После истории с перочинным ножиком я ушел в себя, замкнулся для внешнего мира, к которому, в частности, относились отец и арифметика (в лице ее преподавателя, директора интерната).
В конце учебного года я получил двойку по арифметике (при шестибальной системе). Это означало, что меня ждет осенняя переэкзаменовка, но меня эта двойка нисколько не волновала: мой средний бал спасал меня от угрозы остаться на второй год.
Так оценивалось положение мной.
Отец же оценивал его по-иному: он решил, что я с его помощью одолею эти несчастные трубы, через которые «вода вливается в бассейн или выливается из него», или что я постигну секрет поездов, снующих в разных направлениях, на разных скоростях.
Летом этого года отец приехал в Софию подыскать квартиру и работу. Я ушел из интерната и поселился вместе с отцом на окраине города.
Итак, мы (отец и я) сели за учебник по арифметике Малинина и Буренина. Отец перед уходом на работу выписывал номера задач, которые я должен был решить к его возвращению домой.
После ужина мы садились за стол, и я должен был прочитать условия задач и объяснить ход решения каждой из них. Правильный ответ решения мне был известен, он находился в приложении, в конце учебника, но отец этого не знал. Я пускался на хитрости, например, найти решение «с конца» – подставляя известный мне ответ – и выйти к условию задачи, но они оказывались тщетными. После неплодотворных попыток я говорил, что решение мной найдено «в уме», но что я не могу объяснить, как я его нашел. Тогда отец сам садился за решение задачи и, после некоторого времени, приходил к результату моего решения «в уме».
Я чувствовал, что атмосфера медленно, но верно накалялась. Наконец, в конце лета нервы отца сдали. Он схватил меня и начал бить ремнем как попало. Как долго длилось битье – не скажу, не помню. Помню только, что я ему «выдал» мой секрет с ответами и что отец, отбросив в сторону ремень, начал бить меня наотмашь, и что в какой-то момент у него пошла кровь из носа. Я почувствовал себя очень виноватым, что кровь хлынула из-за моего упрямства, и чистосердечно пожалел его: бедный папа!
Год за годом я кое-как дошел, благодаря среднему балу, до четвертого класса, в котором споткнулся на химии: я позволил себе во время практических работ, проводимых в классе, громко сказать, что «теперь мы приступим к переливанию из пустого в порожнее». Преподаватель химии, Василий Васильевич Кладов, не оценил ни моей наблюдательности, ни моего юмора и выгнал меня из класса. Таким образом, я остался «за дверью» до конца учебного года! Мой «средний балл» не выдержал такого напряжения, и я остался …на второй год.
В четвертом классе математику вел Георгий Георгиевич Данилов, а не Даниил Наумович Савченко. Я перешел в пятый класс. Как-то перед рождественскими праздниками зашла к нам мамина знакомая Мария Сергеевна, дочь которой училась во французском лицее. Она сказала маме, что Галя не справляется с алгеброй и что, может быть, я согласился бы ей помочь. Мама позвала меня и передала просьбу Марии Сергеевны. Тут-то я и оказался «прижатым к стенке». Но заговорили стыд и гордость, и я согласился помочь Гале.
Я узнал у нее объем пройденной программы по алгебре и, пользуясь рождественскими каникулами, не только постиг то, на чем Галя споткнулась, но и «догнал» свою программу.
Молва о том, что Галя «пошла в гору», облетела наших общих знакомых. Ко мне начали обращаться за помощью родители учеников младших классов. Я, конечно, соглашался, тем более что родители «оценивали» мою помощь довольно великодушно.
По иронии судьбы, чтобы преуспеть в моем репетиторском деле, мне приходилось обращаться к Даниилу Наумовичу, моему бывшему преподавателю математики, с просьбой «не тревожить» (не проверять) моего ученика в течение некоторого времени, чтобы дать ему возможность догнать пропущенное. Ни разу мне не было отказано в моей просьбе!
Начиная со следующего года и вплоть до выпускных экзаменов на аттестат зрелости, я не только помогал младшим классам, но и подготавливал моих соучеников к грядущим испытаниям.
Наш классный наставник Александр Алексеевич Рязанов, врач черноморского флота в прошлом, нам объяснил, что мы с сегодняшнего дня являемся абитуриентами. И добавил: «Экзамены на аттестат зрелости вы начнете сдавать через сто дней».
