Нежанровый роман (Людям всей планеты посвящается)
Часть вторая МОЛОДОЙ ПОБЕГ ИЛИ МУКИ И РАДОСТИ ПОЗНАНИЯ

Глава четвёртая

Утром Матвей проснулся от мычания Рябки во дворе, странного металлического стука и крика пастуха: "Выгоняй!", который разносился над деревней как гудок паровоза.
"Коровки в поле уходят", - подумал Матвей и продолжил лежать на кровати, прислушиваясь к звукам своими почти глухими ушами. Солнце уже лилось в окно тёплыми золотыми лучами, с кухни струились дивные запахи пшеничных сухариков, молочка, медка, корма для скотины и поджаренной яичницы со шкварками, а он всё лежал, не хотел вставать и прислушивался к просыпающейся вокруг него жизни. Вот захлопал по окну крылышками мотылёк, залетевший со двора через форточку. По подоконнику пробежалась мышка. А откуда-то с потолка спустился шершень, за ним другой, и закружились оба над постелью, видать, разведывая, кто ж это за новый жилец здесь появился. А Матвей всё лежал, прислушивался к звукам и улыбался окружавшему его миру. И вот, наконец, из-под фикуса выполз уж и заскользил по комнате; заполз под шкаф, проверил все углы, осмотрел груду какой-то старой обуви, заполз и под кровать Матвееву, затем прямой наводкой пересёк комнату и скрылся под другим фикусом.
- Ужик, - нежно прошептал Матвей, - куда же ты? Мы ведь с тобой ещё не познакомились.
А того и след простыл. И был ли он вообще? Может, это просто видение? Матвей наконец сел на кровати, потянулся, спрыгнул на пол и зашлёпал босыми ногами в переднюю. Там бабушка готовила корм свиньям: секла секачом варёный картофель в корыте; в печи трещал огонь, на столе стояли миска сухарей, кувшин парного молока, тарелка мёда; а на свежем рушнике с красочной цветочной вышивкой покоился тёплый каравай хлеба - и такие приятные, прямо необыкновенные запахи кружили голову.
- Бабушка, - весело воскликнул Матвей, - доброе утро!
Та обернулась, всплеснула руками и радостно ответила:
- Ах, ты, мой родимый, - проснулся! Небось, разбудили петухи, или не дала поспать корова. Вот уж эта Рябка, как идёт в поле, кричит от радости - не унимается. И что нам с нею делать - не знаю.
- Ничего не делать, бабушка. Пусть кричит Рябка и жизни радуется, как всё живое. Ты лучше скажи, что это за странный звук во дворе разливается? Вот... слышишь? Стук-стук-стук-стук...
- Ах, вот что тебя разбудило? - всплеснула руками Анна Фелициановна. - Как же я сразу не догадалась! Это ж дед косу клепает, чтобы хорошо косила.
- Косу? - радостно спросил Матвей. - Так её не точат, а клепают?
- Ох, родимый, - засмеялась бабушка, - с косою чего только не делают, прежде чем идут с нею работать: и точат, и клепают, и оттягивают, и отбивают, и осаживают, и подгоняют. Но ты иди пока посмотри, как дед косу клепает, может, чем-нибудь и подсобишь старому, пока я здесь управлюсь. Потом быстренько позавтракаете - и на работу, пока трава с росою. Роса упадёт - нечего и махать косою. Только умойся сначала, а то глазки не увидят всей утренней прелести.
Матвей наскоро умылся под рукомойником и побежал во двор к дедушке, где уже вовсю жужжали пчёлы, пели птицы, и стоял неистовый аромат навоза, огородов и иных сельских запахов. Однако тот уже, очевидно, закончил клепать косу и с очками на носу внимательно оценивал качество проделанной работы.
- Доброе утро, дедушка! - весело воскликнул Матвей. - Ах, видать, опоздал я со своей помощью.
- Ого! - удивлённо воскликнул тот. - Ты уже проснулся?!
- Как видишь, дедушка.
- Здорово, внучек! А утро и в самом деле доброе. Видишь, как весело сияет солнышко! И косу дед вот привёл в порядок. Росы на травке сейчас богато, и косить нашей отклёпанной коской будет одно удовольствие. Только вот солнышко наше уж больно быстро поднимается и эту росу искристую очень скоро высушит. Поэтому быстренько завтракаем, берём Байкала - и на лужок. Я давеча прехорошенькую латку высмотрел, травка там тяжёлая, густая, сочная и рослая, по пояс. Мы её скосим, высушим, и Рябка нам зимою скажет: "Огромное вам спасибо, люди, за чудесное сенце!"
- Хорошо, дедушка, быстренько идём завтракать! Только вот с всею живностью нашей поздороваюсь - и особенно с Байкалом.
- Иди, здоровайся, да только скоренько. А я пойду бабушке помогать завтрак готовить. Дел у неё много: сначала нас накормит, потом - скотинку, а затем пойдёт на огород, после чего найдёт занятие в доме. Да спусти Байкала с цепи, уж рвётся на волю собачка.
Матвей побежал на задний двор, где в куче соломы копались куры, а петух гордо поглядывал на свой гарем с обрезанного сука вишни. Пустой хлев был закрыт, и под его стрехой в клетках возились кролики. А за хлевом, в небольшом загоне визжала и хрюкала пара сытых свиней, с нетерпением дожидаясь своего корма. Байкал скулил на цепи и нетерпеливо бегал взад и вперёд у дверей бани. Но, прежде чем подойти к собаке да почесать свиней за ухом, очарованный мальчик остановился, воздел руки к небу и весело воскликнул:
- Доброе утро, счастливые жители Торы! - Потом уже подбежал к загону, протянул руку и почесал хрюкающих свиней за ушами. И наконец обнял собаку, спустил её с цепи, спустя минуту вымыл руки и сел завтракать.
Завтрак был плотный и вкусный, состоящий из копчёного окорока с зелёным салатом и воздушной яичницы со шкварками и политой сметаной. На десерт - молоко с мёдом и пшеничными сухарями. Тут же, у ног, и Байкал поедал свой завтрак, состоящий из перловой каши, хлебных корочек, картофеля, обрезков окорока да хрящей, щедро заправленных молоком и сметаной.
Хорошенько подкрепившись, дед повесил на одно плечо косу, на другое - сумку из-под противогаза с инструментом, а внуку на плечи надел котомку с кой-какой провизией, и наконец, помахав на прощание бабушке, они, пустив вперёд себя Байкала, вышли на улицу.
А вокруг между тем уже вовсю бушевала жизнь: весело клекотали аисты, куры носились вдоль заборов за жучками да мотыльками, заливались воробьи, и пикировали ласточки; Антонина Зворыгина гнала гусей со двора пощипать вдоль дороги травку, её муж, Семён, запрягал Гнедка в дорогу; в каждом дворе происходило какое-то движение: кто собирался на работу да спешил управиться по хозяйству, кто рубил дрова, кто клепал косу, кто шёл по воду, кто направлялся с вёдрами всякой снеди на задний двор кормить проголодавшуюся скотину, а кто просто стоял во дворе да курил, любуясь природой, как старый Дорофей Беспалый, прадед Стеши, милой, необыкновенно красивой девочки, которая, конечно же, спала, и пока ещё не видели её прекрасные голубые глазки сего чудесного, волшебного утра.
Дорофей махнул Фёдору Адамовичу и Матвею рукой, и они поздоровались. Потом ветхий старик спросил соседей весело:
- Куда путь держите, селяне? Далече ли травку приметил, Феденька?
- Да недалече здесь, - отозвался тот приветливо, - на лужку, за дубравушкой.
- Знаю, знаю, славная там травка произрастает. Только вот поспешите, родимые: место то дикое, бродят там по кустам лоси да кабанчики - как бы они не примяли своими боками да копытцами вашу латочку. А то и косарь прежде вас другой объявится да загубит такое чудесное утро.
- Вот и спешим с милой травкой управиться, пока с нею другие не управились. Ну, пока, Дорофеюшка! А утро и в самом деле чудесное!
- Чудесное, братцы, ох чудесное! Доброй вам росы, чтоб с работой управиться!
- Спасибо, Дорофей! - поблагодарил Фёдор Адамович.
- Спасибо, дедушка! - в свою очередь Матвей помахал старику кепкой.
Дорофей улыбнулся в ответ, махнул рукой, что-то пробурчал под нос и ушёл в хату. А тут и Антонина Зворыгина, прогнав гусей, идёт Фёдору Адамовичу и Матвею навстречу. Красивая необыкновенно, светловолосая, как доченька, с ясными голубыми глазами, стройная и осанкой гордая; улыбается и свежестью лица да приятным настроением соседей радует.
- Куда направились, работнички? Ужели за дубравушку?
- За неё, родимую, - улыбнулся Фёдор Адамович, - за неё, милую.
- Так и знала, что моего Семёна опередите. Проспал сено мой голубчик. Он ту латку тоже на днях приметил. Да уж ладно, травы вокруг хватает - только коси, - не останется наша Лыска без сена. Хорошей вам росы да молодецкой силы, дядя Федя! - Она ласково посмотрела на Матвея. - Внук у вас очень хороший, как бы не сглазить. Леночка им никак не нарадуется. Вот уж поистине не человека, а ангела Бог прислал ей в качестве друга.
Матвей, выслушав такие слова, потупил голову и раскраснелся. А дедушка погладил того по голове и сказал ласково:
- Спасибо за доброе слово, Тонечка. Матвей и в самом деле не человек, а ангел - наше с Аннушкой сердце никак им не нарадуется. А что касается латки за дубравой, то можем с вами поделиться по справедливости, коль уж и Сеня вместе со мною её приметил.
И тут Семён Зворыгин приветливо ответил, выезжая на Гнедке верхом на улицу:
- Да не беспокойся, дядя Федя, и коси себе на здоровье. Разве мало травы в округе? Эх, были бы руки да ноги, а это у нас имеется. Вот на днях я тоже пойду, покошу недалече. Поможешь, Матюха, управиться с сеном? А то ведь нам с Леночкой будет очень тяжело это сделать: я ж один в семье мужчина, а вас с дедом вон аж сколько - целых двое, да ещё с Байкалом.
- Помогу, дядя Сеня, - весело сказал Матвей и нежно погладил Гнедка по морде, - непременно помогу. Мне это будет очень приятно сделать.
- Ну и договорились, мужик. А теперь идите с дедушкой, не стану больше задерживать. - Семён хотел, было подстегнуть коня, но вдруг спохватился: - Да, кстати, Матвей! А что это ты там вчера вечером рассказывал про Тору? Расскажешь как-нибудь и нам с тётей Тоней на досуге? Организуем чай, пряники, варенье. Леночке вчера очень понравилось, и нам хочется послушать.
- Конечно же, расскажу, дядя Сеня: мне самому очень приятно рассказывать, интересно и нетрудно.
- Ну вот и славно, потолкуем. А теперь по коням. Приятной вам работы!
Семён моргнул Матвею, подстегнул коня, и тот понёс в лес седока галопом. А Фёдор Адамович с Матвеем продолжили свой путь; минули хату Виноградовых и вышли за околицу по узенькой дорожке.

Сначала шли кусты лозы, в которых пели птицы.
Затем пошёл тенистый лес - у путников лежал он слева,
А справа бушевало поле, и буйство то чинила рожь,
Исполненная сладкого покоя.

Старик и внук, идя своим путём, смотрели то вперёд, то в небо, то по сторонам; радовались чудесной погоде, золотому солнцу, плывущему по бездонному морю лазури, улыбались лесу и любовались прелестями поля.
- Эх, - с чувством вдруг проговорил старик, - посмотри-ка, Матвеюшка, вокруг! Куда ни глянь - такая прелесть! Такая благодать! Сердце в песне заливается!
- Смотрю, дедушка! - весело отозвался Матвей. - Во все глаза смотрю и наслаждаюсь!
- Ну и не Тора ли это наша, а?! Не Тора ли, Матвеюшка?!
- Тора, дедушка! Самая настоящая Тора! Хвала Богу, что позволяет нам в ней жить, что мы её можем осязать, обонять и видеть!
- Правильно, правильно, Матвеюшка! - весело согласился старик. - Но ты ведь не забыл, что мы её должны ещё и строить да вместе с этим грандиозным строительством готовить народы для великого объединения, а величайший строитель двадцатого века?
- Не забыл, дедушка! - уверенно отозвался Матвей. И твёрдо добавил: - И никогда, ни при каких обстоятельствах не забуду, до гробовой доски!
- Я верю в тебя, внучек! Ты будешь настоящим человеком, примерным строителем нашей жизни! Такие прекрасные люди, как ты, очень нужны Торе!
И они всё шли и любовались, да восторгались окружавшим их миром. Матвей был почти глух, но недосягаемые до его слуха звуки он воспринимал своим сердцем. Поэтому сердце его, что праздничные колокола, звенело, и вместе с ним пела душа, просто сходя с ума от счастья.
Вот дорогу перебежал крупный ушастый заяц, и Матвей закричал от радости:
- Дедушка! Заяц! - Но тут же добавил беспокойно: - О Господи, дедушка, держи Байкала, не то сожрёт зверушку и принесёт в Дедов лес несчастье!
А дедушка уже сам кричит, глядя на собаку:
- Байкал, фу! Не трогай! - Тот замер на месте, лишь пристально вглядываясь в кусты да наставив уши. Старик же мягко проговорил: - Куда там матёрого зайца догнать дворняге; вот если бы зайчонок, тогда пиши пропало.
Но вот Байкал весело замахал хвостом и, уткнув морду в землю, завертелся на поляне, густо поросшей папоротником. Поляна вся была залита солнцем, а по краям её густел орешник. Фёдор Адамович остановился, с улыбкой глядя на собаку, и, кивнув на орешник, шепнул внуку:
- Смотри, Матвеюшка, туда, какой Байкал сейчас устроит нам спектакль.
Матвей с улыбкой замер и стал чего-то ждать, глаз не сводя с собаки. А та вертится неумолимо, и вот уж визг её струится над поляной. Но миг прошёл, за ним другой - и словно взорвалась поляна: из-под пышного орехового куста с шумом и треском поднялся взматеревший тетеревиный выводок; на доли секунды тяжело завис в небе, затем, словно по команде, развернулся, сверкнув на солнце оперением, и шумною гурьбой растаял в чаще. У Матвея аж дух заняло: потревожили его сознание птицы; каков спектакль, каков полёт! Но вот Байкал оставил пышный куст в покое и отбежал на тридцать метров в сторону, где стлался сизый мох, росли зелёные берёзки, синела голубика, багульник изливал вокруг себя дурман, и сосны вековые бросали наземь тень. Вновь завилял хвостом, визжит и тычет нос в багульник, обнюхивает мох, залазит в каждый куст... И вот берёзки встрепенулись, всё снова взорвалось, и ввысь взлетел глухарь, огромный, словно тот "Титаник", царь птиц и моховых болот. Взглянул из-под красных бровей на собаку, потом над людьми пролетел, шумя, как вертолёт; сел на сосну и смотрит вниз каким-то удивлённым взглядом, мол, кто сюда пришёл, дерзнув нарушить завтрак глухарю? А Байкал уже стоит под ним и лапами дерёт кору, визжит и лает: "Что дразнишь нас, о наглая ты птица? А ну, спускайся вниз, коль в чащу не летишь! Тогда уж пёрышки твои я пощиплю - и больше не бывать тебе царём для птиц!.." Но тот лишь усмехнулся "глупенькой" собаке, повёл бровями, бородой тряхнул, расправил крылья, полетел над мхами, сверкнул на солнце и в соснах утонул. А Матвей стоял не в силах произнести ни слова. Его больное сердце бешено стучало, в глухих ушах стоял трезвон, не то от прилившей в необычайном возбуждении крови, не то от грохота могучей чёрной птицы, и его душа пела и кричала: "Тора! Тора! Тора! Ты самая прекрасная на свете!.." И дедушка молчал, с улыбкою смотря туда, куда слетел глухарь, о чём-то страстно думал и мечтал. Наконец Матвей дотронулся до сердца, в котором всё ещё пылал пожар, обнял замшелый ствол сосны и тихо прошептал:
- Дедушка, это утро самое сказочное в моей жизни! Вот это был спектакль, вот это представление, необыкновенный праздник для души! А что это была за птица?
- Глухарь, - сказал с улыбкою старик, - краса болот и самая могущественная птица, спокон веков она у нас живёт.
- Глухарь, - весело проговорил Матвей, - такой красавец! А полёт! Не птица, а чудесный вертолёт!
- Да, летит, аж сердце замирает!
- Дедушка, я тебе буду благодарен до гробовой доски за то, что подарил мне это золотое утро! Я тебя очень люблю и горжусь тобой как ни кем другим на свете.
- Эх, Матвеюшка, - весело ответил тот, - то ли ты ещё увидишь, то ли услышишь! Ведь это не последнее твоё утро: впереди у тебя целая светлая жизнь! С тетеревами, глухарями, зайцами, ужами, полями, лесами, реками, озёрами, закатами, рассветами да прекрасными людьми. В общем, это твоя Тора; ею наслаждайся и гордись!
Потом они продолжили путь, и Байкал поднял ещё два тетеревиных выводка, от полёта и шума которых неистово звенело сердце, и от счастья плакала душа. Матвей любовался природой, просто упивался окружавшей его красотой и думал о Торе, о её настоящем и будущем; какая она прекрасная сейчас и какой необыкновенно прекрасной она будет. "Ведь не может такого быть, - думал он с уверенностью, - что эта прекрасная жизнь, которая его сейчас окружает, рано или поздно исчезнет, оборвётся, что не будут шуметь тетерева, что глухари не будут украшать собою болота, что исчезнет Дедов лес, ручьи, канавки, лужи и болото, а на их месте ветер будет поднимать густую пыль, от деревьев останутся пеньки, и труха коры будет устилать делянки. Нет, - говорил себе Матвей, - уж лучше я исчезну с лица земли, чем эта несказанная прелесть, моя прекрасная, ни с чем несравнимая Тора. Я буду за тебя бороться, моя необыкновенная, я буду ломать о неприятеля зубы, я буду сеять на земле Любовь, дышать Любовью, говорить Любовью, и ты будешь жить без конца, пока солнышко на землю светит. Будь же счастлива, моя Тора, я не оставлю тебя никогда! И вместе мы с тобой объединим великие, многочисленные народы!.."
Потом они обошли болотце и углубились в старый светлый бор. И тут Фёдор Адамович, взяв вёрткого Байкала за ошейник, шепнул внуку, чтобы тот молчал и соблюдал спокойствие.

