«… - Да, ребята, вы, конечно, пользуетесь отчаянным положением администрации ресторана…. Кому-то, конечно, надо в оркестре работать…» С. Соловьёв. «АССА».
Как-то раз один юный битник шёл с сейшена с большой сумкой через плечо, и тут на его пути встретился грабитель:
- Ни с места! Это ограбление! А ну, давай сюда свою большую сумку!
- Конечно, - согласился битник с грабителем, - только можно мне забрать свой проездной? Ты же по нему не поедешь, а я на него деньги копил…. Ты меня понимаешь, правда?
Не дожидаясь согласия грабителя, битник полез в свою большую сумку и изрёк:
- А, вот мой проездной…. Только я ещё возьму свои колонки, свой концертный прикид и бонги, ладно? Они же тебе всё равно не нужны, да? А сумку… ну, сумку, конечно, можешь забрать.
И битник протянул грабителю свою сложенную вдвое большую спортивную сумку.
Жила-была девушка-феминистка, очень разборчивая и честолюбивая. Она не собиралась создавать семью в двадцать лет и делаться по доброй воле служанкой и нянькой, и поэтому всем тем, кто к ней сватался, она говорила:
- Так, давай сначала поговорим об этом…. Кто в нашей семье будет главным?
- Конечно, я, - отвечал претендент.
- А с детьми кто будет сидеть? Продукты покупать?
- А, ну, конечно, ты, - обычно отвечал он.
- Всё ясно…. Так я и думала, - кивала феминистка и напрочь порывала с ним. И вот однажды она спросила у очередного жениха, к которому она была необыкновенно привязана, страшно опасаясь очередного разочарования:
- Кто будет главным в нашей семье?
- Мы вместе! – ответил он, и его предложение без колебаний было принято.
Не знаю, почему она так любит длинные песни, которые я играю долго и монотонно, сама не замечая, как песня превращается просто в нервные слова под музыку. Наверное, ей просто приятно быть не здесь, не в моей тихой комнате, а где-то там, далеко, где есть только ветер и мой нервный голос, рассказывающий о том, что рядом. Она не смотрит на мои пальцы, не смотрит в глаза – даже если я помню все слова этой песни, я не смотрю на неё – только в одну невидимую точку. А она видит мои разноцветные стены, мой стол, ковёр, двери и рисунки на стенах – она даже не слышит меня, потому что, когда песня кончится, она всё равно спросит меня о другом. Я отвечаю, но мне ещё не забыть, а она уже забыла, и в следующий раз она непременно
попросит меня сыграть ещё, чтобы просто отвлечься и подумать, слушая, как вслух думаю я, сознательно чуть увеличивая темп и отрывисто произнося слова. Я не знаю, что останется с ней, после неё, когда она встанет и уйдёт из этой комнаты, не знаю и того, что будет здесь после того, как уйду я – какая
разница? Пока мы здесь, и я играю ей длинную песню, которая, по нашему обоюдному мнению, никогда не может кончиться, но когда кончимся мы, кончится и она, но где-то непременно будет продолжаться, и за это я её не люблю – стало быть, она не только моя….
Сегодня слишком тёмная ночь…. Я смотрю в окно, пытаясь вглядеться во тьму, понять, что же там, вдалеке. Но мне не разглядеть – это слишком далеко, и так близко, что мне иногда становится страшно….
А где-то посреди этой ночи горит костёр, который освещает эту длинную и тёмную душную ночь…. Они там не одни, им тепло, несмотря на то, что дым от костра – прямо в глаза. Это ничего, зато на губах песня….
Этой ночью ты снова не будешь один. Слава тем, кто никогда не оставит тебя там одного – это вряд ли когда-нибудь случится…. Поэтому эта ночь не будет казаться тебе такой длинной.
Когда я играю «Русское поле экспериментов», все тут же разбегаются, и мало кто остаётся дослушать до конца…. Возможно, всё дело в том, что эта песня очень длинная, но в их глазах и в их недоумении я читаю ответ: это потому, что это странно, неуместно, и мой облик не вяжется с жёстким блеском моих глаз.
