Часть первая- продолжение

Тюрьма

В одиночной камере я "прожил" две недели. Камера была небольшой, с очень толстыми стенами, но можно было ходить, сидеть или лежать. Читать не давали. По утрам мне приносили ведро воды и швабру. Закончив уборку, я отливал немного воды в угол камеры и после ухода начальства ссыпал измельченную штукатурку в воду. Соломинка, вытянутая из матраса, мне служила карандашом: я окунал ее в полученную грязь и выписывал на стенке математические формулы, вычислял логарифмы и решал придуманные мной задачи. Результат не всегда оказывался положительным, но зато время проходило быстро. Потом меня перевели в общую камеру с двухэтажными нарами, в которой находилось человек тридцать. После тишины я попал в шумную компанию, где люди постоянно спорили о чем-то, что-то друг другу доказывали. Иногда дело доходило до драки.

Мне рассказали, что раньше это была не тюрьма, а крепость, выстроенная в конце шестнадцатого века, которая защищала порт от постоянных нашествий. Последний владелец крепости-замка был убит во время французской революции, а новая власть превратила замок в тюрьму.
Моими "коллегами" по заключению были немецкие моряки, которых должны были отправить на восточный фронт. Но чтобы избежать отправки на фронт, они совершали легкие преступления, такие как прогул или мелкая кража казенного имущества. За это их отдавали под суд. Они надеялись, что судебная процедура затянется и что угроза попасть на фронт оттянется. А вдруг (!) и война к тому времени окончится!
Этажом выше дело обстояло серьезней. Там сидели военные, которые, чтобы не попасть на фронт, умышленно заражались венерическими болезнями. Ужасное зрелище! Таких я уже видел, когда лежал в госпитале. Мой хирург мне говорил, что они очень мучаются, что таких больных не лечат, а оставляют догнивать, чтобы не было соблазна для других!

В нашем отделении был молодой моряк крепкого телосложения. Его веснушчатое лицо и коротко подстриженные рыжеватые волосы были причиной постоянных шуток со стороны других заключенных. Желая избежать отправки на восточный фронт, он украл серебряный столовый прибор коменданта подводной лодки и попытался его продать. Его поймали и посадили сначала в карцер и затем в тюрьму. Отношение нашего отделения к этому моряку было, почему-то, сдержанным, чтобы не сказать неприязненным.
Каждый день наша группа выставляла дежурного, в обязанность которого входило распределение хлеба в обед и вечером. По какому принципу происходило назначение - я не знал.
Наступила очередь Веснушки (так прозвали моряка) вступить в дежурство. Как обычно, нас выстроили в две шеренги и повели в столовую. Из кухни принесли корзину с нарезанным хлебом и передали ее дежурному. Веснушка прошел вдоль первой шеренги, выдавая каждому по пайке. Затем была дана команда "кругом", и дежурный пошел вдоль второй шеренги. Но, подходя к последнему заключенному, он заметил, что осталась только одна пайка - для последнего в шеренге! Его же пайку кто-то украл!
Но кто? В какой момент?
За кражу пайки отвечал дежурный. Мало того, что он оставался без хлеба, он должен еще делать вид, что все обстоит благополучно, чтобы скрыть от надзирателя пропажу хлеба. В противном случае пятно ложилось непосредственно на него: или он сам вор, или же не проявил необходимой бдительности!
В этот день не хватило бдительности - пайка пропала, и дежурный остался без хлеба.
А в тюрьме с такими вещами не шутят!
Сразу после того, как был выключен свет в нашей камере, раздались глухие удары и дикий крик одного из заключенных. Удары продолжали сыпаться, а крик перешел в тяжелый стон. Я сполз с нар и пошел уговаривать прекратить избиение. Меня оттолкнули и сказали: "Не лезь, это он украл пайку хлеба"!
В конце ноября меня вызвали в канцелярию и сказали, что меня повезут в Ротенбург, вблизи Ульма, на место моего заключения.
Нас было десять человек. Троих направили в Ротенбург, а остальных в другие тюрьмы. Нас перевозили поэтапно из одной тюрьмы в другую, не торопясь, в зависимости от загруженности железнодорожного движения.
Обычно вечером или ночью на вокзал приезжала тюремная машина, нас распределяли по решетчатым одиночным клеткам и отвозили в местную тюрьму: помещение было отоплено, постель чистая, и ужин (густой суп) был не плохой.
В тюрьмах было запрещено курить. Однако, на одном из этапов, накануне католического рождества, я скрутил "козью ножку" из картофельной шелухи.
Зажег ее и пожалел.
Во-первых, во рту стало горько и кисло; во-вторых, я утонул в облаке дыма. На запах горелого прибежало дежурное начальство. Мою "козью ножку" бросили в раковину, открыли настежь окно и отключили батарею!
- Ты знаешь, что курить нельзя! Следующий раз я тебя отправлю в карцер, а пока поспишь с открытым окном!
Не забуду, как я провел ночь под тоненьким одеялом и первый день католического рождества в холодной камере: на дворе было минус 20°!
С этого дня и до выхода из тюрьмы я не курил. Да меня на табак и не тянуло!
Один из этапов оставил на мне особый отпечаток. Это было в Штутгарте. Лифт нас поднял на четвертый или на пятый этаж, и нас ввели в огромную камеру с железной решеткой, как в американских тюрьмах. По дороге в эту тюрьму я узнал, что в ней находится гильотина, которая работает без перебоев!
Ни коек, ни нар не было. Мы легли на пол. Не успел я заснуть, как раздались душераздирающие крики. Почему такой крик? Пытали ли кого-нибудь "с пристрастием"? Или волокли на гильотину?
А вдруг придут и за нами?!
В эту ночь я не сомкнул глаз.

