Заносит временем оригинальнейший пласт мировой истории – советское диссидентство. Вряд ли когда в истории повторится ситуация, когда напуганному до предела (до потери человеческого достоинства) обществу представится возможность преодолеть свой страх. И несмотря на не очень жестокое (по сравнению со сталинскими временами) наказание лишь ничтожно малый процент советских людей осмелился открыто заявить о своем праве на человеческое достоинство: один из ста тысяч. Но когда-нибудь история советского диссидентства будет серьезно изучаться социальными психологами на предмет становления свободной личности.
Из длинной череды знакомых и не знакомых мне диссидентов и их поступков три имени и три поступка чаще других приходят мне на ум: Евгения Печуро, с самого возникновения Фонда помощи политзаключенным отдававшая туда почти всю свою пенсию, Соня Сорокина, вышедшая из КПСС до ее исключения, и Виктор Томачинский, подавший в суд на МВД, а фактически на КГБ. Наиболее подлинными сведениями я располагаю, естественно, о деятельности Сони Сорокиной, моей жены. Здесь я воспроизвожу две публикации из самиздатского Свободного московского журнала «Поиски», №5, 1979 г. (переизданном в Париже в 1983 году), членами редколлегии которого были Петр Абовин-Егидес, Валерий Абрамкин, Владимир Гершуни, Юрий Гримм, Раиса Лерт, Глеб Павловский и Виктор Сокирко.

______________________________

1. ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО СОНИ СОРОКИНОЙ
(Репортаж с партийного собрания)

Двенадцатого декабря, через день после избиений диссидентов в день демонстрации 10 декабря на ул. Горького, младший научный сотрудник Института Африки АН СССР, кандидат экономических наук Соня Сорокина направила в свою парторганизацию следующее заявление:

«В партийную организацию Института Африки АН СССР
от Сорокиной С.Ю.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу считать меня выбывшей из рядов КПСС, поскольку считаю несовместимым пребывание в ее рядах со своими убеждениями, понятиями о моральных ценностях и совестью. Не могу находиться в рядах партии, от имени и по воле которой происходит насильственное подавление всякого инакомыслия в стране. На примере своих личных друзей и знакомых я могла воочию убедиться в том, что требования соблюдения элементарных прав, провозглашенных Конституцией СССР, могут привести даже на скамью подсудимых или в психиатрические больницы душевно прекрасных, духовно богатых, глубоко порядочных и гуманных людей.

Сегодня, в международный День прав человека, сотрудники КГБ на моих глазах избили на ул. Горького моего мужа и методами, унижающими человеческое достоинство, задержали нас вместе за намерение выразить в этот день традиционное соболезнование жертвам сталинских репрессий, осужденных партийным съездом, решений которого еще никто не отменял.

P.S. Хотелось бы добавить, что в 1965 году вступила в КПСС, будучи искренне убеждена, что увеличение числа честных людей в партии ускорит процесс демократизации нашего общества. Однако вскоре убедилась, что рядовые члены не имеют никакой реальной возможности оказывать какое-либо влияние на политику партии и поставлены в такие условия, что вынуждены не только слепо подчиняться решениям вышестоящих инстанций, но и одобрять любые, в том числе и антигуманные, преступные деяния руководства (в частности, оккупация Чехословакии и насильственное подавление всякого инакомыслия в стране).

Поняв, что и изменить ничего нельзя и добровольный выход из партии чреват репрессивными мерами не только по отношению ко мне, но и ко всем членам моей семьи, а пребывание в ее рядах противоречит моим убеждениям, я, в последние годы, которые считаю самой мучительной страницей своей биографии, была вынуждена жить в жутком компромиссе со своей совестью и, стиснув зубы, бороться с желанием бросить свой партийный билет до появления какого-нибудь личного момента-повода, каковым явились события на Пушкинской площади 10 декабря 1978 года.

Участие же в правозащитном движении оказалось для меня выше страха любых репрессий и стало содержанием моей жизни. Я очень благодарна судьбе за то, что она столкнула меня со столь высоконравственными, истинно гуманными, душевно прекрасными и духовно богатыми людьми, для которых по-настоящему дорога судьба нашей многострадальной Родины. Многие из них стали моими личными друзьями, чему я бесконечно рада.

Соня Сорокина
19 декабря 1978 г.»