Затем они тихонько обошли осинник -
И вот увидели перед собой овраг с норой,
Прорытой под корнями дуба заботливою рыжею лисой.
А у норы сидят лисята - три рыженьких зверька пылают, как огонь, -
И с удивлением глазеют на собаку.
Та гавкнула - и огонёк был поглощён норой.

В следующий миг Фёдор Адамович пожурил Байкала:
- Что за глупая собака: чуть что - обязательно лаять. Не мог помолчать. Ведь ничего ж плохого тебе не сделали лисята. Пусть бы полюбовался ими Матвей.
Байкал в ответ виновато взвизгнул, завилял хвостом и гавкнул. А Матвей, необыкновенно счастливый от увиденного, весело сказал:
- Да нет, дедушка, Байкал не глупый, а наоборот, умный пёсик: специально тявкнул на лисят, чтобы не очень-то доверяли человеку. Ведь люди, к сожалению, всякие бывают, вот собачка и поучила зверушек, чтобы те лучше поскорее прятались на всякий случай, а не красовались перед путниками во всей своей прелести, дабы жить на долгие годы остались.
- Может, оно и так, - улыбнулся Фёдор Адамович и нежно потрепал собаку. - Однако видел, Матвеюшка, лисят? Каковы сорванцы, а? Просто прелесть!
- Да, дедушка, - весело согласился Матвей, - это удивительные зверята, необыкновенная, божественная прелесть! Пусть они будут счастливы в своей чудесной, золотой Торе!
- Пусть будут счастливы, - улыбнулся старик. - И пусть будет счастлива с ними Тора! Пойдём, что ли, дальше, уж недалече осталось.
- Пойдём, дедушка, дальше по нашей сказке. Ах, как бы я хотел, чтобы она не кончалась!
- Да уж, надеюсь, не кончится. Вот только бы нам травки с тобой успеть накосить с росою, а то солнышко вон уже, где палит, как бы нам не запоздать с косьбою.
- Не запоздаем, дедушка, не запоздаем, - уверенно прозвучали слова Матвея. - А если уж и запоздаем, то завтра докосим.
- Ну что ж, завтра, так завтра. Но всё-таки давай ускорим шаг, глядишь, и сегодня всё скосим. А завтра мы лучше придём сюда с граблями и травку поворошим, чтобы сохла скорее, и сенце для Рябки благодаря нашим усердиям слаще и душистее получится.
- Пойдём, дедушка, пойдём быстрее. Опередим солнышко и травку с росою скосим.
И они шли. Но быстрее вряд ли получалось: где ж тут будешь быстро идти, коль вокруг такая прелесть; тут и там поднимались рябчики, на елях цокали белки, меж сосен благоухал багульник, искрился мох; тропинку переползали ужи, однажды переползла и чёрная гадюка; лес трепетал от хора птиц, и весь этот чудный мир всё больше и больше заливало солнце.
- Тора, - шептал Матвей, - Тора! Ты самая чудесная на свете!
А дед без конца заботливо предупреждал:
- Смотри, Матвей, под ноги, не наступи на гадюку!
"А разве ж она меня укусит, - думал очарованный ребёнок, - даже если я и наступлю на неё нечаянно? Разве может укусить гадюка того, кто всем сердцем, всей душой её любит? Я просто попрошу у гадюки прощения, и она меня простит обязательно. И не только не укусит, а ещё скажет: "Я тебя люблю, Матвей! Будь счастлив в нашей Торе! И до свидания! Приходи сюда ещё, дружи с нами, любуйся этой сказочной природой, строй, защищай и делай ещё прекраснее Тору!.."
Потом они шли через дубраву, где необычайно сильной красотой сияло царство Дуба. Дубы были разные: совсем младенцы и молодые, взрослые и пожилые, низкие да кряжистые и высокие, как корабельные мачты, а ещё замшелые, многовековые, увитые омелой, и в несколько обхватов. Матвей шёл сквозь этот сказочный лес, взирал на славные деревья, смотрел по сторонам, и сердце вот-вот готово было выскочить наружу.
"Как?! - думал он. - Неужели до сего дня на свете существовала такая прекрасная сказка, и он только сейчас о ней узнал, и не просто узнал, а увидел её собственными глазами, услышал собственными ушами, ничего, что последние почти глухие? Так ведь это же преступление перед Человечеством, перед всеми живыми и неживыми тварями, что об этом не написали книги! Нужно печатать миллиарды фотографий и открыток да рассылать их миллиардам адресатов, чтобы все знали, что это есть, что это не вымысел, а самая чудесная на свете и самая реальная сказка! Прекрасная часть, а может, и сила нашей великой, несравненной Торы, с помощью которой рано или поздно произойдёт великое объединение народов! А оно произойдёт, несомненно, - и уже в недалёком, прекрасном будущем! И уйдут в Лету войны, революции, фашисты, всякие изуверы, и не будут рождаться на свет Божий диктаторы!.."
Он шёл и удивлялся, он шёл и поражался, и с необычайно сладкой болью от радости болело сердце. А что ж творилось с душой? О, душа на время покинула необычайно очарованного мальчика и в безумно радостной пляске неистовствовала у него над головой. И вот с обширной кроны дуба слетела большая ширококрылая птица, чёрная, с длинным красным клювом да белой грудкой, и, важно махая крыльями, потянула над древним лесом в сторону болота.
- Дедушка, кто это?! - громко закричал Матвей, указывая рукой на птицу.
- А-а, это? - весело проговорил тот. - Да чёрный аист. Спокон веков здесь ведутся. Необычайно осторожная и красивая птица. Не любит, когда ей мешает человек. Вот и мы с тобой быстренько отсюда удалимся. А то вдруг подумает, что мы не желаем ему добра, и не прилетит сюда в следующем году плодиться. И, сам понимаешь, будет уже не та красота.
- Да, дедушка, - озабоченно проговорил Матвей, - пойдём скорее отсюда, не будем аисту мешать. - И жалобно добавил: - Но только так не хочется из дубравы уходить, здесь такая необыкновенная красотища!
- Ничего, Матвеюшка, - успокоил его старик, - всё ж-таки изредка мы сюда будем приходить. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что живёт и процветает наша Тора и вместе с нею живёт и наслаждается жизнью чёрный аист.
- Только будем тихонечко приходить и незаметно, чтобы не потревожить осторожную птицу.
- Ну конечно, осторожно, - улыбнулся дедушка, - а как же иначе?
А Матвей всё шёл меж вековых деревьев, от счастья чуть не плакал, смотрел по сторонам - видел ещё одного чёрного аиста, правда, далеко, мельком сверкнувшего на солнце, - вздыхал и охал; смотрел и под ноги, рассматривая следы, оставленные множеством копыт, вёртким телом змейки и лапками какой-либо птицы. Иной раз были вытоптаны целые тропы, и дедушка тогда говорил:
- Вот здесь, Матвеюшка, пробили свою дорожку кабаны. А вот здесь на водопой прошли недавно лоси и лосята. А вот это уже олень, а вместе с ним, смотрю, водицы испить бежали и косули...
А однажды сердито пробурчал:
- Эх, хорошо б жилось зверю в округе, кабы не Фома. Надо бы пройтись по тропкам да поснимать петли; думаю, наставил их тьму по лесу этот демон. Да вот жаль, времени на это нету.
- Правильно, - сказал Матвей, - надо уничтожить все петли в лесу, если это действительно так. Собраться всем селом и уничтожить раз и навсегда! А Фому как-нибудь не слишком страшно за это наказать, чтобы другим неповадно было. Например, заставить его день и ночь бродить по лесу без ружья и зорко следить за состоянием дел в природе, подкармливать зверей и птиц и охранять их как зеницу ока.
- Что ж, - усмехнулся старик, - мы как-нибудь подумаем над этим с Семёном. Но, как бы там ни было, зло в Дедовом лесу надо как-то искоренять.
- Да, дедушка, - согласился внук, - зло - и не только в Дедовом лесу, но и во всей природе - надо любыми способами искоренять: того требует жизнь, того требует Бог, того требует Тора, и это все должны понять, иначе не бывать никакому объединению.
Наконец дубрава осталась за спиной, возвышаясь над лесом густыми зелёными шапками, вновь вдали золотилось поле, а между ним и лесом лежала тучная зелёная лужайка, по краям которой сияли ромашки, колокольчики, васильки и прочая цветущая растительность;

Роса искрилась на траве, цветы благоухали,
И солнце весело стремилось к высоте, бросая золото на ясную поляну.
А под густым кустом лозы был кем-то вырыт небольшой колодец,
И здесь же ковш из бересты висел на веточке берёзы.