Последний этап - из Штутгарта в Ротенбург. В вагоне я встретил человека, которого посадили в тюрьму в 1935 году, как политического оппонента, и которого с тех пор развозят, как он сказал, по всем тюрьмам страны! Он мне сказал, что в Ротенбургской тюрьме есть три вида работ: каменоломня, машинный цех при авиазаводе и плетенье корзин и ковриков для физически слабых заключенных в самой тюрьме. Он мне посоветовал постараться попасть в машинный цех: "Будешь в тепле, и питание не очень плохое".
К нашей первоначальной тройке "по дороге" прибавилось еще несколько человек. С вокзала в тюрьму нас повезли на автобусе, а не на тюремной машине.
Прием начался с душевой: нам выдали по куску черного дезинфекционного мыла, а нашу одежду отправили на пропарку. Из душевой мы вышли в полосатой тюремной одежде (потом для тех, кто работал в машинном цехе, полосатую одежду заменили другой - "нейтральной").
В камере нас было трое. Четвертое место пустовало.
В тюрьме был заведен такой порядок: директор тюрьмы принимал каждого из вновь прибывших "для личного знакомства".
Дошла очередь до меня. Директор указал на стул и начал задавать стандартные вопросы: кто ты, откуда прибыл, за что попал в тюрьму? Рядом с директором стоял его переводчик - поляк. Я сказал директору, что хотел бы иметь с ним конфиденциальный разговор, без переводчика.
Оставшись наедине, я ему "поведал", что до войны я работал в конструкторском отделе болгарской авиации! Директор улыбнулся и сказал, что Германия нуждается в таких специалистах, как я, и добавил, что с завтрашнего дня я буду работать на заводе. Дополнительных вопросов не было, и директор не знал, чем я занимался в конструкторском отделе: был ли я специалистом или простым уборщиком! По правде, я даже не знал, что такой отдел мог существовать!
Как видно, для выхода из положения нужна хорошая доля фантазии и... везения!
Завод находился в соседнем городе, куда нас отвозили на автобусе рано утром, а вечером возвращали "домой".
Меня провели в контору начальника цеха. Он посмотрел на меня и не задал никакого вопроса. Затем указал на станок в углу цеха и сказал: "Снимите с него данные и что вам для этого надо?" "Клубок шпагата", - ответил я. Начальник цеха посмотрел на меня с недоумением и принес шпагат. Я подошел к станку и начал "снимать данные": отмерю шпагатом и делаю узелок, потом второй узелок, потом третий...
До четвертого не дошло - начальник цеха вручил мне метлу и указал на металлические стружки.
Мы друг друга поняли!
Он не мог опротестовать сопроводительную записку директора тюрьмы - партийца высокого ранга, а я оказался в тепле и на легкой работе!