Как реагировала парторганизация на это заявление? Сначала Соню всячески уговаривали забрать свое заявление обратно, т.е. продолжать тихо мирно пребывать в рядах партии. Убеждения? Несущественно. Чистота рядов? Неважно. Важно, чтобы не было скандала, чтобы не вышло наружу. Событие было хотя и редким пока, но симптоматичным: инакомыслие проникло в собственные ряды партии и не желает скрываться. К тому же директором Института Африки является Громыко Ан.А., сын самого Громыко А.А., министра иностранных дел, члена ЦК и даже Политбюро.

Уговоры на Соню не действовали, решение ее было непоколебимо – и нужно было принимать меры.

Меры принимались на трех уровнях. На уровне межличностных отношений: большинство сотрудников сектора прекратило (одни по собственной инициативе, другие – под давлением родственников, третьи – возможно, по рекомендации СВЕРХУ) всякие отношения с Соней (нашлись, впрочем, и другие). На уровне руководства Института: оно оказалось в полной растерянности и стало ожидать приезда из загранкомандировки директора Института, который, однако, по возвращении срочно ушел в двухнедельный отпуск. На уровне властей (КГБ и райкома партии): они-то уж никак не могли терпеть такое «безобразие» и потребовали срочно уволить Сорокину с работы, приглушить брожение в умах, провести идеологическую профилактику в Институте.

3 января состоялось «историческое» заседание партийного бюро Института Африки, на котором прозвучал весь набор типичных для 37-го года обвинений и было вынесено решение:

1. . В связи с тем, что убеждения и действия Сорокиной С.Ю. несовместимы с ее пребыванием в партии, исключить ее из рядов КПСС.
   
   
2. . Поставить перед администрацией Института вопрос о невозможности дальнейшей работы Сорокиной с такими убеждениями в таком идеологическом учреждении, как Институт Африки.
   
   
3. . Усилить идеологическую работу в Институте и провести комплекс соответствующих мероприятий.

А, впрочем, какая разница? «Не вмер Данило, болячка задавила»? Разве хрен («целесообразность работы») слаще редьки («невозможность работы»)?

Нет, разница, по их мнению, все-таки есть. Убрав столь откровенную формулировку, как «невозможность работать с такими убеждениями в таком идеологическом учреждении…», они надеются спрятать, замаскировать факт увольнения за убеждения. За убеждения – и только. И – полное молчание об уговорах, угрозах, требованиях уйти…

После всего, сказанного Бессоновым, его заявление, что Сорокина ушла с работы «по собственному желанию», никого в зале удивить не может. Может, правда, рассмешить: уж кто-кто, а научные работники (особенно гуманитарии) хорошо знают эту формулировку, достаточно грозную даже в более безобидных случаях.

Но никто не смеется. Лбы остаются нахмуренными, уста – сомкнутыми.

Заканчивает Бессонов тем, что опровергает заявление Сорокиной, своими глазами видевшей, как избивали ее мужа работники КГБ. «Мы, – заявляет он, – навели справки, и нам сказали, что никакого избиения не было. Так что это заявление является клеветой на наши органы». Тоже можно было рассмеяться. И тоже никто не смеется.

А потом происходит чудо: слово предоставляется самой Сорокиной. И, благодаря этому, мы имеем возможность воспроизвести здесь ее речь – искреннее слово искреннего, честного человека.

Слушают ее в глубоком, полном значения молчании.

Выступление Сони Сорокиной:

«Товарищи! Я очень волнуюсь. Трудно говорить о вещах, не совсем обычных для партийного собрания. Осложняется мое положение и тем, что вам почему-то не зачитали текст моего заявления. А я намереваюсь говорить именно о том, что побудило меня подать такое заявление.

Основная причина моего добровольного, если хотите, демонстративного выхода из партии – это тот аспект политики партии, который наиболее остро противоречит моим убеждениям, а именно – насильственное подавление всякого инакомыслия в нашей стране. На мой взгляд, это – очень большое зло, и я не хочу более быть к нему причастной! Я имею достаточно веские основания заявлять именно о насильственном подавлении попытки мыслить самостоятельно, выражать свои взгляды и убеждения. В этом я могла убедиться не по газетным материалам, и не по материалам «вражеских» голосов, а на собственном жизненном опыте, на примере своих личных друзей и близких знакомых, в порядочности, гуманности и высокой нравственности которых я ни минуты не сомневаюсь. Многие из них сидят в лагерях и психушках за свои убеждения, за свои искренние и чистые намерения облегчить участь многострадальной Родины.