- Ну, вот мы и пришли, - весело сказал старик и улыбнулся внуку. Потом снял с его плеч котомку и повесил рядом с ковшиком на берёзу. - Теперь, Матвеюшка, берёмся за работу. Я буду травушку косить, а ты ходи за мной и словом помогай, а заодно любуйся дивною природой. А если вдруг захочешь пить, беги к колодцу и берестяным ковшиком водицы зачерпни, да нахлебайся вдоволь. Только смотри, лягушку не проглоти или зазевавшегося ужонка. Поскольку все водицу любят пить - и лягушата, и ужата, и зайчата, и лосята. А водица чистая, студёная - не беда, что болотная, - жажду утоляет и здоровья прибавляет.
С последними словами дед поплевал на руки, сказал: "Ну, с Богом!" - и принялся за работу, срезая травушку косой и оставляя ровные прокосы. А Матвей шёл следом по выкошенной дорожке, смотрел, как падает трава, исходя душистым соком, что-нибудь рассказывал дедушке о Торе, сам слушал дедушку и то и дело весело восклицал:
- Коси, коса, пока роса! Роса долой, косарь - домой!
Иногда над головой тянули утки, рассекая воздух со свистом. Иной раз проплывала цапля. Высоко под облаками кружили аисты и коршуны. А чаще всего плаксиво кричали чибисы, и Матвей сам себя спрашивал после особо пронзительного крика: "Почему эти птицы плачут всегда? Неужели им так печально живётся в Торе?" И он в конце концов спросил о том же у дедушки. И дедушка ответил:
- Да не плачут они вовсе, Матвеюшка, а наоборот, радуются и весело кричат нам с тобою: "Мир вашему дому, люди! И всем тем, кто живёт в Торе! Пусть на ваших лицах сияют только улыбки и не струятся горькие слёзы!"
Так прошёл час, второй и третий. За это время дед накосил много травы, оставив на лужайке целую тьму прокосов. А Матвей рассказал тому множество интересных историй про Тору, сбегал к полю в разведку и сердцем слушал, как поёт от счастья рожь, звеня своими спелыми колосьями. "Через день-другой наступит жатва, - думал он, - в поле выйдут бабы, мужики и дети - с песнями и улыбками, - и пуще прежнего Тора запоёт, и пуще прежнего запоют сердца да расцветут у людей улыбки!.." А пока дедушка косил, иногда минутку-другую отдыхал и подходил к колодцу; с наслаждением пил, освежал лицо, руки, шею, грудь и вновь подхватывал косу да принимался за работу. А работы было ещё тьма, да вот солнце поднялось уже высоко, и роса стремительно высыхала.
- Эх, - сокрушался Матвей, глядя, как солнце уж больно рьяно ласкает землю, - боюсь, дедушка, не успеем. Вот если б я умел косить, то непременно бы управились. А так придётся, видно, докашивать нам завтра.
- Не беда, - ответил старик, - докосим завтра, лишь бы руки не устали косить да ноги не устали сюда топать.
- Да, дедушка, не беда. Ночью выспимся, хорошенько отдохнём и как-нибудь притопаем. Ты продолжишь косить, а я на этот раз возьму грабельки и буду ворошить уже скошенное.
- Договорились, - весело сказал дед, и всё косил, косил, косил - без устали.
Но вот прошло ещё каких-то полчаса, и со стороны дубравы послышалось ржанье лошади. Матвей, конечно же, не слышал, а вот Фёдор Адамович опустил косу и внимательно прислушался. Ржание повторилось, и старик сказал внуку:
- Ну, Матвеюшка, кажется, к нам едут помощники.
Они вдвоём с нетерпением смотрели туда, откуда пришли, не проронив ни слова. И вот из густого ольшаника выехал Гнедок с седоками: Семёном и Леночкой Зворыгиными. К седлу была приторочена коса, а ещё полевая сумка Семёна и капроновое ведёрко Леночки.
- Бог в помощь! - весело в один голос крикнули седоки.
Фёдор Адамович ответил:
- Спасибо!
А Матвей засиял и раскраснелся от радости, увидев Леночку. Правда и он спустя мгновение весело сказал:
- Спасибо за тёплое слово вам, добрые люди! А мы вот травку косим. Тора нам разрешила: уж больно высокая и тяжёлая травка удалась и лежит на Торе своим тяжким бременем.
- Видим, что косите, - весело сказал Семён Зворыгин, сходя с лошади и снимая на землю Леночку, - и неплохо косите, никто так в наших краях не косит. И чудесная уродилась травка. Да вот вижу, что не управитесь до полудня, поэтому приехали вам помочь. А ну-ка, где мне становиться, да скорее за работу!
- Давай-ка за мной, соседушка! - весело крикнул Фёдор Адамович. - Уж за пару-то часиков да с такими знатными помощниками мы с тобою и управимся!
И косы запели Торе: "Вжик... вжик... вжик..."
А дети весело кричали: "Коси, коса, пока роса! Роса долой, косарь - домой!.."
К полудню и управились - даже гораздо раньше: за час до полудня; Семён докосил свой прокос и, вытерев кепкой пот с лица, со вздохом облегчения сказал:
- Всё, дядя Федя, баста. Теперь можно и домой.
Однако косари вытерли травой косы, с наслаждением умылись прохладной водой, расположились с детьми на сухом взгорье под семейкою берёзок, накрыли на "стол" и принялись обедать. Столом, конечно же, являлась скошенная трава, укрытая рушником, а снедь была обычная, деревенская: сало, хлеб, огурцы, помидоры, лук, соль, варёные яйца, сладкие пшеничные сухари, молоко и яблоки. Снедь была обычная, но настолько вкусная и с таким аппетитом поедалась, что того и гляди кто-нибудь язык проглотит. И как было приятно кушать на траве, среди чудесной природы, особенно детям, Леночке и Матвею, ведь за ними наблюдали бабочки и жучки, пчёлки и шмели, деревья и кусты, лягушки и ужи, травы и цветы, тетерева и глухари, утки и кулики, звери и зверьки - одним словом, Тора. А когда насытились и убрали рушник со скорлупой и всевозможными отходами от трапезы в котомку, Семён вдруг нежно поцеловал в щёчку дочь и обратился к ней и Матвею с такой речью:
- Вот ведь какие вы славные у нас дети, Леночка и Матюха: помогаете родителям, любите их, любите природу, радеете о ней и переживаете за Тору. Вот все бы люди были такие, мы бы такую Торищу отгрохали - только держись!
- Ничего, дядя Сеня, - весело сказал Матвей, - не переживайте, всё ещё впереди, мы ещё построим! И вместе с Торой объединим в одну семью огромные, многочисленные народы! И не будет на земле зла, а вместе с ним - войн, революций, фашистов и диктаторов!
- Да, папочка, - также весело и уверенно добавила Леночка, - не сомневайся, мы построим! А ещё объединим в одну семью все, что есть на земле, народы! Вот будет семейка! - После чего крепко обняла отца за шею, а затем нежно погладила по голове Матвея.
- Конечно же, - сказал своё слово и Фёдор Адамович, - мы построим.
- Эх!.. - весело воскликнул Семён, вскочив на ноги. - Тора! Милая моя! Ты слышишь?! Мы тебя построим!!!
И все разом закричали:
- Обязательно построим!!! И объединим твои прекрасные многочисленные народы!!!
И когда отзвучал последний звук этой славной реплики, ветер откуда-то из-за дубравы принёс другой звук, страшный и неприятный: выстрела.
Все вдруг притихли и разом сказали:
- Стреляли!
Семён заметил, поморщившись:
- Рановато для охоты.
Фёдор Адамович добавил:
- Да, открытие охоты через две недели.
- Значит, браконьеры, - сердито заметил Матвей и пристально посмотрел на лес, над вершинами которого виднелись кудрявые шапки дубравы.
- Гады, гады браконьеры! - горестно проговорила Леночка и насупилась, едва ли не плача.
А тут ещё Байкал, давно уж удравший с сенокоса, вылетел из кустов с ошмётками подгнившей шкуры в пасти и прямо к косарям и детям.
- Боже, смотрите, шкура! - первым закричал Матвей. Вслед за чем сказал собаке: - Брось, брось, Байкал!
Тот нехотя бросил останки от лося и улёгся на влажную траву. Семён же отшвырнул ногой зловонные лохмотья в кусты и процедил сквозь зубы:
- Да, кто-то больно гадит в Дедовом лесу, уж не Фома ли?
- А кто ж ещё? - сердито сплюнул Фёдор Адамович. - Давно уж пора посадить зверюгу. Никак не нажрётся, тварь. Лес ворует прицепами - мало. Зверьё круглый год бьёт табунами - тоже мало. Никак не нажрётся, изверг. Даже самогон не гонит на продажу: видите ли, ему от продажи леса и дичи хватает - ух, изверг. Надо как-то изловить негодяя. В ту же петлю его с незаконной добычей поймать или сделать всем селом облаву?
- Изловим, дядя Федя, - уверенно сказал Семён. - Дай только срок, и поймаем его с поличным. Не должна даже и шага ступить в дедов лес такая тварь.
- Да! - в сердцах воскликнула Леночка. - Нужно немедленно Фому поймать, потому что сильно будет плакать и горевать от такого негодяя Тора!
- Изловим, Леночка, обязательно изловим, - ласково сказал Матвей и нежно обнял девочку. Потом поцеловал её в щёчки, голову и уже начинающие сверкать от слёз глазки.
Взрослые переглянулись, улыбнулись и потрепали детям головы. А спустя несколько минут все наконец поднялись с травы, запрягли Гнедка, погрузили на него косы да прочие пожитки и двинулись в деревню налегке. Правда у Леночки в руке было её капроновое ведёрко, и они с Матвеем по пути собирали в него чернику. Ни зверья, ни птиц уже не видели: всё живое попряталось от палящего солнца в чаще и болоте. Лишь благоухала вокруг и радовалась жизни зелёная природа: вековые сосны, ели, грабы, вязы, буки, дубы и ясени. Веяло свежестью, пахло сыростью, хвоей, всевозможной болотной растительностью и мхом. А ещё кружил голову багульник, и звенел над Торой сердца дивный звон.
Фёдор Адамович с Семёном шли впереди и с огоньком говорили о деревне, о настоящей, "правильной" охоте, об изобилии местной дичи, которую нужно не уничтожать, паля куда попало, а регулировать посредством правильно поставленной охоты, по существующим правилам, и охранять от таких, как Фома, наказывая браконьеров со всей строгостью закона, не только штрафуя и лишая права на охоту в дальнейшем, но и лишая их честного имени, средств охоты - и главным образом, ружья. Говорили ещё, какие вокруг богатые грибные да ягодные места и как изобилует рыбой обыкновенная болотная канава. Ещё говорили о скорой уборочной страде и о перспективе видного урожая хлеба. О многом говорили и поглядывали назад - взглянуть, что делают за их спинами дети.
А те сначала бежали по ягоднику, стараясь наполнить ведёрко черникой. Но наполнили его всего до середины. Потом шли по тропинке за конём и ели из ведёрка то, что так усердно собирали. И вот вдруг Леночка спросила, обратив со страстью к своему попутчику сияющие голубые глазки:
- Матвей, а ты не забыл, что я тебе вчера сказала?
- Нет, не забыл, Леночка, - сказал тот серьёзно, но всё же покраснел и принялся усердно кушать ягоды.
- И что же я тебе сказала? - настойчиво спросила Лена и, взяв Матвея за руку, замерла с ним на тропинке.
- Ты мне сказала, Леночка, что я хороший и что ты любишь меня.
- Да, Матвеюшка, - ласково сказала та, - я тебя так люблю, как никто другой на свете! Как Джульетта когда-то любила Ромео, даже ещё крепче. Ты такой умный и хороший, и я тебя всем сердцем, всей душой люблю!..
Извините, но здесь, кажется, следует сделать небольшое отступление, поскольку, сдаётся мне, у читателя, начавшего читать эти исполненные любви строки, на лице вспыхнуло недоумение, а у иного засверкала и лукавая улыбка: дескать, что же это здесь такое происходит, какая такая детская любовь разгорается? Не та ли самая, которую следует строго преследовать по закону? Ну-ну, скажет кто-то, давай, строчи дальше, приятель. Только смотри, осторожней, не то доиграешься. В общем, чувствую, всякое уже мелькает в ваших мыслях. Ох, ну и ладно, пусть помелькает, не имею ничего против. Однако не переживайте сильно, голову свою не ломайте и не думайте плохо: переживать здесь особо нечего, головоломок каких-либо нет - всё гораздо проще, чем вы думаете. Но, как бы там ни было, у вас уже готовы для меня вопросы, и чтобы их было поменьше, да желая развеять все ваши сомнения да опасения, позволю себе сделать это отступление - или замечание, как хотите. Так вот, эта милая девочка действительно полюбила Матвея и, конечно же, очень сильно; и Матвей её полюбил, и тоже невероятно сильно. Всем бы деткам так любить, честное слово! Однако, что это была за любовь, которой в сердце бушевал такой невероятный пламень? Разве та, которой наслаждаются, упиваются и страдают многие взрослые (или скажем так: достигшие определённого момента в своём физиологическом развитии, то есть половой зрелости, когда уже в состоянии произвести на свет себе подобного) люди, а в результате рождаются желанные иль нежеланные дети? Разве та, от которой начинались войны, рушились судьбы, сколачивались или распылялись состояния, замышлялись заговоры и перевороты? О нет! Это была совсем другая любовь, совсем другая, поверьте: истинная любовь, чистая, светлая и возвышенная, без всяких там особых физиологических потребностей и плотских переживаний, то есть страстных желаний удовлетворить свой сексуальный голод, свою душераздирающую похоть, испепеляющую да изнуряющую плоть. Это та любовь, которая тёплым, невинным огоньком приходит в сердце ребёнка с молоком необыкновенно любящей матери, затем становится ярче от созерцания прекрасного - в данном случае, природы, - и, наконец, при встрече с себе подобной в сердце доброго, исполненного светлых чувств и тёплого отношения к природе человека, разгорается ярким пламенем, становится вдвое сильней, и её уже не унять никаким пряником, не загасить никаким огнетушителем. Обладатели же этой чудесной любви, счастливые и невинные, без всякого страха, без всякого стеснения будут кричать всему миру: "Я так люблю! Я так люблю! Он такой милый! Она такая милая, самая прекрасная на свете!" - глаза кому угодно выцарапают, но не вырвут её из своего сердца ни под каким предлогом и будут с нею жить Бог знает сколько лет: может, год, может, пять лет, может, десятилетие, вечность. Поскольку никто не знает, как у них сложится судьба, что произойдёт в их жизни в юности, и как они будут смотреть на эту жизнь, когда станут более или менее зрелыми. И поскольку эта любовь - то самое чистое, что есть на планете, незапятнанное и не обременённое ни предательством, ни изменой, ни продажностью, ни сексом, а следовательно, и самое дорогое, которое мы несём с собой по всей своей жизни, - самое дорогое, которое лучше нас, взрослых, чувствуют дети. Короче, это любовь двух чистых сердец, без всяких там желаний удовлетворения похоти, угроз отравить соперника или соперницу, коль тот или та такие-сякие изменники, самому с горя, покончить с жизнью, и прочее, и прочее, и прочее. Именно так и Леночка с Матвеем полюбили друг друга, своими сердцами, чисто и открыто, найдя один в другом такую же добрую, как сам, родственную душу, думая только о близости сердец, а не о какой-то другой близости, которая, как правило, в любви сопутствует взрослым; а ещё, думая о том, как хорошо, что есть друг, с которым так чудесно будет строить Тору, объединять в одну семью народы, и этот друг такой умный, добрый, нежный, отзывчивый, относится к тебе, как к равному, не обидит, да защитит, поддержит тёплым словом в тяжёлую минуту, обласкает, не постесняется играть с тобой в игрушки, при всех скажет, какая у тебя прекрасная душа и какое золотое сердце. Они полюбили, как любят друг друга листочки на веточке дуба, желая быть любимым и иметь верного, преданного друга. Их любовь невинна; так любят друг друга ель с сосною, клён с вербою и василёк с росою. Вряд ли эти милые дети знали, как в действительности выглядела любовь у взрослых, какой она бывает жестокой и коварной, продажной и неподкупной, и как, в конце концов, на свет появляются дети. Ну и пусть пока не знают, пусть наслаждаются истинной любовью их звонкие сердечки. А мы пожелаем им счастья и необычайно светлой, солнечной дороги. Пусть идут с миром по жизни, наслаждаются этой жизнью, делают её прекрасней и друг друга любят - как хотят пусть любят, но главное - пусть любят!
Леночка же между тем говорила Матвею:
- Я верю, что когда-нибудь ты станешь моим мужем, а я тебе буду самой преданной женой! У нас будут детки, и мы их назовём Леночкой и Матвеем. А может, Стешенькой и Колей, Катенькой и Митей, Оленькой и Лёней. Но кто бы у нас ни родился, это будут самые прекрасные дети на свете! Скажи: ты хотел бы иметь детей?