Ясное дело, им трудно видеть меня с гитарой – играю я так же жёстко, как они, по-мужски, нервно, ритмично, не надрывая голос.
Им было бы естественно видеть меня за мытьём или битьём тарелок, с ребёнком на руках, за стиркой – словом, с атрибутом, присущим женщине, а не за гитарой.
Я не знаю, как другие, но я, когда беру в руки гитару, я забываю об этом, и те. Кто меня знает, видят во мне не женщину, а творца музыки. А женщина – это та, кто обречена вечно слушать, вечно мыть посуду, вечно готовить, вечно стирать и гладить любимому рубашки, вечно качать ребёнка, и потом стареть…. Это не обо мне, потому что я – играю.
Я играю «Русское поле экспериментов», неженскую, злую песню….
Женщине не следует это петь, но сейчас это не обо мне, потому что я играю жёстко, зло, по-мужски.
Они видят мои глаза – в них нет того, чего бы им хотелось увидеть, того, что есть в глазах у каждой женщины – там нет покорности судьбе, желания подчиняться, желания понимать, желания быть второй после одного из них, даже нет очарования – есть только жёсткое, злое, ожесточённое обаяние – это как наступление, как объявление войны…. Именно это и отпугивает их, а не «Русское поле экспериментов» - именно это. Любая другая женщина, которая поёт, не отпугнула бы, а я – да, потому что я играю.
«За открывшейся дверью – пустота
Это значит, что кто-то пришёл за тобой
Это значит, что теперь ты кому-то
Понадо-понадо-понанадобился…»
Я играю и вижу, как все потихоньку исчезают, а я продолжаю играть…. Когда ты исчез, я ещё не играла, но тогда исчезла и я – вслед за тобой. И я играю с тех самых пор, как я исчезла…. Я играю.
Потому что я не хочу вспоминать о том, что вот так, однажды исчез и ты, потому что кто-то играл «Русское поле экспериментов», а ты ушёл, потому что знал, что у тебя это получается лучше.
Ты исчез, а я вот играю, и никто в такие моменты не может найти во мне женщину, которая любит, потому что я играю, даже не пою, и глаза у меня – тёмные, жёсткие…. Потому что я когда-то любила – до отчаяния, а теперь могу только – до ненависти – любить тебя, потому что ты однажды исчез.
И мне больше ничего не остаётся, как играть «Русское поле экспериментов» и отпугивать всех своей любовью-ненавистью, потому что страсть осталась одна, страсть к вечно исчезающему – к жёсткой, злой, мужской Музыке, которую я играю….
Вот Янка тоже играла… и в итоге?
«… а мою любовь я собственноручно
Освободил от дальнейших неизбежных огорчений –
Подманил её пряником
Подманил её пряником
Изнасиловал грязным жестоким ботинком
И повесил на облачке,
Словно ребёнок – свою нелюбимую куклу…»
Так откуда здесь взяться женщине, после всего этого? Так не просите меня быть нежной, не просите играть другие песни – поздно…. Я уже играю, и назад хода нет. Я играю сегодня «Русское поле экспериментов», и мне избегают смотреть в глаза….
И не говори, что ты знаешь человека, который смог бы выдержать мой взгляд.
Наверное, можно предположить, кто им нужен – идеальная жена. Что это такое? Минимум интеллекта, которая будет лишь слушать чушь и пошлости с открытым ртом, исправно готовить, стирать, варить, растить детей – идеальный вариант домохозяйки. И самое ужасное, что это неизбежно должно наступить в отношении каждой женщины, и даже со мной. А они будут демонстрировать свою власть, небрежно обнимая и мимолётно целуя время от времени…. Это всё, что обычно дают жене. Куда же девается любовь, да и была ли она? Просто людей, как слепых животных, толкает друг к другу страсть, которая мимолётна и призрачна, а жизнь нужно прожить с той, которой ты всю жизнь будешь казаться значительным, и которая почтёт за счастье ухаживать за тобой. У неё будет великий талант забывать о себе ради твоей ничего не значащей жизни…. Хотя другим, вероятно, тоже нужна идеальная жена.