И мой собственный пример – разве не говорит о справедливости и правильности выдвинутого мною аргумента. Ведь на ваших глазах меня выгнали с работы – не за плохую работу, не за нарушение трудовой дисциплины, а за мои убеждения, о которых я открыто заявила. Ведь в решении, поистине позорном решении, партийного бюро от 3 января, так и звучало: «поставить перед администрацией вопрос о невозможности дальнейшей работы с такими убеждениями…» Правда, сейчас на собрании был зачитан несколько отредактированный вариант, но и при этом варианте неопровержимо, что я ушла из Института не добровольно.

На заседании партбюро в мой адрес прозвучало обвинение в «двурушничестве». Я попросила бы относиться если не с уважением, то, по крайней мере, с пониманием к самому тяжелому для меня периоду мучительной борьбы с совестью, к периоду поисков правды. Конечно, можно было бросить на стол свой партийный билет при появлении первого сомнения в правильности политики партии. Но мне хотелось проверить, как говорится, «на собственной шкуре». И вот я проверила… Я убедилась, что «открытые суды» совсем не открытые, что людей бьют (буквально) не только за убеждения, открыто высказанные, но и за намерения (тому пример – события 10 декабря).

А еще было высказано обвинение, что «заявление подано, когда тайное стало явным». Товарищи, о какой тайне может идти речь, если на площадь я шла открыто, на суды – открыто, подписи ставила открыто? Если бы я принадлежала к какой-нибудь тайной организации (или сборищам, как выразились в партбюро), то уж наверняка я не стала бы подавать такое заявление и тем самым выдавать себя.

Нет, я сделала это не тогда, когда «тайное стало явным», а когда поняла, что больше уже не могу жить в жутком компромиссе со своей совестью, что больше не могу быть причастной к тому злу, которое проводится от имени партии, что принесенная мною жертва моего благополучия – ничто по сравнению с тем, что получили мои друзья и товарищи по правозащитному движению, что я так же готова разделись участь моих друзей, для которых по-настоящему дорога судьбы нашей Родины.

На заседании партийного бюро я услышала немало выражений из почти забытого лексикона 37-го года: «идейный враг» (ну, чем это не «враг народа»?), «пособник вражеских сил» (чем не «шпион»?), «деградация личности» и т.д. Было выдвинуто и типично сегодняшнее обвинение: за инакомыслием-де чаще всего скрывается самая ярая антисоветчина. Даже в повестке, приглашающей меня на сегодняшнее собрание, партбюро почему-то сочло нужным обратиться ко мне словами: «гражданка Сорокина». Это уже из лексикона судебных органов.

Теперь я хотела бы остановиться на той части своего заявления, где говорится об избиении моего мужа сотрудниками КГБ. И на заседании партбюро и сегодня на собрании было заявлено, что это клевета на наши органы, что работники КГБ отрицают факт избиения. Поэтому я хотела в двух словах описать, как это происходило.

Далее Сорокина описывает, как они шли по улице Горького, как их вместе хватали, как избивали мужа, как волокли их машину…

Поверьте мне, это очень тяжелый, тяжелый до слез и отчаяния момент, когда на твоих же глазах избивают самого близкого, ни в чем неповинного человека… Но то, что было потом и что укрепило мое намерение немедленно выйти из партии, было еще хуже. Это – открытые, откровенные до наглости заявления работников КГБ – членов одной со мной партии: «Вам не нравятся методы? Следующего 10 декабря мы вам покажем другие методы… и отучим вас ходить на демонстрации…», «партия приказала своим органам ЛЮБЫМИ средствами предотвратить провокационную демонстрацию». То есть фактически получилось так, что избивали моего мужа от моего же имени. Не хочу я быть в такой партии!

Товарищи! Я заявляла тогда и заявляю сейчас, что не считаю ни антисоветской, ни провокационной демонстрацию 10 декабря, молчаливое выражение в течение нескольких минут соболезнования жертвам сталинских репрессий, осужденных, к тому же, официально самой партией на своем ХХ съезде. Считаю, что преступления не имеют границ во времени. Ведь призываем же мы гитлеровских фашистов к ответу и через 40 лет, а своих – не только к ответу, а даже забыть приказываем.

Далее Сорокина отвечает на вопрос, заданный ей на заседании партбюро: как к ней относятся теперь в секторе – около месяца после подачи заявления она еще работала. Она ответила, что почти все в секторе отвернулись от нее, причем в первую очередь те, с которыми были наиболее тесные, неформальные отношения.