По давней традиции мы собрались отпраздновать «стодневку», на которую мы пригласили директора гимназии Николая Александровича Парманина, нашего классного наставника, и остальных преподавателей. На этом вечере Борис Старчиков (царство ему небесное) нам прочитал свое стихотворение. Ниже я привожу лишь краткую цитату.
... «Сто кратких дней нас делят от разлуки,
Когда, разделавшись с наукой как- нибудь,
Пожмем друг другу на прощанье руки
И двинемся в житейский, трудный путь…
Был буфет, и были танцы. Ко мне подошел директор и сказал: «Вижу, что ты не танцуешь, а надо научиться, иначе ты потеряешь многое в жизни». Он подозвал моих соучениц и «приказал» им научить меня танцевать сегодня же. В этот вечер я намучался : раз, два, три… раз, два, три… и, после каждого шага, просил извинить – я наступал на ноги моих учительниц танца. Спасибо Николаю Александровичу за добрый совет !
Время, отведенное нам на подготовку к экзаменам, пролетало незаметно. А надо было просмотреть школьную программу за последние восемь лет. Первые дни после стодневки (я жил в интернате) я наслаждался свободой. Потом я начал перелистывать учебники и пришел в ужас: оказалось, что надо было не перелистывать учебники, а серьезно вникнуть в программу прошлых лет!
И тут мне пришла на помощь Мария Сергеевна. Она настояла на том, чтобы я приходил каждое утро к ним, запирала меня в отдельную комнату и категорически запрещала мужу, Георгию Михайловичу, подходить к двери и отвлекать меня от занятий своими разговорами. В этом доме я успел за оставшееся время просмотреть все учебники, но только по одному разу, полагаясь на свою память. Спасибо этой милой семье!
В нашем классе было двадцать пять человек: девять соучениц и шестнадцать соучеников. Сдаваемые предметы делились на легкие и трудные. По традиции более сильные в учебе сдавали в первую очередь трудные предметы и тем самым «оставляли след», как альпинисты, идущим за ними. Хитрость заключалась в том, что впереди идущий ставил ногтем определенную пометку на вытянутом им билете для идущего по его стопам напарника. У каждого была своя собственная пометка. Поэтому никто не имел права вытягивать билеты с чужой пометкой. Игра шла «ва-банк»: мой напарник готовил к экзамену только те вопросы, которые были в моем билете. Если случалось (а такое бывало!), что мой напарник вытягивал незнакомые ему вопросы или же кто-то иной по ошибке (от волнения) вытягивал «мой» билетик, то…
Мы старались убедить наших преподавателей, будущих экзаменаторов, что низкая оценка наших знаний может покалечить наше будущее. Судя по результатам, экзамены проходили нормально – без эксцессов.
Вспоминается, как один из моих соучеников, будучи в гостях у Веры Александровны (он был влюблен в ее дочь!), повел разговор на эту тему. Преподавательница сказала, что она будет вести бескомпромиссную войну со шпаргалками во время своего дежурства. «Если вы меня поймаете со шпаргалкой, – ответил мой соученик, – то, когда вы выйдете на улицу, я вас «трахну» кирпичом по голове»! Этот факт мне был передан самой преподавательницей и подтвержден соучеником.
Сначала проводились письменные экзамены одновременно для всех. Того, кто проваливался, к устным экзаменам не допускали. Как обычно, письменная работа по математике включала алгебру, геометрию и тригонометрию и проводилась одновременно всем классом. Нас рассаживали в шахматном порядке по одному человеку за партой. Давались две задачи, одинаковые по содержанию, но разные по форме. Требовалось решить одну из них, в зависимости от места за партой. На первых и на вторых партах каждого ряда сидели «сильные», на обязанности которых лежало решение обеих задач и пересылка шпаргалки на задние парты.
Я мимоходом заглянул в работу моего соседа и сказал ему: «Костя, двенадцать разделить на шесть равно двум, а не четырем»; он мне ответил: «Не сбивай». На описку никто не обратил внимания: Костя получил полный балл – шестерку, а я – пятерку!
Надо сказать, что Георгий Георгиевич на экзаменах не присутствовал – за год до них он ушел в отставку по болезни. Позже нам стало известно, что он скончался в психиатрическом отделении государственной больницы. Я же очутился лицом к лицу с моим бывшим преподавателем арифметики – Даниилом Наумовичем!