Был налет американских самолетов. Бомба упала недалеко от заводской ремесленной школы. После отбоя нас послали ее расчистить. Я взбежал на второй этаж, открыл шкаф и увидел большой бутерброд. Между ломтиками хлеба была какая-то зелень, которую я сбросил пальцем на пол, и врезался зубами в хлеб с сыром: я не знал, что плесень могла быть такой вкусной!
В конце февраля, средь белого дня, ввалилась в наш цех группа офицеров СС. У многих шинели были с красным отворотом. Нас выстроили.
- Вы здесь занимаетесь саботажем, а наши летчики от этого погибают. Кто из вас занимается саботажем? А?
Оказалось, что один из токарей - француз Рене - сдвинул все измерительные приборы на определенный градус, в результате чего изготовленные в цехе детали оказались негодными и пошли на лом.
У этого француза была своя история: он попал в тюрьму за убийство немецкого офицера, который изнасиловал его сестру. В убийстве участвовали трое. Двоих, как совершеннолетних, расстреляли. А его, как малолетнего, посадили в тюрьму до совершеннолетия, после чего будут судить и его.

- Я спрашиваю в последний раз: кто из вас занимается саботажем?
- Я, - сказал Рене. - Вы можете меня поцеловать в одно место, - и показал куда!
Наступил момент абсолютной тишины. Я почувствовал, как холодная струйка пота спустилась вниз по хребту: что стоило немцам пустить очередь по нашей шеренге!?
Внезапно немцы засуетились: перегоняя друг друга, они бросились на француза, выдернули его из шеренги и потащили по цементному полу к выходу. Что стало с ним - я не знаю.
Знаю только, что ненависть Рене к немцам не имела границ!

Тюрьма отбирает у заключенного свободу передвижения, свободу делать то, что ему хотелось бы. Полосатая одежда лишает человека быть самим собой - он лишается "индивидуальности", становится безличным - "как все"!
Слушая рассказы или читая воспоминания тех, кто изведал "прелесть" советских тюрем, я не мог себе представить ту жестокость и ту бесчеловечность - как физическую, так и моральную, - с которой сталкивались заключенные, будь они советские или нет. В немецкой тюрьме, несмотря на полосатую одежду, заключенного не лишали его "индивидуальности": за ним сохранялись определенные права!

Как правило, тюремный персонал "нейтрален" по отношению к заключенному: он не высказывает ни соболезнования, ни сочувствия.
Убирая металлургические стружки в цехе, я поранил сустав среднего пальца, но не обратил внимания. Дня через два появилась краснота и небольшие боли. Я переждал еще два-три дня, палец раздуло, потом он позеленел: я вынужден был пойти в лазарет.
- Садись, что у тебя?
Я показал мой палец.
Фельдшер осмотрел его и, совершенно неожиданно, согнул его в суставе. Я почувствовал такую боль, что не закричал, а облился потом и соскользнул со стула. Меня подняли и усадили на стул. Фельдшер взял пузырек-дозу и влил раствор йода в рану. На этот раз я не соскользнул со стула, а подпрыгнул!
- Пролежишь три дня в камере, и все пройдет, - сказал фельдшер. И добавил: - Голод помогает выздоравливать.
В тюрьме было такое правило: того, кто записывался в лазарет, снимали с довольствия, кроме утреннего кофе, на трое суток. Исключение составляли настоящие заболевания.
Я не ожидал, что в лазарете будет такое обращение с моим пальцем!
Может быть, кое-кому и приходилось испытывать на себе произвол тюремного персонала, но это были исключения, а не система. Другое дело - концлагеря, будь они советские или немецкие, в которых царствовали произвол, насилие и бесчеловечность.
При тюрьме была библиотека. Естественно, что все книги были на немецком языке. Просматривая каталог, я увидел, что есть учебник русского языка для немцев. Я его и выписал. По вечерам и в выходные дни я расшифровывал этот учебник, стараясь улучшить свои скромные знания немецкого языка. Результат оказался положительным.

Еда является постоянной заботой заключенного. Говорить, что питание (ни качественно, ни количественно) было хорошим - не скажу. Это и естественно: в тюрьме, как и в казарме, всегда голодно. Человек все время сравнивает то, что ему дают, с тем, что у него было "на воле". Даже если на воле не было того, что выдавалось в тюрьме!
По воскресеньям на обед была поблажка: нам выдавали дополнительно по три картофелины. Они были небольшими и сладковатыми на вкус. Иногда были гнилыми.
Но всегда три!
Потом, после войны, я отваривал по воскресеньям три картофелины и ел их без соли и без масла: я восстанавливал недополученное в тюрьме!

Срок заключения подходил к концу. За три дня до освобождения, меня перевели из Ротенбурга в пограничную тюрьму, в которой, чтобы заключенные не сидели без дела, давалось задание: в камеру приносили поношенное, но чистое военное обмундирование, которое надо было распороть по швам и срезать пуговицы. Я, как и все остальные, старался сделать как можно больше, чтобы получить сверх нормы полчерпака "похлебки".

Наконец, наступил желанный день свободы!
С этого момента мы уже не были заключенными, а людьми свободными! В просторном помещении нас было человек тридцать - сорок. Мой сосед, француз, вынул из синего пакетика сигарету "Голуаз", закурил и предложил мне. Я взял сигарету, поблагодарил и затянулся, и по телу разлилась приятная дрожь, закружилась голова, и, если бы меня не подхватили соседи...
Пришел начальник со списком в руке и начал вызывать по фамилиям: одни должны были идти влево, другие вправо. Увели "левых", увели "правых". А меня не вызывают. Прошло минут десять, и к моему соседу подошел "некто в сером".
- Твоя фамилия?
- Зильберштейн.
- Иди за мной!
Зильберштейн не задал никакого вопроса и не протестовал: он молча последовал за "гидом"!
- Знает ли он, бедняга, куда он идет? - сказал другой сосед.
Назвали мою фамилию, указали на машину и повезли. Через полчаса машина остановилась перед железнодорожным шлагбаумом. Тюремный охранник мне приказал выйти из машины и подойти к шлагбауму. Я подошел и получил такой удар сапогом, что очутился по другую сторону преграждения.
- Ты свободен! - крикнул он и уехал.
Это совпало с днем моего рождения!
Где я? Куда идти?
И я пошел вдоль железной дороги, наугад. Как долго шел - не помню. Помню только, что я дошел до какой-то станции. У платформы стоял состав. Я сел в вагон, и через несколько минут поезд двинулся. В каком направлении я поехал - неизвестно. Пришел контролер. Оказалось, что он француз. Я ему объяснил, что я только что вышел из тюрьмы, что меня выбросили около шлагбаума и что у меня нет денег на билет.
- Не беспокойся, ты во Франции. Таких, как ты, мы перевозим ежедневно. Через час мы приедем в город Мюлуз (Mulhouse). Недалеко от вокзала есть гостиница "Отель де ля гар". Туда и иди. Ты скажешь, что у тебя нет денег, но что ты завтра пойдешь в мэрию, и она тебе выдаст талон на проживание.

Хозяин гостиницы мне отвел комнату на первом этаже и дал поужинать. На следующий день я был в мэрии. Жестами и какими-то словами я постарался объяснить причину моего появления в этом учреждении. Из объяснений я понял, что они никаких талонов не дают, но что мне, в виде исключения, дадут небольшую сумму денег на папиросы и на суточное пребывание в гостинице.
Я рассчитался за номер, а на еду мне не хватило.
Что же делать? Как выйти из положения?
Я объяснил, как мог, хозяину гостиницы, что мэр отсутствует и поэтому мне не выдали на трехсуточное пребывание - некому было подписать разрешение на выдачу пособия. Также объяснил, что мэр вернется завтра вечером и что я пойду в мэрию послезавтра.
Моя уверенность в положительном исходе успокоила хозяина, и он, проведя рукой по моей спине, согласился меня кормить на протяжении двух дней. Спасибо и за это.
На следующий день, вечером, я выпрыгнул в окно и пошел на вокзал, к дежурному немецкому офицеру. Я ему объяснил, что я должен спешно попасть в свою часть и поэтому прошу его выдать билет на поезд в Париж.
- Почему? На каком основании?
- Если я попаду в часть с опозданием, то скажу, что задержка произошла по вашей вине, - ответил я.
На платформе вокзала топталось какое-то воинское подразделение. Дежурный офицер подозвал унтер-офицера, указал ему на меня и что-то приказал.
- Подождите немного, - сказал офицер.
Через два часа мне выдали дорожный паек, усадили в поезд в отдельное купе, и я помчался в Париж!