Я в этом никого не виню, – продолжает Сорокина. – Слишком сильна в нас инерция страха, слишком цепка память о репрессиях 37-го года, да и современные условия таковы, что заставляют усиленно работать инстинкт самосохранения. Поэтому я и сама сознательно старалась избегать контактов, чтобы никого не подвести. Но где-то в глубине души мне, конечно, обидно, вернее, стыдно за них. А еще точнее, стыдно за себя, что я к ним относилась лучше, чем к другим. Хорошо хоть, что они не были мне друзьями. Ленинградская поэтесса Юлия Вознесенская писала: «Избави нас, Боже, от стыда за друзей!». Так вот, я могу вам сказать, что избавлена от стыда за друзей, а стыд за сослуживцев я как-нибудь переживу. Впрочем, и в самом Институте нашлось немало порядочных людей, которые отнеслись ко мне с пониманием и сочувствием.

Здесь раздается грубый окрик секретаря партбюро: «Может, хватит вам разглагольствовать, и так уж очень много говорите и всё не по существу». Говорить ей больше не дают. С трудом ей удается произнести несколько фраз, содержащих три просьбы к собранию:

Я очень прошу не выражать на сегодняшнем собрании своего доброго отношения ко мне, ибо это непременно повлечет за собой, мягко говоря, «оргвыводы» – и это тоже ляжет тяжким бременем на мою душу. Вторая просьба вызвана тем же: голосуйте за исключение единогласно. А от необходимости голосовать за то, чтобы меня выгнали с работы, я вас избавила. Избавила я от неприятностей и руководство Института, хотя могла бы и сопротивляться: в трудовом законодательстве пока еще нет статьи, чтоб выгонять за убеждения.

И еще прошу: обойдитесь без лексикона 37-го года. Это ведь не только ранит мою душу, это – в случае глубоких социальных перемен – ляжет позором на вашу совесть. Не забывайте, что после 37-го года был ХХ съезд.

Заканчивает Сорокина извинением в том, что причинила хлопот и руководству, и всем присутствующим.

Но не мною – говорит она – придумано такое положение, что за убеждения наказывают не только самого человека, но и учреждение, в котором он работает. Я ни на кого не держу зла, даже на руководство, вынудившее меня уйти с работы, которую я очень люблю. Ибо я понимаю, что есть более глубокие причины существования такого порядка и более влиятельные силы, этот порядок определяющие.

* * *

А затем началось то, что называется у нас «прениями». Это, в общем, уже малоинтересно, ибо, конечно же, все единогласно «осуждают» Сорокину. Впрочем, есть и характерные нюансы.

Так, член партбюро, старший научный сотрудник сектора, в котором Соня работала, Валентина Логинова не может не признать, что «все знали Соню как честного, целеустремленного, очень трудолюбивого человека, который вел очень большую научную и общественную работу».

– Ее заявление о выходе из партии, – говорит Логинова, – было, как снег на голову. Все мы находились буквально в шоковом состоянии. Мы все думали, что она это заявление подала в «порыве гнева» под впечатлением избиения мужа. Но потом мы поняли, что это – ее взгляды, ее убеждения…

Какой же вывод делает из всего того, что узнала Логинова?

– …Всё это, кроме всего прочего, говорит о том, что у нас в Институте на недостаточно высоком уровне находится индивидуальная работа с коммунистами.

Всё? Всё!

Субботин В.А., тоже член партбюро, доктор исторических наук, авторитетно утверждает, что «о взглядах диссидентов наше население имеет достаточно полное представление», что «это – люди, единственная цель которых или напакостить советской власти, или выехать за границу», что «их программа – реставрация капитализма». Все это говорится с важным видом не на собрании служащих торговой базы, а на партсобрании академического института.

Никто уже его почти не слушает, и оживление наступает тогда, когда почтенный доктор внезапно заявляет, что улица Горького, по которой Сорокины шли к площади Пушкина, – это «центр преступности, уголовщины и проституции». Секретарь партбюро поспешно замечает, что «проституции у нас нет и проституции на улице вообще (?!) не бывает». В зале раздается хохот – наконец-то разрядка.

Ну, и дальше всё как по писаному: «двоемыслие», «лицемерие», «скрывала свои взгляды», «да, надо сделать упор на индивидуальную работу с коммунистами»… И еще лучше: «Надо, чтобы работа захватывала человека полностью и чтоб не оставалось времени на всякие идейные шатания» (читай: на самостоятельные размышления). Это уже говорил Кокиев, парторг отдела страноведческих исследований. Тоже, разумеется, кандидат, тоже, разумеется, старший научный сотрудник.