- Конечно, Леночка, - ласково сказал Матвей. - Но я, Леночка, глухой.
- Ерунда. Главное, у тебя есть сердце. Скажи, Матвеюшка: а ты любишь меня?
- Я тебя очень люблю, Леночка!
- И хочешь, чтобы я была твоей женой?
- Да, Леночка, если это только можно.
- Можно, очень даже можно!
- Что ж, - с необычайной лёгкостью вздохнул Матвей, - я очень рад!
- А теперь, Матвеюшка, давай поклянёмся - по-взрослому, - что всю жизнь будем вместе и сообща, душа в душу, сердце в сердце, будем строить наше счастье и Тору. Давай?
- Давай, Леночка.
- Ну что ж, давай теперь так и скажем три раза: клянёмся!
- Давай, Леночка!
И они поклялись:
- Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!
После чего Леночка прослезилась и ласково сказала:
- А теперь, милый мой Матвеюшка, сердечный мой суженый, поцелуй меня средь нашей прекрасной Торы, и я через всю жизнь буду идти с этим необыкновенным, сладким поцелуем!
С этими словами Матвей нежно обнял свою спутницу, сладко поцеловал в губы, после чего крепко прижал к сердцу и ласково прошептал:
- Милая моя Леночка, золотая моя суженая, я тебя так люблю, так люблю! Со всей душой, со всем сердцем и сохраню эту любовь навеки!
Леночка плакала, а сердце Матвея неистово стучало, гремело как небесная колесница. Вот так, совсем неожиданно в жизни, дети на миг становятся взрослыми, и плачут, как взрослые, от своего чистого, светлого, но детского счастья.
Потом они весело шли за Гнедком и от всей души радовались жизни; улыбались друг другу самыми счастливыми улыбками на свете и не переставая думали о Торе. Гнедок иногда похрапывал. А впереди него шли Фёдор Адамович с Семёном и тоже, как дети, улыбались друг другу, говорили о жизни, о Торе и радовались за детей. Домой вернулись весёлые и счастливые, хоть и слегка уставшие.
У ворот своего дома Леночка незаметно послала Матвею воздушный поцелуй и вбежала вслед за Гнедком в калитку. Матвей тоже ответил своей маленькой "суженой" сладким воздушным поцелуем и пошёл с дедушкой обедать, хотя есть особо и не хотелось, ведь неплохо перекусили на сенокосе. Но, как бы там ни было, Анна Фелициановна к тому времени напекла блинов, натушила мяса, наварила щей с капустой, и только завидела входящих в калитку мужа с внуком, полезла в печь с ухватом. Тут же вытащила массивный чугунок, сняла крышку и стала наполнять тарелки - хата вмиг наполнилась невообразимым ароматом. А спустя мгновение дверь отворилась, вбежал Матвей и бросился бабушке на шею.
- Бабушка! - весело закричал он. - Боже, какая всё-таки прекрасная наша Тора! Это чудо из чудес! Самое прекрасное чудо на свете!
- О Бог ты мой, Матвеюшка! - со слезами проговорила в объятиях внука Анна Фелициановна. - А сена-то хоть накосили Рябке?
- Накосили, много накосили, бабушка! Нам помогли!
- И кто же вам помог?
- Дядя Сеня с Леночкой!
- Вот уж добрые люди - дай Боже им здоровья!
- Добрые, добрые, бабушка, - самые добрые на свете!
- Надо бы конфеток Леночке прислать: девочки любят сладости.
- Обязательно пришли, бабушка, конфеток моей суженой! Когда мы с ней поженимся, она ведь тоже будет твоей внучкой, а внучки очень любят конфетки!
- Ах, вон как дело-то повернулось! - весело сказала бабушка. - Ну что ж, заботилась до сей минуты о внуке, теперь буду заботиться и о внучке. Я ещё молодая, справлюсь. А теперь беги, Матвеюшка, за дедушкой, да сядем поскорей обедать. Силушек, поди, много на сенокосе истратили.
Матвей убежал во двор, а Анна Фелициановна смахнула слезу и принялась носить на стол тарелки...
Потом, когда Матвей допивал кружку молока с черникой, в хату ввалился Левон и, поздоровавшись со всеми, едва ли не крикнул:
- Матюха, пошли, вьюнов половим на канаву. Будет из чего приготовить тётке Ане ужин.
- Каких таких вьюнов?! - сердито промолвила Анна Фелициановна. - Да ещё на канаву! Не утопился сам да не утопил ребёнка! Я тебе пойду! Ишь ты его, поводырь нашёлся! И больше не сманивай мне никуда Матвея! А то знаю я тебя: не на вьюнов, так в лес куда-нибудь курить потянешь дитятку! Вот шельмец, и это ж надо было додуматься! Сядь лучше, молока попей, да после сходите, полыни кроликам нарвите.
- Ай, тётка Аня, - махнул рукой Левон. Усмехнулся и безмятежно продолжил: - Вы уж как начнёте городить огород, как закатите истерику, так хоть стой, хоть падай. Никуда я Матюху не свожу, и курить не учу, а хочу поучить его ловить рыбу топтухой, поскольку наука эта весьма полезная, а главное - рыбная. Рыбку будете кушать, тётка Аня, которая, кстати, для вашего организма старого весьма необходимая, фосфором богатая, а следовательно, светиться по ночам будете, и ни одна нечистая сила вас не потревожит, потому что страшно ей от вашего необычного свечения будет.
- Тьфу на тебя! - перекрестилась женщина. - И в кого ж ты уродилось, такое дитятко?
Фёдор Адамович с Матвеем от души засмеялись, а Левон продолжил:
- А в канаве водятся не только вьюны, а ещё и караси, и щуки.
- Жуки да пиявки там водятся, - сердито добавила Анна Фелициановна и махнула рукою.
- А хотя бы и так, - невозмутимо согласился Лёнька, - да только жуки не кусаются, а жрут мёртвую рыбу. А пиявки вообще полезные твари, поскольку используются в медицине для поправки здоровья - это давно наукой доказано, факт. Так что отпустите Матюху на канаву - Христом Богом прошу! Нажарите на вечерю рыбы, сами полакомитесь, и дядька Фёдор спасибо скажет. А уж после полыни нарвём и ваших кроликов накормим.
- Дедушка, бабушка, - вдруг взмолился Матвей, - отпустите меня, пожалуйста, на канаву с Лёнькой! Я не утону, а вот к вечере принесу рыбки. Ну, пожалуйста, дорогие. Ну, дедушка, бабушка!..
- Да ты хоть знаешь, что такое ловить вьюнов топтухой, Матвеюшка, на нашей тёпленькой канаве? - весело проговорил дед.
- Нет, дедушка, не знаю, - горестно проговорил тот, - но хочу узнать, так хочу узнать, что просто изнываю!
- Так вот, Матвеюшка, - продолжил старик, - чтобы поймать этого несчастного вьюна или карасика, ты будешь ползать в канаве по уши в грязи; по твоей голове будут прыгать лягушки, по спине да ногам - ползать жуки да пиявки, а перед носом - плавать ужи и улитки. Вот такая, понимаешь, славная эта с топтухой рыбалка.
- Ничего, - махнул рукой Левон, - помоемся в карьере и придём домой чистенькие, как ангелы. Нас грязью не испугаешь, была бы рыба.
- Ай-яй-яй, - покачала головой Анна Фелициановна, глядя укоризненно на Левона, - это ж такой наглый ребёнок, и в кого только, в самом деле, уродился? Говорят ему: не своди ребёнка, не впутывай его в свои делишки, а он всё равно за своё. Ну не доходит человеку - хоть кол на голове теши! Эх, недотёпа - он и есть недотёпа.
- Вот уж тёмные люди, - пробурчал Левон. - Сразу видно - в школе ни дня не учились.
- Да уж не учились, - тяжело вздохнул Фёдор Адамович. - Какие там были школы в нашем-то детстве - земля да работа.
А Матвей стал опять упрашивать дедушку с бабушкой:
- Ну отпустите меня, пожалуйста, дедушка и бабушка! Никто меня не сожрёт, никто меня не укусит. Да и не утону я в той канаве, ведь мы с Лёней будем, он, чуть что, меня на берег вытащит.
- Вот-вот, - проговорил Левон, - отпустите Матюху. Только тонуть там никто не будет: где там тонуть-то, коль самая большая глубина - по горлышко. Только там, где глубоко, мы топтать не будем, а где-нибудь под кустиком да вдоль травушки. Гарантирую, рыбы валом будет!
- Ладно, - немного подумав, проговорил Фёдор Адамович и подмигнул жене, - мы с бабушкой отпустим Матвея, но при одном условии: что пойдёте не одни, а с компанией.
- Так мы ж с компанией и идём, - весело ответил Лёнька.
- Вот дурья башка! - сердито в один голос проговорили дедушка и бабушка. - Так чего ж ты сразу не сказал?
- А вы что, спрашивали? - невозмутимо сказал Левон.
- И кто идёт-то? - взбодрившись, спросил Фёдор Адамович.
- Да почти вся шайка. Только Митька Воропаев не идёт: у него там с отцом какое-то дело срочное в кузнице. А все остальные идут - аж танцуют от радости: все рыбки жаждут.
- А Лена идёт? - слегка покраснев, спросил Матвей, глядя с нетерпением на Левона.
- А как же, - уверенно ответил тот с лукавой улыбкой. - И Леночка Зворыгина идёт. Она как узнала, что я собираюсь идти с тобой на канаву, так как заревёт диким матом, как завопит, как затопает да как начнёт просить маму с папой, чтобы те и её отпустили, мол, будет веточкой лозовой отгонять комариков да слепней со спины Матвея. Ну те, ясное дело, не выдержали бурного натиска слёз дочери и отпустили; попросили только, чтоб случайно не утонула.
У Матвея от таких слов аж душа запела, и он весело проговорил:
- Дедушка, бабушка, принесу целый мешок рыбы!
- Гляди ты - мешок, - усмехнулся старик. - Хоть вьюнка какого заморенного поймайте, чтобы убедиться, что есть рыба в канаве. Да смотри, Лёнька, без шалостей! А то в первый и последний раз отпускаю с тобой Матвея.
- Не бойтесь, дядька Федя, - уверенно, по-взрослому сказал тот, - всё будет в ажуре! Даже курить не научу.
- Ох, ох, ох, - покачала головой Анна Фелициановна, глядя на Левона, - и в кого ты пошёл такой болтливый - Бог тебя знает.
- Ясное дело, в кого, - захохотал Лёнька, - в вашего Байкала!
- Вот толкач, - засмеялся Фёдор Адамович. - Нет чтобы сказать - в батьку пошёл, как все нормальные дети, а то - в собаку.
- А что это вам собаки не нравятся, а дядька Федя? - вроде бы как на полном серьёзе возмутился Лёнька. - Собака - самый истинный друг человека, а вы, сдаётся мне, этих друзей ни во что не ставите. Ишь, развели тут, понимаешь, антиживотную стратегию! Мало нам Фомки, этого главнейшего вражины Торы, так и вы туда же. Я вам так скажу, товарищи: "Грин Писа" на вас не хватает!
- Ладно уж, друг человека, - незлобиво осадил того Фёдор Адамович, - иди за своей топтухой, а Матвей тем часом соберётся.
Левон мигом слетал домой за топтухой. Матвей тем временем обул по совету дедушки старые сандалии, чтобы в канаве не исколоть о траву да коренья ноги. Прибежала Леночка, весёлая, довольная. К воротам подтянулись остальные друзья и подружки, все как один необычайно счастливые. И вот уже вся компания, шумная и весёлая, в составе девяти человек, за исключением Мити Воропаева, дружно топала по деревне, пугая курей и поднимая клубы пыли. А, пройдя несколько хат, повстречалась им старая Зося, горбатенькая, согбённая едва ли не до земли, одной тощей рукой опиравшаяся на свою ясеневую клюку, а другой сжимавшая пучок какой-то травки. Дети с нею поздоровались, а та им говорит:
- Что, касатики, за рыбкой собрались?
- За рыбкой, бабуля, за рыбкой, - приветливо за всех ответил Лёнька. - Хочешь, и тебе принесём вьюнков маленько?
- Принесите, голубчики, принесите, - ласково сказала та, - уж больно давно я вьюнков не едала.
- А может, ещё и карасика? - усмехнулся Лёнька.
- И карасика, голубчики, и карасика.
Тут Лёнька насупился.
- А щучки с партбилетом не хочешь, бабушка?
- И щучки, милый, и щучки.
- Ну, бабуля, у тебя и аппетит, у молодых такого нету! - засмеялся Лёнька, а за ним и все остальные. - Ну да ладно, принесём тебе рыбки всякой. А ты нам поколдуй только, чтобы хорошо ловилась.
- Поколдую, родимые, поколдую, - старчески, с надрывом засмеялась старушка. - Вы только смотрите, моей травки не топчите да не рвите. Я этой травкой потчевать вас всех буду, когда зима придёт да мороз лютовать будет.
- Хорошо, бабушка, - хором закричали все дети, - не потопчем твоей травки!
А Лёнька добавил весело:
- Береги, бабуля, здоровье и не кашляй!
- Спасибо, милый голубок! Удачной вам всем рыбалки! - ласково ответила Зося и пошла своей дорогой, осторожно ступая по песку и бережно сжимая травку.
А дети, поблагодарив старушку за сердечное пожелание, продолжили путь на канаву по залитой солнцем и утопающей в зелени деревне. Вот они проходят мимо хаты Григория Берёзкина, и тот, увидев их, кричит им из-за забора:
- Здорово, рыбаки! На канаву?
- Да! - ответили те хором.
А Лёнька следом предложил:
- Пошли с нами, вьюнков потопчем. Наловим уйму - всем хватит!
- Да нет времени, братцы: у меня тут дел по горло.
- Ага, - усмехнулся Лёнька, - знаем мы твои дела, Пройдоха. Небось, самогонку тиснешь? Уж больно что-то брагой из баньки-то тянет.
- Тихо! - приглушённо крикнул Григорий и, воровато пригнувшись, подскочил к забору. Был этот селянин длинный и тощий, как жердь, с чёрной кучерявой головой, лукавыми серыми глазами и длинным конопатым носом; одет в заношенную до дыр строительную робу, а обут в рваные кеды. - Ты это что так разорался, Левон? Не знаешь, что самогоноварение запрещено законом? А если участковый услышит? Что тогда будет?
- Ясное дело, - серьёзно изрёк Левон, - посадят.
- Типун тебе на язык, братец! - сплюнул под ноги Григорий. - Аппарат заберут и штрафа влепят! А теперь идите, идите на свою рыбалку! И чтоб никому ни слова про самогонку!
- Дашь закурить - не скажу, - решительно выдал Лёнька.
- Нету, братцы у меня закурить, нету, - взмолился Григорий, хватая себя за грудь. - Вот истинный крест дал бы, если бы были. А так нету, ей-богу, нету.
А Оля Воропаева вкатила затрещину Лёньке и строго крикнула:
- Я тебе покурю, ирод! Я тебе так покурю, что шерсть закурится! А ну, марш на рыбалку, диктатор!
- Ладно уж, воспитательница! - пробурчал тот, погладив ушибленную голову. - Родила же мамочка дочку; прямо не человек, а Берия какой-то. Соловки пот тебе плачут.
Однако Оля в ответ нежно улыбнулась - и куда делась та неожиданная, фальшиво напущенная грубость, - сочувственно погладила Лёньку по голове и необычайно ласково да мягко сказала:
- Ну не обижайся, Лёнечка. - Она даже, кажется, немножко прослезилась. - Я ведь тебе добра желаю, самого тёплого на свете!
Тот просиял, и во рту его сверкнули огни чудесных белоснежных жемчужин. И у него в эту минуту был такой одухотворённый вид, что, казалось, он сейчас же крепко-крепко обнимет Олю и сладко её расцелует. И всё-таки надо было обнять эту милую девочку и хотя бы поцеловать в щёчку - ей бы было очень приятно, и в её золотом сердце прозвучала б песня. Но Лёнька, по-видимому, постеснялся это сделать (а может, побоялся, что его осмеют друзья и подружки), поскольку сильно покраснел, с необычайной лёгкостью вздохнул, взвалил на спину топтуху и весело промолвил:
- Ладно, женщина, молчать! Прощаю тебе твою дерзость. Пошли дальше. Уж больно заговорились мы с этим Пройдохой. Прощай, брат, не поминай лихом, принесём мы тебе рыбы, наешься хоть раз в жизни.
И все уже собрались идти. Как Григорий вдруг тихо шепнул, кивая на Фомы огород по ту сторону улицы:
- Вон, дети, гляньте-ка: Фомка наш, видать, на промысел подался.
Дети в тот же миг обернулись в ту сторону, куда показывал Григорий, и увидели Фому, высокого и широкоплечего, в одежде защитного цвета и в сапогах, сутулой, вороватой походкой пробирающегося подсолнухами к лесу. За плечами висел рюкзак, а в руках палка.
- В мешочке-то, небось, капканчик да петелька, а за пазухой обрезик трёхлинейный. Вы там смотрите в лесу-то, под пульку или в петельку случайно не попадите. А то не дождутся, чего доброго, домой родители.
- Ух, браконьер поганый, - проворчал со злостью Лёнька. - Спалить бы ему хату.
- Не надо так с преступниками поступать, с такой жестокостью и кровью, - решительно возразил Матвей. - Истинный человек не должен пользоваться такими варварскими методами, предотвращая преступления. Надо по-другому их отучать совершать зло. Не в средневековье живём, а на пороге двадцать первого века.
- И как же их отучать-то, этих извергов, которые уничтожают всё живое? - скривился Лёнька.
- Любовью! - выпалила за Матвея Леночка.
- Чего? А это что ещё за малявка пропела? Брысь под лавку! Тоже мне филантропы сыскались. Любовью... И слово-то какое мудрёное выкопали. Ладно, хату Фоме пока палить не будем, но проучить - проучим. Я как-нибудь подумаю над этим вопросом на досуге. А теперь марш на канаву, а то рыба уже дохнет, нас дожидаясь. Оля, запевай!
И Оля запела, а остальные, кроме Матвея и Левона, подхватили:

"Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идёт.
На нём защитна гимнастёрка,
Она с ума меня сведёт.

На нём защитна гимнастёрка,
Она с ума меня сведёт!.."
После бурного припева Лёнька хлопнул Матвея по плечу и с чувством сказал:
- Эх, Матюха, хорошо поют наши односельчане - сердце на части разрывается! Прямо не куликовцы, а хор имени Пятницкого. Запоминай наши песенки, потом вместе петь будем.
- Запоминаю, - улыбнулся Матвей. - На всю жизнь запомню, и никогда не забуду. С ними мы и народы объединять будем.
А Левон уже пел вместе со всеми:
"...Зачем, когда проходит мимо,
С улыбкой машет мне рукой,
Зачем он в наш колхоз приехал,
Зачем встревожил мой покой?

Зачем он в наш колхоз приехал,
Зачем встревожил мой покой?.."

И звучала песня над лесом, как необыкновенная божественная рапсодия, словно ручейки нескольких счастий слились воедино и исполнили мир одним огромным немеркнущим счастьем, звенящим, поющим и кричащим. Тёплый летний ветерок золотил его прекрасные сияющие очи, а золотое солнце согревало радостную одухотворённую душу, усыпанную бесчисленными самоцветами плоть.
А между тем детские босые ноги топали по горячему июльскому песку, поднимая золотистые лёгкие тучки. Вокруг бушевала нетронутая природа. Куда ни глянь, везде без конца что-то двигалось, шуршало, порхало и пело. Над головой то и дело с треском пролетали рябчики, а дорогу переползали ужи, медянки и бурые змейки. Слева преобладал густой орешник, над которым возвышались вековые дубы, а справа дышал прохладой бор, который также был украшен могучими дубами и своим невозмутимым видом сеял в душу и сердце покой. Но какие б чудотворные семена не падали в эту минуту в душу и сердце Матвея, каким бы тёплым успокоительным дыханием не дышали сейчас на него сказочные дубрава и бор, разве мог он спокойно смотреть на окружавшую его красоту, это необыкновенное, божественное творение, снизошедшее с Небес, это чудо, которое так милостиво, с такой любовью подарил людям Бог, наш Прекрасный, Справедливый и Всевидящий Отче? Где там! В нём всё трепетало и пело, кричало и звенело. Ему самому хотелось стать могучим сказочным дубом, высокой вековой сосной, взмыть в небо быстрокрылым тетеревом, побродить по мхам бородатым, краснобровым глухарём, проползти по песку медянкой иль ужом. Он любовался налитыми и вот-вот готовыми созреть орехами, восторгался лучами солнца, пронзающими ель, и думал: "Ведь это же всё Тора, это необыкновенная наша жизнь! Что же станет с человеком, народами, их грядущим объединением, если всё это однажды по какой-то причине исчезнет, пропадёт? Что же станет с тем, на чём всё это так прекрасно цвело? А по какой причине всё это может исчезнуть? Не само же оно умрёт? Ну и, конечно же, не погубит своё дитя и Бог: не может убивать Отец своих детей, какими б они ни были: красивыми или уродливыми, здоровыми или больными, хорошими или плохими, добрыми или злыми - всех своих детей в равной степени должен любить Отец, абсолютно всех. Ну и человек не может своими же руками причинить себе непоправимое зло, ведь не такой же он, в конце концов, дурной и глупый. Напротив, человек - это самое умное, самое разумное создание на земле, которое когда-либо сотворил Бог, и которое должно - просто обязано! - охранять всё прекрасное на земле и плодить добро. Просто есть на земле плохие люди - их мало, но они есть, - и их надо лечить от злобы. А где ж взять это чудотворное лекарство, которое способно лечить зло? Не в аптеке же его искать, не в садах и огородах, не в больницах и не у знахарей. Единственное место, где это лекарство есть, находится в сердцах людей, и именно там его следует искать. И это лекарство называется Любовь, истинная Человеческая Любовь, которую опять-таки, как ни крути, сеет в сердцах людей Тора!.."

Пролетела уйма радостных мгновений, и дети, по очереди неся топтуху, то с песнями, то с радостным смехом, то со стихами вышли из лесу, оставив за спиной тенистый бор с орешником и сказочной дубравой, и перед ними открылся луг со скошенной травой, кудрявым лозняком, стогами и канавой. Местами луг залит водой, и от неё тянуло свежей влагой. И аисты видны то тут, то там, шагающие гордо по осоке мерным шагом. И уток резкий крик повсюду слышен в камышах. А далеко вдали, под старым лозняком, застыла пара журавлей и смотрит на детей своим тревожным взглядом. Небо было залито сказочной лазурью, и солнце светило ярко. А канава была не столь широка, но необычайно сказочная и красивая, хотя и исполненная не только чистой тёплой воды, во многих местах подёрнутой ряской, но и ила, который, если тронуть, тут же взрывался в воде обширной чёрной тучей. По берегам этого тихого водоёма густо разрослись камыш и рогоз с осокой; лозняк склонял к воде свои седые ветви, а то и берёзка с ольхой, потянутые местами паутинкой, стоя едва ли не в обнимку, ласкали свежую гладь прохладной, не очень густой тенью. Кувшинки жёлтые да белые густо сияли кругом да украшали девственную водицу, как венок - невесту.
Дети наконец подошли к канаве, и все, взглянув на воду, на луг и вокруг, с благоговением вздохнули. А Левон сказал Матвею, указав широким взмахом на воду:
- Ну вот, Матюха, наше общее на сегодня широкое - с некоторой долей грязи, конечно, - поле деятельности. Начинаем, так сказать, ловлю.
И с этими словами со всего размаха прыгнул в воду. Дети завизжали. Рядом из камышей поднялись утки. А Оля весело закричала:
- Ну что ты дурачишься, окаянный! Ведь всю рыбу разгонишь!
А тот подтянул топтуху, опустил её тихо в воду, подвёл к кочке, поросшей осокой, и невозмутимо говорит:
- Только без паники, граждане наблюдатели. Коля и Матюха, не стойте как истуканы, давайте-ка ко мне, в воду. Пожалуй, начнём нашу ловлю.
Первый забрался в канаву Коля, очевидно, уже не в первой участвуя в такой необычной рыбалке, и стал по правую руку от Левона. А следом уже, не боясь, а напротив, с каким-то необыкновенным желанием и интересом спустился и Матвей, уйдя едва ли не по грудь в воду. И тут он почувствовал необыкновенную прелесть канавы: студёную свежесть внизу, с травой корягами, корешками и многолетними залежами ила, и нежное тепло вверху, с изумрудной ряской, упругими стеблями лилий, острой осоки, улитками и жучками; и эти два мира мешались в воде, струились по ногам, рукам, животу, груди и ласкали собою нежное детское тело. У Матвея не было ни капли страха, находясь в этой илистой болотной стихии с её жуками, пиявками и ужами, поскольку всё это было частью великой и неповторимой Торы, которую он всем сердцем любит; а Тора, как он верил, не может обидеть того, кто её любит.
Но вот Левон с Колей усиленно затопали по краям топтухи, и Левон весело сказал Матвею:
- Не робей, Матюха; никто твои гениталии не откусит! Топчи скорее травку, а то уйдёт щука!
И Матвей подошёл поближе к берегу да стал обтаптывать слева от Левона камыш да осоку. Перед его носом неожиданно прыгнула щука, огромная что бревно, побуревшая да поросшая мохом, едва ли не хлестнув по лицу хвостом. Наблюдатели вдруг в каком-то диком восторге завизжали, едва ли не попадав в канаву. Матвей даже не успел понять, что произошло, лишь взглянув в недоумении на круги, которые оставила после себя огромная рыба. А Левон как заорёт не своим голосом:
- Вот! Видали?! Ушёл, ушёл крокодил! Крокодил был самый настоящий! Крокодила прошляпили! Ух, морда зубастая! А говорили, что у нас крокодилы не водятся, а только в Африке! У нас всё водится: и крокодилы, и жирафы, и бегемоты! А ну-ка, братцы, поднимаем скорей, а то остальные звери поразбегаются! Крокодилы обычно живут стаями! Ну-ка, взяли, раз, два!
Левон с Колей слаженным рывком подняли топтуху, и все - и рыбаки, и наблюдатели - весело закричали:
- Ура, есть! Попалась рыбка!
В сети попалась всякая рыба: с десяток вьюнов, два упитанных карасика и с пол-аршина щучка. Левон выбросил всю рыбу на берег, в скошенную траву; наблюдатели тут же с визгом поместили её в холщовую сумку, которую гордо носила Оля, а рыбаки продолжили рыбалку. Изредка над головой проносились табунки уток, проплывали цапли. На мокрые плечи рыбаков садились слепни, а наблюдатели этих назойливых кровососов отгоняли длинными ветками ивы или травкой. Девчонки без конца галдели и смеялись, радуясь брызгам воды и глядя на чумазых рыбаков. А рыбаки в необычайном азарте топтались в канаве и с каждым подъёмом топтухи выбрасывали на берег много всякой рыбы, в основном толстых, упитанных вьюнов. Таких крупных щук, как тот первый "крокодил", который едва не угодил Матвею по носу, уже не довелось больше увидеть. Зато средних по размеру щучек да щурят перевалило уже за десяток. Но рыбалка рыбалкой, а над канавой стоял такой гвалт, что, по-видимому, от страха попряталась в свои гнёзда и норы вся обитающая в округе живность. И вот Матвей, с улыбкой глядя на друзей, без устали, раз за разом выбрасывающих на берег рыбу, да на подружек, заливающихся на том же берегу весёлым смехом, промолвил про себя: "Прости нас великодушно, Тора, за наше неудержимое детское буйство. Мы чуть-чуть ещё порыбачим, возьмём у тебя немного рыбки для себя и наших добрых соседей, повеселимся, порадуемся жизни - и оставим тебя в покое. Водичка в канаве успокоится, лилии вздохнут с облегчением и засияют пуще прежнего, а мы, весёлые и счастливые, уйдём, оставив тебе нашу благодарность, тепло души и любовь нашего сердца. Прости нас, милая Тора! От всей души прости! И будь счастлива!"
Они ещё долго ловили, вернее, топтались во взбаламученной канаве, подняв на поверхность, наверное, весь ил, настолько долго, что не заметили, как солнце стало клониться к горизонту. И наконец Оля, по всей видимости, самая серьёзная и самая ответственная из всей компании, проговорила:
- Ну, всё, рыбаки, довольно рыбачить, вылезайте на берег - да по хатам. Не то мамы и папы сейчас с ремнями примчатся.
- А много ль наловили? - деловито осведомился Лёнька, продолжая бухать со своими помощниками под поросшей мхом корягой.
- Уйму! - весело воскликнули девочки и всем гуртом подняли над головой тяжеленную сумку рыбы.
- Ох, мать честная! - радостно проговорил Лёнька. - Дали, так дали. Всем хватит на ушицу: и нам, и Пройдохе, и Зосе - в общем, всему нашему деревенскому коллективу. Кроме Фомы, разумеется. Колька, Матюха, видали, как мы дали?!
- Видные рыбаки! - горделиво заметил Колька.
- Да, - весело подтвердил Матвей, - рыбаки что надо!
- А гениталии у всех целы? - во всю глотку закричал Лёнька. - Дети будут?
- Будут!!! - ответили весело парни.
- Молодцы наши рыбаки! - от души закричали девочки. - Слава Лёньке, Коле и Матвею! Слава! Слава! Слава! Ох, слава нашим парням!!!
А Лёнька добавил:
- И их гениталиям!!!
После такой грандиозной осанны уставшие рыбаки, чёрные от торфа, наконец вылезли на берег и, сбрасывая на ходу майки со штанами, побежали за кусты приводить себя в порядок. Там они ополоснулись в чистой луже, сполоснули одежду, выкрутили, надели на себя это влажное, благоухающее торфом и болотной растительностью облачение и побежали к подружкам с уловом. А те уже водили хоровод вокруг внушительного улова и, заколов в волосы жёлтые и белые кувшинки, пели тут же сочинённую песню:

"Спасибо тебе, Тора, за большой улов:
Уйму жирных карасей, щучек и вьюнов!
Ты не пожалела рыбки детворе -
И за это наш поклон в ноженьки тебе!

Ах как сладко, Тора, нам с тобою жить,
Волей наслаждаться и тебя любить!
Мы желаем счастья светлого тебе
И клянёмся честно жить на родной земле!

Ла-ла-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-ла,
Ла-ла-ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-ла..."
И тут Левон забежал в центр круга и с приседаниями да с подскоками подхватил:
Тра-та-та, тра-та-та!
Мы везём с собой кота!..
Ну и получил, конечно же, от Оли очередной подзатыльник, которому тот вовсе и не обиделся, а наоборот, как заревёт весело:
- Ну, зазноба, и до чего ж я в тебя влюблённый!
А та под весёлый смех друзей да подружек надела на Лёньку топтуху и весело сказала:
- Иди уж домой, хахаль мой ненаглядный, да тащи свою сетку, а то уж давно мама с папой дожидаются.
Вслед за чем Матвей с Колей подхватили тяжёлую сумку рыбы, и все наконец двинулись в деревню. Оля опять затянула: "Вот кто-то с горочки спустился, наверно, милый мой идёт..." - а все остальные стали подпевать. Подпевали и Матвей с Колей, невзирая на тяжесть, которая была у них в руках. И вот, когда прозвучал последний куплет, Левон предложил сократить путь: идти не по пыльной дороге, а через дубраву; затем через карьер, где когда-то добывали гравий для шоссе, по которому из райцентра Матвей приехал в деревню, и, наконец, через партизанские землянки и сенокос. И с ним все согласились, поскольку уже волновались и поскорей хотели добраться домой, дабы успокоить родителей.
Дубрава была необыкновенная со своими сказочными дубами-великанами, густым орешником и душистыми цветочными полянами. Дети притихли и любовались со звенящим сердцем окружавшей их красотой; вроде бы спешили поначалу домой, а тут вдруг убавили шаг и шли медленно, полной грудью вдыхая могучий дух дубравы и покой. Матвею и вовсе хотелось положить рыбу где-нибудь в гуще прекрасных цветов, лечь самому под кряжистым дубом, закрыть глаза и попытаться постичь окружавшую его сказку: кто её придумал, откуда она пришла, кто этот великий, заслуживающий самого глубокого уважения творец, сотворивший это прекрасное, необыкновенное чудо, как он выглядит? Он чувствовал себя полноправным персонажем этой неповторимой сказки и нёс в себе ответственность за её чистоту и сохранность; и всё твердил про себя: "Люблю! Люблю! Люблю! Люблю навеки тебя, Тора! Счастья тебе и процветания!.." Леночка шла рядом и держала его за руку; смотрела то на окружавшую её природу, то в глаза своему "суженому" и шептала иногда:
- Матвеюшка, тебе, наверное, тяжело нести рыбку. Может, помочь?
А тот улыбался ей, крепко сжимал её ладошку и отвечал:
- Нет, Леночка, мне не тяжело, не беспокойся, милая. Необыкновенно легка рыбка.
И они шли дальше, думали о своём и любовались природой. Коля, будущий зоолог, кроме того, что смотрел по сторонам, ещё и внимательно смотрел под ноги и иногда радостно восклицал:
- Вот, смотрите, здесь кабан прошёл! А здесь - олень! Вон там - лось! А уже там - косуля!..
Олечка Воропаева уже помогала Лёньке нести топтуху и без конца предупреждала того заботливо:
- Смотри, Лёня, не оступись. Видишь, какие под дубами коренья?!
А тот с улыбкой отвечал:
- Да уж сама, зазноба, не оступись, а то побьёшь свои красивые коленки! - А глаза горят, глядя на эту милую русоволосую девочку, да так горят, словно то не глаза вовсе, а необычайно сверкающие, испепеляющие своим светом самоцветы.
Лида Рогожина со сказочной грустью смотрела по сторонам и с такой же грустью поглядывала на Колю. Танечка держала Стешу за руку, о чём-то ей с улыбкой говорила, кивая на дубы и цветы под их стволами. А та с улыбкой слушала, что-то отвечала и иногда с грустью поглядывала на Матвея, который всё время крепко держал за руку Леночку. Катя бежала то сзади, то в серединке, то забегала вперёд, то отбегала в сторону, любовалась окружающим её миром и собирала букетик, при этом нежно говоря:

"Ещё один цветочек, ещё один цветик!
Соберу я маме сказочный букетик!.."
Чудесная и необыкновенная сияла вокруг сказка; сердца детей, созерцая её, пели весёлую, нескончаемую песню. И вот Лёнька ласково заметил, нежно посмотрев в глаза Оли:
- Скоро придём сюда за боровичками, зазнобушка моя милая.
- Да, Лёнечка, - весело согласилась та, - накормит нас дубравушка грибочками! - И как необычайно засияли её глазки, какое божественное было это сияние!
- Ох накормит! - радостно согласились все дети. - Будь счастлива, Тора!
Наконец дубрава закончилась, и дети вышли к старому, уже покрытому дёрном, поросшему колокольчиками, ромашками, тимьяном да всевозможными деревьями карьеру, на дне которого сверкали неглубокие прозрачные озёрца и лужи, украшенные камышом и водорослями, и сиял чистый, едва ли не вымытый до белизны песок, который ночью грела луна, а днём - солнце.
- Красота! - проговорил Матвей, вновь необычайно зачарованный. - Красота необыкновенная!
- А ты думал! - согласился Левон. - Знай, куда попал из своего города: в самую настоящую сказку! То ли ты ещё увидишь в этой сказке! - И закричал: - Так, есть предложение!
- Какое? - в один голос воскликнули все дети.
- Предлагаю всем освежиться в карьере и пять минуток отдохнуть на песочке.
- Согласны! Согласны!.. - закричали в ответ все дети.
А Коля Путеев добавил:
- Тем более у нас есть несколько сэкономленных минут: ведь мы сократили свою дорогу.
- Тогда вперёд, не теряя ни минуты! - завопил Левон и, бросив под ёлку топтуху, едва ли не скатился к ближайшему, но необычайно красивому, обширному и неглубокому озерцу. Стремительно разделся догола и без всякого стеснения плюхнулся в воду, тёплую и кристальную, с разбежавшимися во все стороны лягушками и тритонами. Пара ужей скользнула по траве и юркнула под корягу; стая уток-хлопунцов, отчаянно махая крыльями, вылетела из камышей и, едва ли не касаясь земли, перебралась в соседний водоёмчик, укрытый от пришельцев ивой и берёзками.
- Кыш, пернатые! - весело крикнул Лёнька. - Левон купаться будет! - И поплыл в конец озерца по-собачьи.
Вслед за ним в воду попрыгали и все остальные - такие же голые и счастливые. Началась великая буча; что там творилось! Писюны будущих мужчин во все стороны болтались, а лона будущих женщин серебрились только-только начинающим пробиваться пухом. Левон обливает тёплой водой Олю, та - его и весело прыгает ему на шею. Коля бесится с Лидой; Танечка - с Катей; Стеша - с Матвеем и Леночкой. Потом всё перемешалось; визг, смех, крик, свист - буйство радости стояло над карьером неимоверное. Хлопунцы в конце концов от шума подальше перелетели к самому крайнему водоёму и затаились где-то за камышами. Да что утки - по-видимому, всё живое в ту минуту от греха подальше попряталось в норы да коряги.
Потом дети лежали на песке, не стесняясь своей наготы, грелись на солнце, отдыхали и сходили с ума от счастья, благодаря Тору за своё ни с чем несравнимое, беззаботное детство, и просили у Бога, чтобы эта сказка, а вместе с нею и Тора, никогда не кончались. Чтобы всегда шумел Дедов лес со сказочным бором и дубравой. Чтобы всегда жили и дышали свободой болото и канава. Чтобы не иссякала вода в карьере и в ней водились лягушки и тритоны. Чтобы привольно жилось зверью и птицам на этом божественном просторе. Чтобы! Чтобы! Чтобы!.. И чтобы Тора никогда не знала зла, а всю жизнь была согрета лишь Добром и Любовью! И чтобы, в конце концов, в этой необыкновенной Торе свершилось великое объединение народов!
Наконец они оставили карьер в покое, оделись и продолжили свой путь в деревню. Шли бором с редким подлеском. Кругом простирался черничник, согбённый под тяжестью перезревших ягод, и часто из-под ног с отчаянным треском взмывали в небо рябчики. Опять любовались природой, улыбались удаляющимся птицам и с аппетитом ели ягоды. А ягоды крупные, сочные и чёрные, и вся компания, таким образом, красовалась друг перед другом иссиня-чёрными ртами. Необыкновенно смешными с этими ртами были дети. Особенно комично выглядели Леночка и Стеша, обе прекрасные золотые блондинки.
А вскоре вдали показались берёзки, точнее, большая берёзовая роща. И Матвей, глядя на неё, тут же вспомнил свою сказочную, но убитую людьми рощу. От таких воспоминаний сердце сжалось от боли, на глаза навернулись слёзы, и комок подкатился к горлу. А средь белых стволов бродили коровы, помахивали хвостами, щипали травку. Пару раз тявкнула собака. Промчалось мгновение, и Левон весело воскликнул:
- А вон и Курени с партизанами! А по землянкам ходят наши коровы со своим пастухом и Жучкой!
- И Андрейка, как всегда, фашистам смерти желает, - сердито добавила Оля.
Дети подошли на пару сотен шагов ближе, и уже чётко было слышно, как пастух, расхаживая средь коров, злобно восклицает:
- Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!..
Коровы, видать, давно привыкли к злобным требованиям или пожеланиям Андрейки и паслись, не обращая на него внимания.
Спустя минуту Матвей уже видел перед собой не только коров, но и заросшие черничником да вереском ямы от когда-то стоявших здесь землянок. А вдоль этих ям, нахмурившись, ходил маленький, тощенький пастух в выцветшем галифе, лаптях и кепке и, размахивая руками, без конца повторял:
- Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!.. - Он не смотрел ни на коров, ни по сторонам, а только под ноги, поэтому не замечал тихо подошедших детей и всё твердил: - Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!..
Дети наконец остановились в пяти шагах от него, не обращая внимания на примчавшуюся к их ногам маленькую беленькую собачку, и не решались сказать ни слова. Матвей чуть не плакал, сжимая за руку Леночку, глядя на безумного пастуха, и ему вспоминались фильмы с замученными фашистами людьми, расстрелянными этими нелюдями подпольщиками и партизанами, сожжёнными городами и сёлами, изнасилованными женщинами, обескровленными детьми...
Собака, непонятно какой породы, между тем весело тявкнула на детей, и вот Левон - самый смелый, естественно, и решительный из всей компании, - погладив её, окликнул пастуха:
- Здорово, Андрейка! Как поживаешь, бедолага?
Тот тут же замолчал и, остановившись, сердито посмотрел на вновь прибывших. Лицо у него было под стать его росту и телосложению: мелкое, узкое, сморщенное и плаксивое, однако с печальными голубыми глазами. Глядя на такое лицо, подумаешь, что принадлежит оно человеку, которому пришлось долго бродить по свету, питаться чем попало, не видеть настоящего человеческого счастья, а одно лишь страшное людское горе. Прошла долгая тягостная минута, в течение которой Андрейка буравил глазами детей, отчего те начинали уже ёжиться. И Левон опять промолвил:
- Да это мы, Андрейка, куликовские, не узнаёшь, что ли? Это ж я, Левон, гроза садов и огородов!
Взгляд пастуха вдруг просветлел, и он с едва заметной улыбкой промолвил:
- А-а... это вы, детки. А я-то думал...
- Что, - весело воскликнул Левон, - небось, за фашистов нас принял? Эх, ты, народный мститель! Надо бы всем селом подарить тебе окуляры, а то ж совсем глаза не видят.
- Да нет, - сконфуженно проговорил тот, - за фашистов я вас не принял - да чтоб они сдохли! Думал, партизаны.
- Ах, вон как... - серьёзно промолвил Лёнька. - Да-да, конечно, партизан тут нам как раз и не хватает: Фомку, этого злостного врага народа, надо бы изловить да на суку где-нибудь подвесить - пускай ворон попугает.
Сказав это, Лёнька со всей компанией подошёл к пастуху и, хлопнув Матвея по плечу, представил его:
- Вот, Андрейка, нас-то ты всех, куликовских, знаешь, а этого хлопца, кажись, видишь впервые. Матюхой его кличут. Прошу любить и жаловать!
- Здорово, казачок! - улыбнулся пастух, пожимая руку Матвею. - Так ты - Фёдора внук, говоришь? Приехал жить в деревню?
- Так точно, дядя Андрей! - приветливо ответил Матвей. - Буду жить с вами в деревне, охранять, беречь и украшать Тору, чтобы в ней не было страшного огня и фашистов.
- Ага... - улыбнулся Андрейка, - это правильно, весьма правильно. - И как-то задумчиво, словно глядя сквозь Матвея, добавил: - Тора, Тора... как это диковинно. Без огня, без фашистов... Однако ж, правильно ты это придумал, Матюха, весьма правильно.
- Ну вот и познакомились, - в свою очередь весело проговорил Лёнька. - А теперь давайте-ка у земляночек на минутку присядем да послушаем какую-нибудь историю Андрейкину. Расскажешь, Андрейка, что-нибудь Матюхе? Ты ведь много на свете прожил, много видел и знаешь. Да и все мы послушаем.
- А что рассказать-то? - спросил Андрейка, присаживаясь на бережок ямы; рядом с ним улеглась и Жучка. - Уж много чего я уже людям понарассказывал, всего-то и не припомнишь. Может, вы уже всё и знаете.
- Да расскажи про этих гадов, фашистов. Мы ж их по телевизору только видели, а ты своими глазами смотрел на их злодеяния. Ты говори, а я закрою глаза и буду их всех казнить, сжигать да расстреливать. Ну, давай, говори.
- Да что про них говорить-то? Гадкие они, и всё тут. Да и не помню я ничего такого. Про змею только и запомнил.
- Говори про змею, - нетерпеливо промолвил Лёнька, - хоть про что-нибудь говори, Андрейка. Вот же попался нам лектор, беспамятный.
- Ладно, - нехотя проговорил тот, - слушайте. - Однако вдруг сильно зажмурил глаза, словно они у него очень заболели, и застонал: - Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!..
Дети уже привыкли к бесконечной реплике Андрейки и только сочувственно на него смотрели. А у Матвея, глядя на этого искалеченного войной человека, сердце сдавило так, что уже не было мочи, душа плакала навзрыд, и из глаз катились слёзы. Леночка заметила эти слёзы, бережно вытерла их своими тёплыми руками, обняла своего "суженого", поцеловала его в щёку и прошептала:
- Не плачь, Матвеюшка, не плачь, мой милый. Это не страшно. Андрейка просто рассказывает всякие истории про фашистов, но этих извергов уже нет на свете: они давно сдохли, и их варят в котлах со смолой черти.
Лёнька же слегка толкнул Андрейку в плечо (тот замолчал и, открыв глаза, по-видимому, удивился, что перед ним нет фашистов, а сидят дети) и сказал:
- Ну что ты заладил, человече: смерть да смерть фашистским оккупантам! Они уже давно все померли, а точнее - сдохли. Слышал, что сказала Леночка? В котлах со смолой их варят черти. Давай рассказывай нам что-нибудь поскорее. Например, расскажи, как эти гады ехали на мотоциклах или про того самого змея.
Остальные дети тоже нетерпеливо проговорили:
- Ну, рассказывай, рассказывай, Андрейка! Уж больно хочется послушать! Да скорее же, скорее! - Вслед за чем притихли в ожидании; навострила уши и Жучка, устремив взор на хозяина.
И тот наконец начал, угрюмо глядя в землю:
- Ладно, слухайте, коль попросили... - Тяжело вздохнул, перекрестился и продолжил - задумчиво и угрюмо глядя в землю, словно то, что он собирался рассказать, было записано да зарисовано в некой невидимой окружающими и лежащей у его ног книге: - Солнце, помню, светило и плыли по небу облака. Я мастерил из камыша свирельку на краю поля, под моей ивой. Я любил мастерить свирельки, у меня тогда их была целая гора. Думал, смастерю самую лучшую в своей жизни свирельку и порадую маму с папой: они у меня очень любили музыку - так же, как я. В тот день было воскресенье - отдыхала всякая божья тварь. И мои родители отдыхали, досмотрев скотинку; сидели на улице, на лавочке, с другими односельчанами, говорили о жизни, о предстоящей уборке урожая и пели песни. А три мои сестры - вот они передо мной как живые: здоровенькие такие, загорелые и грудастые - гуляли недалеко от меня за огородом, в то время как родители, пели песни, собирали цветочки и плели веночки. А я вот мастерил свирельку - хотел, значит, всех порадовать: воскресенье ведь было - все должны радоваться. Солнце, помню, светило и плыли по небу облака; всякие облака плыли: маленькие и большие, похожие на медвежат, котят да на стога... И тут она зашипела, потом загудела - та змея, о которой мне рассказывали родители и которую однажды сам я видел. О, это страшная змея, с бешеными глазами, горящей чешуёй, с огнём из пасти и железной головой. Всё она пожирает на своём пути, сжигает, давит, рушит и калечит. И вот я услышал сначала шипение этой твари, затем гул, и наконец она, чёрная, сверкающая, дико ревущая и изрыгающая пламя, выползла из лесу и медленно поползла по спелому ржаному полю. Она ползла медленно на своих ногах, колёсах и гусеницах. Во все стороны клубилась густая серая пыль, оседающая на лес, колоски, цветы и подорожник. И лишь каски, очки седоков, фары да стёкла всякой техники жутко поблёскивали в этом мерзком мареве. И она, эта страшная гадина, всё ползла, ползла и ползла, с каждым мгновением всё ближе и ближе приближаясь к человеческому селению. Тут и мои сестрёнки заметили змею и побежали предупредить о её приближении деревню. Однако ж, это, как потом выяснилось, была не одна змея, - их было много, и все они ползли на одну маленькую, беззащитную, мирную деревню. Потом я слышал, как бешено залаяли собаки, которых заботливые хозяева заблаговременно спустили с цепей, и как застрочили автоматы и пулемёты, и те самые собаки, прощаясь с жизнью, стали жалобно выть и скулить, корчась в судорогах. Дрожь побежала по моему телу, когда я услышал эти предсмертные стоны. Но я едва ли не потерял сознание, когда услышал одиночный выстрел и предсмертный вой своей собаки, моего преданного Мухтара. Но вот выстрелы прекратились, собаки уже не лаяли, не выли и не скулили, зато начали кричать, плакать и взывать о помощи и пощаде люди. О, какой это был крик, какие это были стенания! Я до той минуты не знал, что так могут кричать, стонать, молить о пощаде, о помощи и плакать люди. Это было что-то ужасное, отчего превращалась в лёд душа и останавливалось сердце. Я закрыл уши руками и ногами, крепко зажав голову между колен. Однако это мне не помогло избавиться от слушаемого: эти крики и стенания уже голосили во мне самом с диким жжением, и я уже с ними жил, словно с самого рождения, словно их я приобрёл с молоком матери. Наконец, замычали коровки, заблеяли козочки, завизжали свинки - жутко, жутко, жутко!.. Потом я увидел старшую сестрёнку, с криком о помощи выбежавшую со двора и бегущую к полю, она была самая красивая, самая созревшая, самая сладкая, а за нею гнался верзила. Я открыл рот и хотел закричать: "Маша! Беги ко мне, в лес! В лесу мы скроемся!", но голос меня не слушался. Я хотел встать на ноги и бежать на помощь сестре, но и ноги стали каменные, и я даже не смог сдвинуться с места. А сестрёнка моя упала в межу, в густую траву... и, хвала Богу, я не видел, что с нею делал верзила. Потом он волок её за косу по земле, а она не сопротивлялась, была то ли мертва, то ли без чувств, и вся в изорванном платье. А в деревне всё кричали и голосили люди; мычали коровки, блеяли козочки, визжали свинки... И вот я увидел колонну односельчан в окружении продажных полицаев и мерзких фашистов, направлявшуюся с плачем и стенаниями к колхозному гумну, высокому и просторному, сложенному на совесть из прочных сосновых брёвен. Впереди всех, сбившись в кучку, шли мои родители и сёстры, Глаша с Женечкой; Машу папа нёс на руках, и как языки колоколов раскачивались её косы. Они, мои родные, всё время оглядывались на лес и, как мне показалось, тихонечко мне махали, дескать, прощай, Андрейка, не забывай своих сестёр и родителей, увидимся в Раю на том свете. Потом гады - гадёныши этой мерзкой змеюки - всех загнали в гумно, установили напротив ворот пулемёты, обложили крепкое строение соломой, подожгли и ударили из пулемётов. Крики поначалу гремели невообразимые, но те стали скоро затихать; гумно пылало страшным пламенем - горели сосновые брёвна, а вместе с ними плоть, душа и сердце человека! - стрельба прекратилась, а я потерял сознание. Когда очнулся, не было ни змеи, ни гадов, ни гадёнышей, ни гумна, ни деревни, ни моих родных, ни односельчан - лишь одно пепелище с дымящимися угольями и чёрными трубами.
Андрейка замолчал, крепко зажмурил глаза и закончил свой рассказ проклятьем:
- Да будь они прокляты, эти фашисты!
- Да! - громко согласились дети. - Будь они прокляты! И пускай горят в аду ярким пламенем! Пусть обрушатся на их головы их мерзкие, вонючие хаты! Пусть их хари воняют незаживающими язвами. Смерть фашистским оккупантам! Смерть! Смерть! Смерть! Да чтоб вместе с ними сдохли все диктаторы!
И Левон с особым остервенением добавил:
- Да чтоб у них отвалились яйца!
Дети подхватили:
- По самые корни!!!
Тут и Жучка подхватилась да завыла, глядя куда-то в небо. Левон же поднялся и спросил серьёзно у Матвея:
- Ну, Матюха, слыхал рассказик?
- Слыхал, - горестно ответил тот. - Страшный рассказик.
- Так как с этими тварями бороться будем, если придётся? Любовью?
- Любовью, - решительно сказал тот. - Только любовью можно победить Зло. Но Зло нужно уничтожать Любовью ещё в зародыше, поскольку потом, конечно же, это будет тяжело сделать, будут многочисленные невинные жертвы. Но, как бы там ни было, Любовью нужно бороться со Злом - прежде всего, Любовью.
- Ладно, - махнул рукой Левон, да закинув на плечо топтуху, - пойдём уж до хаты, шайка. А то, не равён час, рыба стухнет. Пока, Андрейка! Ну тебя с твоими рассказами к Богу! Хоть бы уже чего повеселее придумал, а то фашисты да фашисты - да чтоб они сдохли, в самом деле! Оля, запевай!
Все дети поднялись вслед за Ленькой с земли, вытерли слёзы, отряхнулись. Затем девочки вытащили лилии из своих волос и вместе с Катиным букетом положили их у обвалившейся землянки. После чего компания попрощалась с пастухом, погладила собаку и продолжила возвращение в деревню. А Оля при этом затянула:
"Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идёт.
На нём защитна гимнастёрка,
Она с ума меня сведёт. -