«… - Да, ребята, вы, конечно, пользуетесь отчаянным положением администрации ресторана…. Кому-то, конечно, надо в оркестре работать…» С. Соловьёв. «АССА».
Площадка возле нашей станции метро – это что-то. С одной стороны – ларьки, ларьки…. С мороженым, с хлебом, с товарами всякими. С другой стороны – рынок, где люди сомнительной национальности продают овощи и фрукты. А посреди всего этого безобразия – абсолютно пустое асфальтированное пространство, которое никто не решается занимать, кроме дяденьки с мотоциклом с рекламного щита «Lucky Strike…. Да, это просто,
вероятно, никому в голову не приходило – покушаться на это святое место…. Так думал он, на днях проходя мимо, по этому асфальту, к трамвайной остановке.
И вот теперь он пришёл сюда, одетый необычно для реаниматора – в голубую джинсу. Он поставил усилитель на асфальт, подключил к нему свою электрогитару, огляделся – слева рынок, справа ларьки, а позади – трамвайная остановка. Люди. Наверное, сразу поняли, что будет дальше, потому что то, что этот жгучий брюнет – реаниматор, было очевидно.
И он заиграл «Звезду», ударяя по струнам. Проходящий мимо народ несколько удивлённо внимал этому ритму – обычно так играют в переходах, но здесь, у нас, это странно….
Через полчаса вокруг него уже стояла толпа. Все смотрели на него и внимали ему – возможно, он и сам ещё не верил, что он сможет собрать столько народа, и, тем не менее, они стояли вокруг и слушали, затаив дыхание.
Было уже поздно, и народа на трамвайной остановке собралось достаточно, но они только делали вид, что ждали трамвая – на самом деле им нравилось стоять там и слушать его; они совсем не торопились уезжать….
А я проезжала мимо в трамвае, и при взгляде на него меня охватила привычная, но всё ещё странная оторопь и жуть – наверное, это нескоро пройдёт…. Трудно сказать, обрадовалась я или опечалилась, вспомнив былые годы, но я подумала тогда:
- Надо же, реаниматор…. И здесь….
Завтра асфальт вновь опустеет, но сегодня…. Сегодня там играют.
Они приезжали сюда заранее – ещё за неделю, прихватив с собой лёгкие тёмные рюкзаки и надев всё самое тёмное из того, что у них было. Они приезжали сюда на поездах из разных концов страны, и уже здесь, в городе, запасались вином, батонами и сигаретами, а уже потом плутали по незнакомым улицам, прежде чем достичь цели. Девушки ещё покупали по два цветка – некоторые нарочно искали жёлтые розы, а те, что побогаче, везли цветы целыми охапками. Некоторые приезжали сюда по одиночке, иногда – целыми компаниями или парами, а были и такие, которые вообще отсюда не уезжали – мало ли что может случиться, считали они. Так они встречались здесь ещё за неделю, прежде чем стекутся сюда со всего города, и сразу же
выделялись в отдельную, обособленную группу. Они проводили долгие вечера у костра, делились сигаретами – иногда даже одна сигарета шла по кругу, а днём они или оставались здесь, бренча на гитарах, или ездили по городу, скупая диски и плакаты. Если кто-то пытался выгнать их оттуда, то это было бесполезно – здесь была их религия, как говорили они сами. А в тот день, как правило, шёл дождь, но трава на удивление быстро высыхала, сохраняя их места. В троллейбус, ходивший редко, набивалось помногу народа, и было тесно, но, глядя на них, всем сразу становилось всё ясно – их отличали тёмные одежды и настороженные взгляды исподлобья. А потом они входили туда, где только камни и исписанные стены – их так никто и не
закрашивал. Всякие бабушки шарахались от них, отходили в сторону и думали, куда это направляются такие большие толпы юношей и девушек? Любопытные тоже ходили смотреть, но их путь был определён заранее. Завсегдатаи складывали цветы, а остальные рассаживались прямо на траве – их можно было увидеть то тут, то там, или оккупировали свободные гранитные скамеечки, и играли знакомые песни, знакомились, беседовали…. Прохожие недоумевающее глазели на них, а поодаль – на всякий случай – желтела доблестная машина ГАИ.
