, а ты, вместо этого, трубы пробиваешь перочинным ножом! Снимай штаны и ложись!
- Папа...
- Снимай штаны!
Выдрал меня отец и уехал не попрощавшись.
Я долго и сильно переживал происшедшее. Я не мог согласиться с торжеством несправедливости, а правду я не смог отстоять только потому, что не мог допустить существования такой лжи! В этот момент я физически ощутил наглость, безумство и силу толпы!
У неправды всегда есть "свидетели", а у правды их нет. Несмотря на это, правда все-таки остается правдой, даже если она в какой-то момент недоказуема!