И остальные подхватили припев:

На нём защитна гимнастёрка,
Она с ума меня сведёт!.."
А Андрейка за их спинами опять принялся шагать меж коров и твердить своё:
- Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам! Смерть фашистским оккупантам!.. - Следом бегала Жучка.
В деревню дети входили как герои: с гордо поднятыми головами и с песнями, чем весьма порадовали славное куликовское население, особенно родителей, дедушек и бабушек, наконец вернувшихся рыбаков с богатым, прямо сказочным уловом. На лавочке Воропаевых поровну разделили рыбу - досталось по нескольку рыбок и Пройдохе с Зосей - и разошлись по домам, сговорившись о вечерней встрече на скамеечке Зворыгиных, под тёплым летним небом, перед гнездом аиста. Матвей попрощался с Лёнькой и Леночкой, которая несла свою долю улова в подоле сарафана, незаметно от Лёньки чмокнул свою "суженую" в щёчку и вошёл в калитку. А во дворе его уже встречали дедушка с бабушкой с сияющими приветливыми улыбками.
- Ну что, рыбак, - весело спросил Фёдор Адамович, - несёшь ли домой рыбу?
- А как же, дедушка! - радостно ответил тот, подняв над головой майку со своей долей. - Уйму несу - и щук, и вьюнов, и карасиков! Готовь, бабушка сковородку!
- Неужели и вправду наловили?! - не скрывая удивления, воскликнула бабушка. - И щук, и вьюнов, и карасиков?! А ну, показывай! - воскликнули они в один голос с дедом.
И Матвей, раскрасневшийся и сияющий от радости, развернул майку, всю в чешуе и с приличным количеством рыбы: три хороших щучки, пяток карасей и десятка полтора вьюнов, крупных и зеленоватых, с широкими бурыми полосками.
- Мать честная! - весело проговорила бабушка. - И впрямь рыба, да много! И это неужто в нашей канаве водится?!
- Да, бабушка! - радостно ответил Матвей. - В нашей! Истинный крест, в нашей!
- И щуки! - с гордостью проговорил старик, бережно перебирая рыбу. - Ах какие красавицы-то, а зубастые!
- Ах, дедушка, - весь горя, воскликнул Матвей, - видел бы ты, какой от нас в первую минуту ловли крокодил ушёл, весь во мху, огромный и зубастый! Мне чуть нос не откусил! А говорили, что у нас крокодилы не водятся. Водятся, ещё как водятся! Не верьте никому, кто говорит обратное!
- Странно, - с удивлением и нарочито серьёзно ответил дед, - а я и в самом деле считал, что у нас крокодилы не водятся. А оно вон как обернулось-то. Значит, есть у нас крокодилы. Поистине богата и непредсказуема наша Тора! Ну а теперь, рыбак, иди, переодевайся, да рыбу чистить будем.
- Вот и отужинаем рыбкой-то свеженькой, - весело подхватила бабушка, - вот и накормит нас Тора! А мы ей спасибо скажем за это.
- Самое огромное спасибо, бабушка! - весело добавил Матвей, крепко обняв Анну Фелициановну за шею. - Самое огромное!
Рыбку чистила бабушка, а Матвей у неё учился этому занятию. Жарила рыбку тоже бабушка, и опять Матвей у неё учился. Ужин получился вкусный, и все наелись досыта. Потом вернулась с пастбища Рябка; Андрейка хорошо выпас коровку, и она обрадовала семейство Стрельниковых прекрасным удоем. К тому же молочко было необычайно вкусное, и Матвей пил его с неописуемым наслаждением. И всё шептал:
- Спасибо тебе, Тора! От всей души, от всего сердца спасибо! Люблю! Люблю! Люблю тебя, милую, навеки!..
Потом зашло солнце, и вся детвора собралась у ворот Зворыгиных, под тёплым вечерним небом, перед гнездом аиста. Кто-то сидел на лавочке, кто-то, прислонившись к забору, - на травке или песочке. Но абсолютно все были заняты одним делом: смотрели, как полыхает заря, на силуэты аистов, замерших на своей домине, и как тянут над лесом на канаву утки. И только когда последние отблески зари погасли, утонув где-то в глубине, как фитилёк в керосиновой лампе, Оля Воропаева проговорила в блаженстве:
- Ох, как прекрасно пылала заря, правда, ребята?!
- Прямо необыкновенно! - ответило несколько голосов, словно сговорившись.
- Это наша Тора улыбнулась перед сном, - нежно прозвучали слова Матвея.
- И пожелала всем спокойной ночи, - ласково добавила Лена.
Ну, конечно же, и Левон внёс в диалог свою лепту: почесал затылок и сказал:
- Эх, закурил бы, да, жаль, табачку нету.
На этот раз Оля не дала ему подзатыльник, а теснее прижалась к нему (они сидели с краю на лавочке) и нежно сказала:
- Не шути, Лёня. Мы ведь знаем, что ты не куришь, а только притворяешься. У тебя голова умная, хоть и ветреная, и ты знаешь, что курить вредно и курение не приносит никакой пользы - ни душе, ни здоровью, ни сердцу. Ты вот лучше скажи: какая была сегодня заря, какой она тебе показалась?
Тот в следующий миг стал необычайно серьёзным, крепче прижал к себе Олю и мечтательно проговорил:
- Заря была такой горячей, Оленька, как пламень твоего сердца! А ещё она была алой, как твои прекрасные губки, и необыкновенной, как твои чудесные глазки, эти милые очи, которые и не очи вовсе, а необычайно ясные, волшебные озёра!
Если бы было светло в ту минуту на улице, то дети непременно увидели бы, как они оба покраснели. Но так как уже было достаточно темно, то все просто весело закричали:
- Жених и невеста колотили тесто, тесто упало - свадьба пропала!
- Ну и смейтесь, малявки, - весело сказал Левон, - а мы вот любим друг друга, и баста! Правда, Оленька?!
- Правда, Лёнечка, - ответила та решительно, - настоящей человеческой любовью!
- Ну и любите себе на здоровье; подумаешь, удивили, - усмехнулась Лида Рогожина и в свою очередь теснее прижалась к Коле Путееву (они оба сидели на противоположном конце скамейки). - А вот в поле поют коростели. Пойдёмте слушать!
- Пойдёмте! - закричали все и поднялись со своих мест.
Коростели действительно заливались во всю свою крикливую мочь по всей прекрасной необъятной округе, и не только они, а ещё сверчки и перепёлки, и это зычное многоголосье, казалось, летело не только по улице да дворам деревни, но и залетало в каждую хату. Заря отпылала, но над лесом взошла луна и струилась на землю серебряным светом. И небесный простор всё сильней и сильней разгорался от звёзд, посылая привет уходящему лету. А дети шли в поле, где пела готовая к жатве пшеница и звенела от тяжести своего золота рожь. И с каждой минутой, по мере продвижения по небу луны, необыкновенный простор становился всё необыкновеннее и необыкновеннее, превращаясь в чудесную божественную сказку; с золотом мешалось серебро, с агатами сочетались изумруды; и вот уже алмазы заискрились в траве, хоть бери, собирай для короны.
В основном дети молчали, созерцая сияющий мир; лишь иногда вздыхали да шептали:
- Ох, как прекрасно вокруг! Как чудесно поют коростели, сверчки, перепёлки! Как сияет луна! Боже, пропела сова! А какой пожар в небе от звёзд! А сколько золота в поле, а в лесу серебра! А посмотрите, как сверкают алмазы в траве! А вон побежала мышка! Слышали?! - где-то тявкнула лиса! А посмотрите, посмотрите, как пылает лес под луной! Ой, а взгляните туда, как чудесно пылает дубрава! Ох, любимый мой лес, ты охвачен огнём, самым ярким и тёплым на свете! Вот бы всем, как и лес, запылать от любви, ради Торы спалив своё сердце!..
Левон, по-видимому, напрочь забыл в этот вечер о табачке, держал Олю за руку, с трепетом в сердце ощущая тепло тоненькой ладони, согретой его, гораздо шире, мужской ладонью, и во все глаза дивился окружающему его простору; дивился, вздыхал, улыбался... И вдруг, прижав Олю к груди, с пафосом промолвил:
- Вот, Оленька, это наш мир! Мы его никогда не предадим ни за какие деньги! Это наша Тора, о которой надо заботиться и которую надо любить и защищать всей душой, всем сердцем от таких, как Фома и прочие изверги, где бы ты ни был, куда бы тебя ни забросила судьба!
- Да, Лёнечка, - нежно согласилась Оля, всей плотью ощутив жар своего любимого и его совсем неожиданно и так непривычно возбудившийся пенис, - мы этот мир никогда не предадим, ни на что не променяем, даже если будет решаться вопрос жизни и смерти и нам доведётся волею судьбы жить не здесь, в Куликах, а в какой-нибудь иной точке на планете. Иначе мы будем прокляты Торой, и не будет нам с тобой спасения ни здесь, ни на каком-нибудь другом свете... Лёнечка, - спустя минуту тихо прошептала Оля; глаза её горели необычным огоньком, а сердце пело такую чудесную песню, что на миг померкли перед ней все волшебные вечерние звуки.
- Чего? - также тихо тот ответил.
- А ты умеешь целоваться?
- Вот чего не умею, того не умею, Оленька. Курить и самогонку пить умею, а вот целоваться...
- А ты всё равно меня поцелуй. Ты ведь меня любишь, правда?
- Ну, люблю; сама ведь знаешь.
- И я тебя люблю. А вот ты меня любишь, да не целуешь. Мне кажется, неправильно это как-то. Честно, неправильно.
- Давай вместо поцелуя я тебе лучше скажу, что не просто тебя люблю, а очень - прямо до безумия сердца люблю! А то ещё как поцелую, так все коростели разбегутся.
- Нет, Лёнечка, - возразила Оля, остановившись с Левоном под ивой; та серебрилась в лунном свете, и было видно, каким нежным трепетом исполнены девичьи губы, - так не годится. Ты и скажи, что хотел, и поцелуй как можно жарче, и я отныне стану твоей невестой. Ну, целуй, не робей. Поцелуй же, милый. И, пожалуйста, не упирайся в меня вот этим.
- Уф... - вздохнул Левон, слегка отстранившись от девичьих бёдер, в то время как Оля закрыла глаза и подставила губы для поцелуя, - видит Бог, я не хотел. - И поцеловал девочку, но так неуклюже и громко, с таким необычайно протяжным звуком, едва ли не со свистом, что все друзья и подружки резко обернулись и захихикали.
- Ну вот, - сердито проговорил Лёнька, дёрнув слегка Олю за руку, - я ведь говорил, что казус получится, а ты: "целуй, целуй!" Вот и доцеловались до смеху.
- Ничего страшного, - успокоила того Оля, - в следующий раз получится, не последнюю ночь живём на этом свете. А теперь говори, что прежде хотел сказать вместо поцелуя.
- Так, так, сейчас вспомню... - задумался Левон, глядя на небо. - Ага! Вот. Дорогая моя Олечка, я тебя не просто люблю, а очень - прямо до безумия сердца обожаю!
- И я тебя тоже очень люблю, Лёнечка, - прямо до безумия сердца!
- Оля, - тихо проговорил Левон, необычайно ярко вспыхнув от счастья.
- Что, Лёнечка?
- А можно, я тебя обниму и вновь поцелую? Мне кажется, что на этот раз у меня получится.
- Можно, Лёнечка. Я так хочу, чтобы ты меня обнял и поцеловал, так хочу, что прямо голова кружится! И, пожалуйста... прижмись покрепче... милый.
И Лёня бережно обнял Олю, прижался крепко-крепко, и тихо да на удивление нежно поцеловал её в губы. На этот раз никто не обернулся и не захихикал; поцелуй же оказался удивительно сладким, сказочным, которого так порой хочется ощутить на своих губах взрослым.
А дети между тем всё шли и шли потихоньку по лунной дорожке вдоль поля. И вот уже Лида с Колей зашушукались.
- Коля, - тихо проговорила Лида, - а ты, когда окончишь школу, что дальше будешь делать?
- Ты же знаешь, Лидуль, - с улыбкой ответил тот, - я очень люблю животных. Поэтому, когда окончу школу, поеду в город дальше учиться: изучать жизнь и повадки зверей, ну и всё остальное, что с ними связано.
- А потом?
- А потом, конечно же, вернусь в наши Кулики, к нашим милым животным, обитающим в Дедовом лесу, чтобы сделать их жизнь ещё прекраснее и светлее. А ты, Лидуль, кем хочешь стать?
- Конечно же, художницей! - весело и не задумываясь ответила та. - Видел мои рисунки? Нравятся?
- Очень, Лидуль! Правда, звери у тебя ещё не очень хорошо получаются. Но ничего, со временем получатся. Люди хорошо получаются. А вот лес у тебя бесподобен! Сказочный и необыкновенный! Ведь это наш Дедов лес, да, Лидуль?
- Конечно же, Коля! - весело улыбнулась та. - Какой же лес я ещё могу рисовать? Естественно, Дедов - со своими борами, болотами и дубравами.
Они шли, крепко взявшись за руки. Сияла необыкновенная луна. Вокруг бушевала и пела природа. Ох, какая это была луна, и какая это была природа! И вот Коля тихо после небольшой паузы проговорил:
- Лида, а я видел, как Левон с Олей целуются.
- Я тоже, - улыбнулась та, и глаза её нежно засияли.
- Лида? - вздохнул Коля, и трепетно сжал девичью руку.
- Да, Коленька? - вновь нежно просияла та.
- Почему люди целуются?
- Потому что любят друг друга. Таким образом, посредством сладкого поцелуя, они передают тепло и золото сердца друг другу. А иначе это сделать нельзя.
- Лида?
- Да, Коленька?
- Скажи... - он тяжело вздохнул, - ты любишь меня?
- Да, - ответила девочка просто. По-видимому, она покраснела от такого искреннего признания, поскольку голос её вздрогнул, а сердце звонко застучало. Но где ж там увидишь краску на щеках необычайно милой девочки при луне; однако, глаза её ещё сильнее засияли.
- И я тебя очень люблю, Лида! Потому что ты самая милая и прекрасная девочка на свете! Давай поцелуемся, чтобы передать друг другу тепло и золото своего сердца.
- Давай. Вон под той сосной.
Они отбежали в сторону, в тень вековой сосны, одиноко росшей у дороги, крепко обнялись и поцеловались в губы, подарив друг другу сердец тепло и золото.
- Боже, - улыбнулась Лида, - ты такой сладенький под этой прекрасной сосной и такой нежный, обласканный лунным светом!
- И ты, моя милая Лида, сладенькая, как самая сладкая клубничка, и необыкновенно прекрасная под нашим чудесным лунным светом!
- Боже, Коленька... А что это у тебя... такое твёрдое?.. Ой, так это же... так должно быть у мальчиков?
- Это... Ну... не знаю, Лида... Само как-то получилось...
- Так нельзя, Коля... мы с тобой ещё дети.
- Прости, любимая, я не хотел, но я тебя так люблю, ты такая сладенькая...
И вот уже Митя Воропаев с Катей Путеевой немного отстали, залюбовавшись светлячком в траве на обочине. И Митя нежно промолвил, присев с девочкой перед ним на корточки:
- Вот так и у папы в кузнице сияют светлячки, мирные и весёлые. Папа их раздувает мехами, и они горят ещё светлее.
- Чудесные светлячки! - улыбнулась Катя. И, весело посмотрев Мите в глаза, спросила: - Ты тоже будешь кузнецом?
- Конечно! - твёрдо сказал тот. - Огнём и молотом, как и папа, буду ковать людям добро и счастье! Представляешь, Катенька? Я кую, кую, кую, а из-под молота весело и ярко вылетают добро и счастье, и его так много, что не объять!
Катя весело засмеялась и спросила:
- А можно, я буду тебе помогать? Буду приходить к тебе в кузницу - держать щипцами железо на наковальне или нагнетать воздух мехами в очаг.
- Конечно, можно! - весело сказал Митя. - Только железо тебе не придётся держать, поскольку это очень тяжело, да и не женское это дело. А вот воздух мехами в очаг нагнетать, пожалуй, поможешь: это легко и не очень сложно, а главное - интересно. Но прежде ты должна стать учительницей, как мама. Ты ведь сама этого хотела, помнишь?
- Помню, Митенька, - с улыбкой сказала та. - Я стану учительницей, как мама, буду учить детей, а после работы буду бегать к тебе в кузницу помогать ковать счастье. И мы очень много - безумно много! - накуём добра и счастья для людей. И люди нам будут говорить: "Огромное вам спасибо, прекрасные дети, необыкновенные строители Торы!"
- И будем растить с тобой наших детей.
- Ты что же, хочешь на мне жениться?
- А что, нельзя?
Они поднялись.
- Почему же? Можно. Ты мальчик - добрый и красивый. А ещё сильный, благородный и отважный, и я верю - с моей помощью ты выкуешь для нас прекрасное счастье.
- Катенька, не сомневайся, мы с тобой будем самыми счастливыми на свете!
- Я не сомневаюсь, Митенька.
Прошла пауза. Да какая пауза - секунда. Они обнялись. И Митя нежно и осторожно поцеловал Катю в щёчку. Девочка улыбнулась, и в улыбке этой сияла не только луна, но и светлое детское счастье.
Потом эта девочка проговорила, насупившись:
- Ой! А что это?.. Митенька, чем это ты в меня упёрся?.. Фу! Да это же твоя писка! Так нельзя, Митя, некрасиво!
- Прости, Катенька! Я не хотел, так получилось.
Танечка со Стешей остались одни, без мужских половинок, шли, крепко взявшись за руки, иногда отбегали в сторону полюбоваться цветами, сияющими в придорожной траве, а то замрут вместе со всеми на дороге и просто слушают да созерцают природу. Однако Танечку больше всего привлекали поле и рожь: в будущем она себя видела агрономом. А вот Стешенька то и дело вздыхала и с завистью смотрела на Леночку со своим кавалером, и горестно шептала про себя: "Боже! Ну почему Леночка такая счастливая, а я такая несчастная?! Ведь мы обе с нею необычайно красивые, а вот Матвей почему-то выбрал её, ещё вчера мою такую милую и верную подружку, а теперь соперницу. Вон, ведёт за ручку, а та глазки ему строит. Ни стыда, ни совести нет у человека! Разбила моё сердце, подружка, ах разбила! И как теперь мне жить на этом свете со своей любовью безответной, кто подскажет? Тора! Только ты одна меня любишь, только ты одна меня понимаешь! Подскажи, как жить мне дальше!"
Однако Тора молчала и лишь сияла от счастья да благоухала, глядя на своих милых, любимых деток. Может, и говорила что-нибудь бедной девочке, но та ничего не слышала из-за громкого плача растроганного сердца.
Ну а Матвей с Леночкой шли впереди, любуясь чудесной природой, и оба то и дело повторяли: "Люблю! Люблю! Люблю тебя, Тора!.." Потом Леночка спросила, и в глазах её сияли слёзы:
- Матвеюшка, а меня ты будешь так же крепко любить, как Тору?
- Да, моя милая Леночка! - ласково ответил тот - настолько ласково, насколько можно ответить только самому близкому человеку. - Я тебя буду любить всей душой, всем сердцем! Как Тору!.. А ты меня? Ты меня будешь так же крепко любить, моя милая, моя прекрасная Леночка?
- И я тебя, мой дорогой Матвеюшка, буду любить так крепко, так крепко, что просто не могу сказать словами! Ах, как я хочу, чтобы ты меня сейчас поцеловал! Но ребята увидят - и будут смеяться. Поцелуешь меня дома, у калитки, хорошо?
- Хорошо, моя милая Леночка!
- Сладко-сладко, хорошо?
- Само сладко, Леночка, - ласково проговорил Матвей. И прошептал: - Люблю! Люблю! Люблю навеки тебя, Леночка!
- И я тебя люблю вместе с мамой и папой больше всех на свете! До конца жизни люблю, мой милый!
И вместе, обратив весёлый взор на лес, горящий под луной, сказали с чувством:
- Мы любим тебя, Тора, самую прекрасную на свете!
И всё шли, шли и шли вдоль поля лунною дорожкой. А вокруг такая прелесть, такая сказка! И не было этой сказки ничего прекрасней на свете! Но вот сияет василёк, а рядом с ним - ромашка.
- Ромашечка! - весело шепнула Лена. - Как солнышко с фатой во ржи!
- Ух ты, как ярко светит!
Матвей сорвал цветок, погладил нежно лепестки, вдохнул волшебный аромат и прошептал с душой и сердцем:
- Какой ты сказочный, цветок! Ты самый сказочный на свете! Какой ещё цветок так ярко украшает поле, луг, лужайку? Разве есть ещё цветок, который настолько приятен и привычен глазу? Это необыкновенная золотисто-белая нить, которой Тора крепко переплела природу. - Затем, уже глядя Леночке в глаза, ласково и с пафосом продолжил: - Вот и ты, Леночка, такая же яркая и сказочная, как эта ромашечка. Ты так приятна и настолько привычна глазу, словно ты живёшь уже миллионы лет на этом свете. О тебе писали книги, рисовали картины, снимали кино, и я тебя вижу с самого рождения. Твой образ виден везде: в лесах, полях, на лугах, вдоль дорог, на полянках, сенокосах. И это тобой - беленькой, с золотистыми волосами, сказочной и прекрасной - золотисто-белой нитью Тора связала всю природу, всё, что меня окружает! Ты самая необыкновенная, самая прекрасная на свете ромашка полевая - моя Ромашка полевая! И вот, на память об этом вечере, прими от меня свою сестру, этот чудный, сказочный цветочек!
- Спасибо, Матвеюшка! - весело проговорила Лена. - Огромное тебе спасибо за этот сказочный цветочек! Ах, моя прекрасная сестричка, милая моя ромашка полевая!
Однако последние слова Матвея, видать, настолько громко прозвучали, что их услышали Левон с Олей, которые, прибавив шагу, почти их догнали. И те весело прокричали:
- Ух ты! Ой! Ромашка полевая! Ура! Ребята! Среди нас, людей, цветёт цветок! И не абы какой - Ромашка полевая!
Сзади подбежали все остальные и наперебой стали спрашивать:
- Кто? Кто? Кто - Ромашка полевая?
- А вот, - весело сказал Левон, - наша красавица бело-золотистая, Леночка.
И все едва ли не запели, танцуя вокруг Лены с Матвеем:
- Ромашка, Ромашка, Ромашка полевая! Леночка с Матвеем - семейка святая!..
Потом дети немного успокоились и продолжили свой путь, наслаждаясь природой. Между тем как Оля не столь громко и с чувством запела, а её спутники подхватили:
"Старый клён, старый клён, старый клён стучит в стекло,
Приглашая нас с друзьями на прогулку.

Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты идёшь по переулку.

Отчего, отчего, отчего мне так светло?
Оттого, что ты идёшь по переулку.

Снегопад, снегопад, снегопад давно прошёл,
Словно в гости к нам весна опять вернулась.

Отчего, отчего, отчего так хорошо?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась.

Отчего, отчего, отчего так хорошо?
Оттого, что ты мне просто улыбнулась..."

Таким образом, они обогнули поле и вышли к сенокосу. И тут необыкновенная сказка:
Повсюду стелется туман;
То тут, то там стоят дубы в лохматых необъятных шапках;
Клубится стайками лозняк, стожки поют
И словно держат жизнь в своих охапках.

И всюду горы серебра, алмазов россыпи сияют;
Сверкает между ив слюда, бередит душу, глаз ласкает.
Нет спасу слуху от сверчков, но коростель перепевает,
И перепёлочки в траве кричат, от счастья умирают.

Прохлады нежная река шумит вокруг, бодрит и освежает;
Луна сияет в небесах, и звёзд пожар вокруг пылает.
На землю брызжет чудный свет и сердце детям обжигает!
Струится счастье на земле, поёт, горит, не убывает!

- Ах, как красиво! - прошептал Матвей, нежно сжимая руку Леночки.
- Это наша необыкновенная Тора, - ласково добавила та, - со своим чудесным сенокосом.
- И мы её дети! - весело сказала Оля.
А Лёнька вдруг зашикал нетерпеливо и прошептал:
- Тише вы, романтики! Вы что, не видите? Вон лось!
- Ах! - вздохнули все и замолчали.
Раздвинув ветви лозняка, рассматривал детей сохатый.
Стоял он гордо, как скала, - с рогами, что огромные лопаты.
Потом он вышел на простор и к полю шёл небоязливо,
Развеивал собой туман и голову склонял лениво.
Нюхнёт и травку ущипнёт, случайно и цветок загубит,
Но Тора грех ему простит: сохатый Тору очень любит.

Но вот вздохнул он тяжело; сказал, по-видимому, детям,
Что жить здесь стало нелегко: Фома кругом расставил сети.
А как прекрасен наш простор без ям, петель и самоловов,
Когда молчит в лесу ружьё, а шум стоит от птичьих споров.
Когда идёшь ты по траве, детей своих ведёшь, лосиху,
И те, ласкаемы тобой, живут без горя и без лиха.

Но, детки милые мои, вчера я потерял лосиху!
Детей я тоже потерял, случиться ж надо было лиху!
Мою семью убил Фома, проклятый враг, мучитель Торы,
Теперь я борозжу один свои любимые просторы.
Семью мне больше не вернуть: их поглотило Смерти море.
Мне остаётся лишь брести и день да ночь рыдать от горя.

И снова бедный зверь вздохнул, с печалью улыбнувшись детям.
Он счастья всем им пожелал, с любовью жить на этом свете.
Слеза скатилась вдруг из глаз, сверкнув над тёплою росою.
Звезда сверкает так, когда... сгорает ночью над землёю.
Душа заплакала навзрыд, и сердце в стоне обомлело,
О как я буду жить один? Один!.. Худого, люди, что я сделал?!

Затихли вдруг коростели, и перепёлки замолчали,
Так стало тихо вдруг вокруг, поник цветущий мир в печали.
Но налетел вдруг ветерок - и реквием пропел по зверю,
Который умер средь осок, иль где-нибудь под старой елью.

Потом сохатый в лес ушёл, оставив аромат звериный,
Стелился по траве туман, скрывая ровный след лосиный.
А дети думали о том, как будет жить теперь сохатый:
Один, бездетным и вдовцом - и вынесет ли он утраты?

Так будьте ж прокляты, Фомы! И вам лишь в ад одна дорога!
Попьёте вы в котле смолы, а не амброзии от Бога!
Бока вам черти там намнут да всунут скопом всех в уголья,
Воздастся вам за смерть лосих, вот будет вам тогда раздолье!

Лось скрылся в ближайших кустах, примыкавших к лесу. Дети молчали, думая свои думы, и смотрели вслед исчезнувшему зверю. Наконец Матвей, словно пробудившись от сна, глубоко вздохнул и прошептал:
- Какой чудесный лосик!
- И огромный, как скала! - с воодушевлением добавила Лена.
- А рога, рога какие! - прокричали остальные. - Широкие, что лопаты!
А Левон, не скрывая грусти, заметил:
- Однако странный какой-то лосик: словно он остался совсем один на этом свете и ищет своих лосят с лосихой. Видели, как он с нами разговаривал? Точно просил о помощи.
- И плакал, - прошептала Оля. Вздохнула и сама заплакала.
- Ну ладно, - ласково сказал Левон, нежно обняв Олю, - не плачь, Оленька. Всё будет хорошо с сохатым. Видала, какой он огромный? Кто ж его обидит, такого громилу? Никто его в лесу не обидит, и найдёт он своих лосят с лосихой - вот гадом буду, найдёт! Пойдёмте уже домой - уж нагулялись.
Они возвращались той же дорогой, по которой пришли, - со сверчками, светлячками, перепёлками и коростелями. Однако настроение почему-то у всех уже было подавлено: практически все дети хранили молчание, думали свои мысли и печально смотрели на природу - вот таким неожиданным изменением в настроении обернулась встреча с лосем. Потом первого провели домой Левона; за ним - Леночку, и её "суженый" незаметно для всех погладил её по головке, и, чмокнув в губки, тихо сказал: "Люблю, моя Ромашка Полевая!" Затем Матвей ушёл домой, и по очереди в свои дома - все остальные.
Бабушка возилась в печи, когда вошёл внук, а дед за столом в очках на носу читал газету. И оба прекратили своё занятие, весело сказав:
- Ну, нагулялась, детвора? Небось, устал, Матвеюшка?
- Не устал, - весело ответил тот, присаживаясь на лавку. - Наоборот, сил прибавилось - хоть отбавляй.
- Ещё бы, - Усмехнулся дед. - Вам дай волю, так вы и ночь будете по полям да лесам тягаться. Я тоже таким был: как выйду утречком из дому, так и торчу на улице до самой ночи. Ох, на меня батька мой бранился, что хожу где-то голодный. Даже ремешка иной раз давал, вот как.
- Ну ты уж не стращай внука, старый, перед сном, - засмеялась бабушка, - а то, борони Бог, сон нехороший приснится. Матвеюшка, проголодался?
- Чуть-чуть, бабушка, - ответил Матвей. - Вот бы парочку картошин с сальцем да молочком!
- Ах ты, мой касатик! Ах ты, мой сверчок! - засмеялась та. - Будет сейчас тебе и картошечка, зажаренная сальцем, и молочко. А ещё сухарики да с мёдом блинчики. Я-то знаю, что делает свежий воздух с человеком: делает его голодным как волк.
И пока бабушка выставляла из печи горячий чугунок, а дед бережно разливал молоко по кружкам, Матвей проговорил:
- А вот мы лося видели.
- Да что ты говоришь?! - весело в один голос воскликнули старики, при этом не скрывая своего удивления.
- Да, - с улыбкой подтвердил Матвей, - и к тому же огромного, и рогатого!
- И где же? - спросил дед.
- На сенокосе. Он к нам подходил - близко-близко, почти вплотную. В небе луна горит, пылают звёзды, а по земле туман стелется. А наш лось стоит на фоне лоз, стожков и дуба, могущественный и красивый. Только он какой-то странный был: шёл к людям, то есть к нам, что-то по-своему говорил, стонал и плакал, словно о помощи просил. Мол: "Милые мои, прошу вас, скажите: не видали ль мою лосиху с детьми? Уж обыскался совсем, нигде их найти не могу. Видите, брожу я по свету совсем одинокий, и жить уж больше невмоготу". Жалко нам стало лося и, чувствуя, что с ним случилось горе, не наяву, так в душе поплакали. А тот ещё немного постоял, покачал нам рогами и тихо ушёл в чащу. Ах, дедушка, не хочется мне верить, но кажется мне, что какой-то негодяй убил близких лосика. И вот неужели с этим негодяем нам придётся объединять народы?
Тут дед нахмурился и задумчиво проговорил:
- А не той ли лосихи шкуру сегодня утром нашёл в кустах наш Байкалка?
- И уже злобно закончил: - Эх, Фома-Фома, ну, гадливая тварь, ну, собака! Только попадись мне в Дедовом лесу со своими снастями - уж душу я из тебя вытрясу!

Продолжение следует.
Начало: