FoxЖурнал: Библиотека:
O TEMPORE ...
Автор: Бакланов Александр
 из цикла «Свиток из чулана»
Большинство из вас - слышавших и мечтавших о бессмертии - глубоко заблуждаются, считая бессмертие благом и счастьем. Это - благо и счастье свободного полета человека, оступившегося на краю обрыва и вечно падающего в бездонную пропасть.
Тот, кто стал бессмертным в детстве, обречен быть ребенком всегда.
Страшно иметь детское тело, взрослые мозги и осознание того, что все твои мечты о взрослой жизни навсегда останутся неисполнимыми мечтами. Самая малая боль в этом - отсутствие плотской любви. Горше жить в детском матросском костюмчике и знать, что на твоей голове никогда не будет капитанской фуражки; что ты никогда не отдашь команды, а вынужден будешь подчиняться приказам ничтожеств, которые и жизни-то не видели.
Тот, кто стал бессмертным ближе к старости, обречен веками страдать от тяжелых болезней и с завистью смотреть на смертных счастливчиков, которые с умиротворенными лицами уходят в лучший мир, оставляя бессмертных с вековой подагрой, трехсотлетней одышкой и вечными прострелами, изжогами и тяжелой бессонницей... У них - обычных стариков - еще не стерты воспоминания полувековой давности о пылких поцелуях и объятьях, о крошечных ладошках и пяточках первенцев, потом о крошечных ладошках и пяточках внуков... А у тебя пятьдесят лет назад был бессмертный склероз. И сто лет назад был склероз. И геморрой с простатитом, циррозом и подагрой...
Даже те, кто стали бессмертными в зрелом возрасте, когда закваска жизни полна пьянящих ароматов, не могут сполна насладиться щедро отмерянным куском вечной жизни. Они - твои друзья и подружки - ЕЩЕ полны романтизма и наивности... Какое-то время.
И ты тоже полон, но - пресыщенностью и цинизмом. УЖЕ. И навсегда.
О, как быстро окружающие тебя лица подергиваются паутиной морщин, затягиваются пергаментом стареющей кожи, на фоне которой твое нестареющее лицо становится укором, подвохом, уликой. Раз в пять-семь лет нужно бросать насиженные места и брести дальше... О том, что Земля круглая, кстати, первыми узнали бессмертные. И именно по этой причине...
И еще... "Учиться, учиться и еще раз учиться, - сказал бессмертный Уолфорд Рыжебородый из Саутуорка, - иначе ты будешь слишком выделяться среди простых людей". Сотни тех из нас, кто не прислушался к этому священному завету, засеяли своими головами городские площади Европы, Азии...
Есть среди нас и другие. Незадолго до описываемых событий мой старший товарищ, известный в то время как граф Сен-Жермен, по неосторожности стал признаваться направо и налево, что живет он бесконечно долго; что он присутствовал при вступлении Александра Македонского в Вавилон и был лично знаком с Иисусом Христом.
Ну, присутствовал... Ну, был знаком... Помалкивай! Мало ли с кем мы были знакомы?
Вначале граф прослыл оригиналом. Потом известность стала приносить деньги. Это и сгубило его - шальные деньги и гордыня. Недаром один моравский учитель из Фульнека сказал мне: " Не желай всего, что видишь; не верь всему, что слышишь; не говори всего, что знаешь; не делай всего, что умеешь, а только то, что полезно!"
Да, многим он это говорил... Немногие прислушались и услышали.
= = =
Через семь лет после подписания Губертусбургского мира забросила меня судьба в старый город у Балтийского моря. Город настолько старый, что и имя его еще недавно (с точки зрения вечности) значилось как Альтштадт. Город быстро рос, чему способствовал крупный армейский гарнизон, который квартировался здесь не в казармах, а в домах терпеливых и законопослушных горожан.
Приехал я сюда с желанием изучать пиротехнику и артиллерию в уже не новом и весьма почитаемом университете Альбертина. Рекомендаций у меня с собой не было. Потому почти неделю в светлое время суток я бродил по университетскому острову Кнайпхоф, всматриваясь в лица профессоров и студентов, выискивая повод стать школяром. А все прочее время я просиживал в трактире на рыночной площади в двух кварталах от Королевского дворца, рассчитывая на слепую удачу.
Наконец мне повезло. Драгунский лейтенант Клаус фон Штоббе, с которым в общении мы вышли за рамки обсуждения рейнского, сказал: "А ведь есть некто, кто может помочь тебе. Видишь того человека в армейском камзоле красного цвета? У него хозяин недавно стал профессором. Студенты хозяина любят... Мартин, иди к нам!"...