Во время устного экзамена по математике я решил все задачи, ответил на все дополнительные вопросы и опять получил пятерку. Потом, много позже, я узнал, что члены Комиссии были удивлены такой оценкой и попросили Даниила Наумовича объяснить им, почему пятерка, а не шестерка? Даниил Наумович им сказал: «Он ответил на все вопросы, потому что ему попался счастливый номер»! Даниил Наумович не мог согласиться с тем, что номер – это лотерея: или да, или нет! А все остальное – не в счет!
В те дни, сразу после экзамена, мне было очень обидно: я не мог допустить, что это могло быть сведением счетов за мое прошлое отношение к арифметике! Но спорить я не стал – бал был окончен и свечи погашены!..
Курьезный случай произошел со мной на экзамене по физике: одним из вопросов в моем билете был «гидравлический пресс». Я сделал чертеж, выписал формулу и…задумался: что же в моём прессе – жидкость или газ? Слово «гидравлический» не привлекло моего внимания и я начал блуждать. Скажу жидкость, а вдруг там газ! Скажу газ, а там жидкость! Бывает же такое!
За длинным столом сидела контрольная комиссия из восьми человек под председательством представителя министерства народного просвещения Болгарии, среди которых сидел и директор гимназии. Я направился к нему и шепнул на ухо: «Там жидкость или газ»? Он ответил: «Жидкость»! И… я получил шестерку!
Александр Алексеевич Рязанов стал моим классным наставником с того момента, когда я остался на второй год в четвертом классе. Он был среднего роста, широкоплечим, с аккуратно подстриженными «жесткими» усами. Очки и пронизывающий взгляд говорили о его строгости.
Он постоянно носил китель и фуражку морского врача. На улице ему козыряли военные, на что он отвечал тем же самым. Как классный наставник он был строг с мальчиками и ласков с девочками.
В нашей гимназии существовали дневники, в которые записывались заданные уроки или замечания. В них же выставлялись классным наставником отметки за истекшую неделю. Затем дневник просматривался родителями, и они его подписывали. Александр Алексеевич обычно, раздавая дневники, говорил: «Ниночка, возьми дневничок! Отметки немного слабоваты, ты, наверное, устала»…
Когда дело доходило до мальчиков, то интонация была иной: «Бабич! Дневник! Опять в футбол играл!»…
Однажды, будучи дежурным по классу, я принес дневники из учительской. Ожидая классного наставника и передразнивая его, я только успел спросить своего соученика: «Как твоя фамилия?», – и на его ответ выкрикнул: «Нагибин, нагибай к стене»! В этот самый момент Александр Алексеевич перешагнул через порог и очутился около учительского стола, рядом со мной! Посмотрел на меня прожигающим насквозь взглядом и сказал, не разжимая зубов, шипящим шепотом: «Пошел вон из класса»!
Наши отношения носили совершенно определённый характер: Александр Алексеевич мне давал понять, при всяком удобном случае, что «он хозяин» и что он не потерпит никакого беспорядка в классе. Я же «упрямо и тупо» молчал. Иными словами, наши отношения были натянутыми.
Кроме обязанностей классного наставника, Александр Алексеевич преподавал естественную историю. Но как преподавал! Ясно, звучно, образно… Я был буквально заворожен его преподаванием, более того, на этом поприще я был его бескорыстным поклонником!
А как он читал стихи или рассказы! Упоение! Любой актёр позавидовал бы!
Кроме Александра Алексеевича были, конечно, и другие преподаватели-педагоги с дореволюционным стажем, с которыми, как это происходит в любом учебном заведении, не всегда все проходило гладко – мы всегда кого-нибудь недолюбливали. Они же стойко переносили наши обиды, продолжая нас учить уму-разуму! Они стремились нам дать широкий кругозор по всем предметам. «Если ты понял математику и ее полюбил, то тебе не надо тратить время на зубрешку формул. Если понадобится, они сами придут», – говорил нам Георгий Георгиевич.
Вспоминаю Клавдию Васильевну, преподавательницу латыни. Когда она сердилась и говорила: «У вас полное отсутствие какого бы то ни было присутствия знаний», то это означало, что ученик был на пороге правильного перевода, но какая-то малость ему мешала справиться с задачей!
«Кто из вас смотрел на солнце невооруженным глазом?» – спрашивал Александр Алексеевич. «Я», – выскочил один из бойких соучеников. «И очень плохо делал!», – говорил Александр Алексеевич.
«Надо обращать внимание не на шалости, они еще дети, – говорил Петр Модестович, преподаватель истории, – а на их способности!»