А потом, когда всё кончалось, они не спешили разъезжаться по домам – они менялись плакатами и адресами и обещали на будущий год встретиться снова, здесь, на этом месте.
Все эти постоянные концерты на Первом канале – ничего не имею против, к ним привыкаешь. Но чуткое ухо однажды уловило – плёнка едет. Заедает. Вот играет музыка, вдруг – рраз! – поехал звук. Замедлился, потом – рраз! – быстрее. Ну, что концерт – это фонограмма, не удивительно. Но эта плёнка звукорежиссёра ОРТ – она едет постоянно. Не раз и не два. Это повторяется. Прислушайтесь – любая передача на Первом, там, где есть музыка….
Такой вот звуковой двадцать пятый кадр. Или паранойя. Но нет! Клянусь, мне не показалось! Вы не замечали? Боже, даже на КВНе!
Зачем? Это слышно, ведь это слышится! Это чувствуется! Это постоянно и закономерно!
Кто вы, господин Звукорежиссёр?!!
Зачем???
Ну, да ладно, бывают вещи и похуже. Соседка сверху купила себе караоке с очень громким микрофоном, и поёт на весь дом. Особенно по ночам. И, что самое страшное, при полном отсутствии слуха и голоса. Но самой ей, конечно, жутко нравится. Она себя чувствует просто звездой, особенно в три часа ночи. Ну, что ж, зато не матерится, как обычно. И не пьёт.
Но чуткое ухо не улавливает никаких изъянов в звуковой дорожке…. Это ведь уже локальная проблема.
Была ночь. В одной из комнат большого дома до утра не гас свет. В комнате были двое и всего один диван. Тогда он сказал ей: «Спи», и уступил ей место на диване, а сам растянулся на полу, словно верный пёс у ног своей королевы. Он мог бы петь, но сегодня он до утра станет читать ей бессмертные строки Булгакова, а его королева станет слушать, как зачарованная, и даже когда она заснёт, он всё равно продолжит читать.
Наутро, когда они рассказали о том, как они провели ночь, им никто не поверил.
Любовь многолика, она разная, особенно когда ждёшь, когда же мы зазвучим в унисон….
И тогда я вошла в этот большой и полутёмный дом, и завеса тумана сомкнулась за моей спиной.
Дом был большой, тёмный и смутно знакомый – в таких домах теперь очень любят устраивать районные дворцы пионеров и всевозможные техникумы, правда, пионеры в нашей замечательной стране уже давно вывелись. А если забыть, что пионеры – это детки в красных галстуках с вечным «Будь готов! – Всегда готов!», то как красиво и восторженно звучало бы это сочетание слов – Дворец Пионеров, будь слово «пионер» хотя бы в куперовском значении….
Но тот дом был значительно больше, он был шумный и полутёмный, и от этого было слегка жутковато, тем более, кроме привычных длинных коридоров с дверями и большими окнами, я не знала здесь ничего.
И ещё – я пришла этим тёмным поздним вечером в этот дом одна, а потом оказалось, что не совсем. И ещё – после выяснилось, что меня уже кое-кто здесь знал и даже ждал, хотя всей остальной посторонней весёлой толпе в коридорах не было до меня никакого дела.
В стороне я увидела её – или она сама подошла ко мне – уже точно не помню.
- Ты давно здесь? – спросила она, спокойная и уверенная, словно весь мир этого огромного шумного дома принадлежал ей одной.
- Только пришла, - ответила я. – А ты тоже их ждёшь?
- Ну, конечно…. Сегодня здесь обычный вечер, один из многих, и поэтому меня тоже позвали. Ты знаешь, я всюду их сопровождаю…. Не знаю, зачем, но раз уж так повелось, иногда мне это доставляет особое удовольствие.