Мартин оказался отставным солдатом, который, в отличие от своего ученого хозяина, с уважением относился к пиву. Через две кружки пива выяснилось, что мы с ним давно уже могли встретиться в битве под Минденом, когда наш полк под общим командованием его светлости принца Фердинанда Брауншвейгского крепко поколотил этого жалкого маркиза де Контада. Правда, нас было в три раза больше... Но кого это сейчас волнует, кроме поколоченных?
Мартин одобрительно посмеивался, хотя и мучительно пытался представить себе мой возраст одиннадцать лет назад. После третьей кружки пива за мой счет его сомнения рассеялись.
Не знаю, что мог слуга сказать своему господину, но уже на следующей неделе я стоял перед его хозяином и договаривался об оплате обучения и расписании его внеплановых лекций. Мне повезло: несколько старших прусских офицеров также изъявили желание прослушать цикл лекций по фортификации и пиротехнике.
Герр Иммануил был худым и столь невысоким - всего пять футов и три дюйма - что меня непроизвольно посетили сомнения по поводу того, чему меня может научить этот маленький цивильный пруссак.
Пруссак же сказал, что его удовлетворяет моя латынь, а также то, что дед его тоже был шотландцем. Последнее заявление надолго меня озадачило. В моей родне таких хлипких мужчин не было. Не выживали.
Озадачивать было любимым занятием герра Иммануила. То, что он преподавал поэтику, меня не удивляло. Да и чему еще мог бы учить этот тщедушный человек?
Но он обучал географии! Что мог знать о географии маленький профессор, никогда не покидавший городка, в котором родился?
Благодаря географии, а правильнее благодаря моим знаниям Вест-Индии, я был дважды приглашен на его странные обеды в дом на Магистерштрассе. Не знаю, что больше приходилось вкушать во время этой трапезы, - обильную еду или потоки глубокомысленных умозаключений и остроумнейших каламбуров?
Мне, правда, пришлось выдать свои реальные заокеанские приключения за рассказы моего родного дяди Герета из Абердина. В противном случае я рисковал прослыть отпетым лгуном. Следует ли говорить о том, что я был потрясен познаниями господина Канта о странах, в которых он никогда не был?
Вскорости я краем уха услышал его рассказы (то есть, пересказ моих рассказов) об Эспаньоле и Тобаго. Блеск обобщений, которые добавил герр Иммануил, внес в них шарм очевидца событий. Я даже начал верить в то, что это он, а не я посетил далекие заокеанские провинции. Из его уст Вест-Индийские истории звучали на порядок более живыми и правдоподобными, чем они были в самом деле. Голубые глаза его туманились, ноздри узкого носа раздувались... Он снова и снова переживал события, порожденные его изящной головой, безмерной памятью и безграничным воображением.
После этого я уже не удивился его измышлениям о строении Вселенной. Да и чему было удивляться? Век был такой, что все пытались осмыслить и построить мир вокруг себя.
Мой знакомый лекарь - пан Йозеф с Бардзовоньських минеральных источников - тоже любил по вечерам за трубочкой крепкого табака порассуждать о строении мира. Насмотревшись на звездное небо через зрительную трубу, которую ему оставил в качестве оплаты за лечение почек какой-то старый моряк, пан Йозеф обнаружил неровности по краю Луны. Мудрый лекарь пришел к выводу, что и Луна, и планеты, и звезды образуются, как камни в почках, - из небесной влаги...
Когда же герр Иммануил заговорил о долге, достоинстве и нравственных законах человеческой жизни, я стал присматриваться к нему пристальнее: уж не из Наших ли он? Откуда эти знания взялись в крохотной голове под аккуратным париком? Мог ли сын простого шорника за полвека осознать сокровенные знания, которые крупицами были разбросаны по миру в местах, в которые человеку путь зачастую был заказан? Именно ОСОЗНАТЬ. Ибо между знанием и осознанием лежит глубокая пропасть.
В то мартовское утро я бегал по Кнайпхофу с прытью незрелого юнца. Я искал профессора. Еще два часа назад в центре Кенигсберга у постоялого двора стояла карета, в которой из Петербурга в Париж возвращался мсье Дидро. Старый философ чувствовал себя неважно, но не хотел задерживаться в городе. Очевидно, он спешил воспользоваться последними холодами, чтобы не попасть в распутицу.
А у меня в голове уже рисовались радужная картина: встреча мэтра философии с восходящей звездой. Я уже присмотрел лошадей, чтобы догнать карету Дидро. Ведь следы ее колес еще не прихватила корочка льда.
Герр Иммануил стоял у перил Медового моста и смотрел в серые воды Преголи. Сколько раз за сегодняшний день я пробегал это место в поисках Канта! А он стоит - спокойный, как монумент, как будто ничего не происходит! Как будто такие выдающиеся события происходят в здешних местах каждый день и изрядно ему надоели!