Я ни разу не слыхал, за все мои гимназические годы, чтобы хоть кто-нибудь из преподавателей затронул политическую тему: гимназия была вне политики!
Наступил день, когда нам вручили наши аттестаты зрелости и выдали награды. Наступил тяжелый момент «расстаться навсегда» с гимназией и с преподавателями. Александр Алексеевич подошел ко мне и сказал: «Анатолий, давай помиримся, во многом ты был неправ, спорить не будем, но у меня нет никаких претензий к тебе», – и он меня обнял и поцеловал.
Я видел, как затуманились его глаза.
Мой низкий вам поклон, бескорыстным наставникам, и вечная вам память!
Христофор Колумбич – незаурядная личность. Судя по его телосложению, он должен был быть, в молодые годы, отменным атлетом. Теперь же он стал горбатым, с поникшей, совершенно седой головой. По образованию он был профессором медицины и в силу этого единственным врачом в нашей гимназии.
По старинке он носил пенсне, а когда надо было выписать рецепт, то надевал на горбатый нос вторые очки. Когда к нему обращались за порошком (тогда облаток еще не было) «для головной боли», то он, не церемонясь, выгонял посетителя из своего кабинета. Случилось, что у моего соученика сильно разболелась голова, и он обратился к Христофору Колумбичу, который его выставил за дверь. Бедняга, не получив помощи, обратился с жалобой на врача к отцу Георгию Шавельскому, директору гимназии.
– Все они приходят ко мне и просят порошки для головной боли, –ответил доктор. – У меня таких порошков нет! Зато есть порошки от головной боли!
Эта «истина» мгновенно разлетелась по гимназии. С этого момента перед кабинетом была постоянная очередь.
Мы играли во дворе, перед интернатом. Пришел Христофор Колумбич. Я почтительно снял фуражку и четким голосом приветствовал профессора: «Здравствуйте, Христофор Колумбич»! Профессор сделал несколько шагов, остановился и обратился ко мне: «Что ты сказал»? Я повторил мое приветствие. Профессор ничего не сказал и продолжил свой путь. Я же, с гордостью и некоторой долей бахвальства, посмотрел на моих сверстников: «Он обратился ко мне, а не к вам»!
После моего приветствия прошло около недели. Вызывает меня директор гимназии, отец Георгий Иоаннович Шавельский и говорит, «Скажи твоему папе, что я хочу его видеть». Я передал «приглашение» отцу, который моментально спросил: «В чем дело»? «Не знаю, – ответил я, – кажется по поводу платы за правоучение». «Попроси отца Георгия меня извинить, но сейчас я не могу прийти».
Отец Георгий мне дал запечатанный конверт и сказал: «Передай это письмо папе». Двумя днями позже папа был в кабинете отца Георгия. Слышу не смех, а хохот отца Георгия и папы. Что они там друг другу рассказывают? Дверь кабинета открывается, у собеседников серьезные лица.
– Ты что это себе позволяешь? – спросил отец. – Как ты смеешь не уважать пожилых людей? Если бы мы не были в кабинете отца Георгия, то я бы тебя выдрал как следует. Ты обязан искупить твою вину, попросив прощения. Отец Георгий тебя удаляет из гимназии на три дня. Уходи, оставь нас.
Я был в недоумении. О каких пожилых людях шла речь? Почему они так громко хохотали, а мне сулили порку?
Когда я появился вновь в гимназии, то отец Георгий меня вызвал и сказал: «Завтра придешь в учительскую и попросишь профессора извинить тебя за непристойную выходку».
Какая это такая непристойная выходка?
Я пришел в учительскую. Все преподаватели были в сборе. Был и профессор.
– Ну, – сказал отец Георгий, – попроси прощения у…
И батюшка замолчал!
Наступила секунда абсолютной тишины!
– У Петра Христофоровича, – подсказал Петр Модестович, преподаватель истории.
– Да, да, у Петра Христофоровича! – спохватился отец Георгий.
Профессор мне простил «мою вину».
Напряжение в учительской комнате спало, все сразу заговорили.
– Ты, чуть было и меня не сбил с толка, – шепнул мне отец Георгий, и добавил: – скажи папе, что все прошло благополучно.
Отцу я ничего не передавал, с какой радости я ему дам очередной козырь в руки?!
Тут я понял, в чем была зарыта собака! А вы, тоже поняли?
Как сказал бы Александр Алексеевич: «Тихохонького Бог нанесет, а шибенький сам наскочит»!