Мы говорили с ней о многом, но как-то отстранённо и весьма недолго – кажется, нам удалось устроиться в тёплом углу у окна этого полуосвещённого коридора, и весь шум вокруг нас отчего-то сразу переместился в сторону лестницы.
Потом по этому большому и гулкому коридору разнеслись отзвуки торопливых и уверенных шагов. Мы посмотрели в ту сторону, и увидели Костю, как всегда, ослепительно стройного, с сумрачным и мягким лицом, и красивого и бледного Петю, сопровождавшего его.
- Ну, пойдём, - сказал Костя, обращаясь ко мне, словно он уже обо всём знал, и мы договорились встретиться заранее, чтобы обсудить что-то по поводу музыки.
Всё прояснилось, и я последовала за ними по этому слегка опустевшему и в то же время не перестававшему шуметь коридору, минуя множество дверей, и вскоре мы вошли в одну из боковых комнат, сильно похожую на зал заседаний.
Костя прошёл вперёд и сел за длинный стол, походивший на прокурорский, и его непринуждённый вид как-то совсем не вязался с тем, кто должен был по идее занимать кресло за столом, где он сидел, но его это, по-видимому, мало волновало. Петя примостился где-то сбоку, глядя на белую стену за спиной задумчивого Кости, а место у самой двери, доставшееся мне, было совершенно незаметным – все разговоры Кости с Петей проходили сквозь меня, хотя иногда наши взгляды всё же пересекались.
- Вы там хоть достали новый усилитель? – поинтересовался Костя.
- А как же? Договорились же, - отвечал Петя.
- Да, все вечера здесь поражают своим спокойствием и неповторимостью, - чуть насмешливо и проникновенно изрёк Костя, и его голос глубокой сталью зазвучал в этом зале, обладавшем, ко всему прочему, превосходной акустикой.
Так они продолжали свою загадочную дружескую беседу, а на меня, казалось, была надета шапка-невидимка, и поэтому мне довелось проникнуть сюда и послушать, о чём же Петя и Костя говорят между собой. Упиваясь этим сознанием, моя память утратила часть этого разговора, но мне очень хорошо запомнился пустой зал, печальный и раскованный Костя за столом прокурора, и Петя, через ряды скамеек разговаривавший с ним, глядя на белую стену за его спиной.
А потом пришла она, плавно и изящно миновала проход, и подошла к Косте. Она сообщила о чём-то важном, но здесь казавшемся незначительным, и поэтому её слова, касавшиеся не то предстоящего концерта, не то просто сейшена в одной из комнат, не то званого ужина, поначалу остались без внимания. Лишь после непродолжительной беседы, эхо которой гулко разносилось по залу, они решили куда-то пойти вслед за ней, вместе с ней. Они поднялись и скрылись в дверях, а я неизвестно из каких соображений не посмела последовать за ними.
Когда я, наконец, вышла в коридор, там было всё так же шумно, но они уже скрылись. «Ничего, - подумала я, - сейчас я найду выход, а потом разыщу их».
И тогда я вышла к лестнице и спустилась на этаж ниже, но там, где обычно бывает выход, не было ничего, кроме стен, окон и двери с непонятными табличками. Тогда я спустилась ещё на один этаж вниз, но и там вместо выхода было примерно то же самое.
Мне стало весело. Я видела тёмное небо в окне, слышала шумные и весёлые голоса где-то рядом, и поняла, что я могу, конечно, найти отсюда выход, и он должен где-то быть, но зачем, если мне и здесь хорошо? Здесь, среди музыки и смутно знакомых людей – завсегдатаев этого неведомого дома с длинными и шумными коридорами….
И я поняла, что выход мне не нужен, потому что разве я смогу прожить без музыки, без этого приятного шума и этих людей? В том-то и дело, что нет, и поэтому зачем искать выход из этого полутёмного, гулкого, шумного и прекрасного дома? Зачем? Ведь это и есть мой дом….