Улыбка не сходила с его лица ни на секунду, в то время как я, захлебываясь и с трудом подбирая немецкие слова, пытался объяснить ему трагедию утраченной возможности...
- Мой юный друг, - сказал он спокойно, - Человек зависит от многих природных вещей, но гораздо более жестоким и неестественным, чем бремя внешней необходимости, является подчинение воле другого.
- Простите, профессор. Я Вас не неволю. Но неужели Вы свою личную свободу ставите выше возможности общения с одним из величайших умов Европы?
- Свою свободу? Я говорил об уважении к личной свободе господина Дидро. Он стар, и готовится к разговору с собеседником более мудрым, чем мы с вами. Он сейчас расставляет последние точки над трудами своей жизни, оставляя нам возможность продолжить работу над осознанием мироздания.
Мир - не скопище обломков, это некое единство, целое; а раз так, то должна существовать единая цепь от прошлого к будущему. Ее-то мы и собираем: звено за звеном. Когда уйду я, это бремя подхватит ваше поколение...
Вот тут я и решился... Для этого пришлось мою речь облечь в витиеватые формы лукавства и славословия.
-Ну, что Вы, герр профессор. Мне кажется порою, что Вы бессмертны. Трудно себе представить, что бы обычный человек за такой короткий жизненный срок мог столь глубоко и всесторонне познать мир. Признайтесь, Вы живете НЕСКОЛЬКО ДОЛЬШЕ, чем утверждаете? Мне кажется, что вы всегда БЫЛИ ТАКИМ, КАК СЕЙЧАС, И ВСЕГДА ТАКИМ ЖЕ БУДЕТЕ.
Мы шаркнули друг другу туфлями по дощатому настилу моста. Я расплылся в учтивой и напряженной улыбке, всматриваясь в его реакцию. Он, напротив, улыбался непринужденно и дружелюбно, как будто стоял за своей кафедрой перед студентами.
- Герр Джустас. Вы слишком молоды и наивны...
(Я резко перевел свой взгляд на свои туфли и сделал вид, что смущен их нечищенностью.)
- ...Величайший ум нашего недалекого прошлого - герр Исаак Ньютон - вероятно, тоже был уверен в вечном светоче своего ума. Но мне страшно даже представить степень его маразма в конце жизни...
Профессор углубился в довольно-таки натуралистическое описание последних лет жизни Ньютона.
Увы, я не только представлял, я помнил это тягостное время, когда в глазах сэра Исаака исчез блеск разума, а с лица сползли черты благородства. Неужели герр Иммануил и это рассказывает с чужих слов?
- ...Это в молодости человек мнит себя всесильным и бессмертным. Он так занят собой, что считает себя единственной целью божьих предначертаний, как будто они имели в виду лишь его одного, устанавливая управляющие миром законы.
- Но время... Откуда у Вас берется время на познание этих законов в немыслимом для человеческого разума объеме?
- Что - время... Оно - лишь субъективное условие нашего созерцания. Само по себе, вне нас, оно ничто. Кто ум не напрягает, того и три жизни ничему не научат...
===
Старик Дидро расставлял точки над "i" еще лет десять. Герр Кант - еще почти сорок лет. Они так и не встретились. НИКОГДА. И мне до сих пор непонятна причина, по которой мой учитель не решился воспользоваться случаем и моими лошадьми...
Я много раз приходил на могилу Учителя. Проклятое бессмертие не позволило мне пройти в строю офицерского корпуса за гробом маленького профессора. Слишком многие еще помнили меня молодым.
Я видел как поднимались и рушились постройки над последним пристанищем Учителя. Я с суеверным и бессильным ужасом переживал две августовские ночи, в которые с неба сыпались бомбы, практически стершие с лица земли старый город.
Думаете, это я свершил чудо? Нет. Я - всего лишь простой бессмертный. Чудо свершилось вопреки: рушились и горели дома, а его могила у северной стены порушенного кафедрального собора осталась невредимой.
Когда в начале двадцатого века происходило перезахоронение герра Иммануила, я ощутил себя немного принцем Датским, когда на мгновенье мне попал в руки пожелтевший череп философа. Я был потрясен легкостью и крохотностью того, что еще совсем недавно вмещало в себя все мироздание. Наверно, именно тогда я осознал, что герр Кант в тот день - на Медовом мосту - за улыбкой спрятал свой главный закон бессмертия: жить, не скрываясь от времени; жить, преумножая время; жить вопреки времени.
Бакланов Александр
В журнале опубликовано:
- Пасьянс
- Зверинец Жакко
- Ночной разговор
(: 2)
Дата публикации: 25.12.2006 20:50:26
[Другие статьи раздела "Библиотека"] [Свежий номер] [Архив] [Форум]
|