И прочее в таком же роде. Нечто свежее вносит только доктор исторических наук, зав. сектором идеологии Н.Д.Косухин. На то он и зав.сектором идеологии! Заканчивает он заявлением, заставившим даже секретаря партбюро недовольно покачать головой. Ну, в самом деле, зачем же так откровенно? Одно дело хватать, тащить и бить, другое – публично заявлять: «Да, мы и дальше будем применять насильственные методы в отношении диссидентов. Не ждите пощады!».

Нехорошо. Неприлично. Недипломатично.
Зато – откровенно!

Решение об исключении Сорокиной из партии (заметьте: не об удовлетворении ее заявления о выходе из партии) было принято, разумеется, единогласно.

* * *

Коротко о Сорокиной


Соня Сорокина родилась в 1939 году, в 1961 году окончила МГУ (исторический факультет), кандидат экономических наук, специалист по экономике развивающихся стран. В институте Африки работала с 1966 года, в Секторе независимых стран. Имеет много публикаций и научных работ. Ею был подготовлен монографический справочник «Республика Чад» (общим объемом 15 печ.листов), публикация которого была намечена на первый квартал 1978 года. Разумеется, после случившегося готовый труд не опубликовали.

Муж Сорокиной – Виктор Сорокин, окончил экономический факультет МГУ. Работал преподавателем в Институте управления им. Орджоникидзе. Вынужден был оставить преподавательскую деятельность в связи с убеждениями.

У Сорокиных двое детей. В настоящее время семья по существу осталась без средств к существованию.

Супруги Сорокины являются сотрудниками нашего журнала «Поиски».

__________________________________

[На следующий день после партсобрания в Институте Африки на нашей квартире был произведен обыск.]
__________________________________

2. Виктор СОРОКИН. РАЗГУЛ СОВЕТСКОЙ ДЕМОКРАТИИ

«ОДНИМ ПРАВА, НА ДРУГИХ – УПРАВА.
В нашей стране вопрос о правах человека решен раз и навсегда,
решен категорически и бесповоротно» (Когда? Уж не в 37-м ли году?)
«Комсомольская правда» от 10.12.78.

«До чего же виртуозна американская (?) Фемида!
На шумных политических процессах в США (?) главные обвиняемые
или вообще отсутствуют, или выступают в роли… свидетелей».
«Советская Россия» от 26.01.79.

Звонок в дверь: «Вам телеграмма». Они «никогда» «не врут» – подумал я и понял: пришли! Открываю дверь и…

Как тараканы – из щелей мусоропроводного угла, лифта, с лестницы восьмого этажа, озираясь по сторонам, как будто их выгнали в атаку под дулами автоматов, вломились они в одну из квартир, всегда открытую настежь для всех добрых людей.

Обыск! Все встало на свои места: и неуместный визит контролера по переписи населения, проверившего на днях работу переписчика только в нашей квартире, и ночные шорохи на крыше, и некоторые другие любопытные факты.

Участковый «свой», участковый соседнего участка, двое «понятых» (один из них – тот самый контролер по переписи), старший следователь Мосгорпрокуратуры, а дальше – нет числа – люди в штатском. В войну такое подразделение могло бы считаться сильной боевой единицей. А нас четверо, не считая сына: жена и трое близоруких бородачей-поисковцев [Валерий Абрамкин, Глеб Павловский и я], твердо стоящих на принципах гуманизма.

Предъявляют ордер: «…имеются достаточные основания полагать, что в квартире Сорокина В.М. находятся материалы, содержащие заведомо ложные клеветнические измышления, порочащие советский, государственный и общественный строй, а также другие предметы, имеющие существенное значение для дела. 25.01.79 г.».

Спрашиваем документы – предъявляет только следователь. Остальные в штатском боятся – они готовы на все, только не на это. Они признают – правдивая гласность страшнее любой кары! И этот СТРАХ пригнал их сюда, чтобы надеть кандалы на свободное правдивое слово, а затем отправить его в крематорий идей. Да, видно, невысокого мнения власть имущие в нашей стране о надежности своей власти, если слово может причинить им непоправимый ущерб, от которого общественный и государственный строй, считают они, развалится, как карточный домик.

И вот, руководствуясь «достаточно вескими основаниями», нам предлагают сдать материалы, содержащие «заведомо ложные клеветнические измышления, порочащие советский, государственный и общественный строй». Спрашиваем, как узнать такие материалы. Они не знают! Этого не знает НИКТО! Ни члены правительства, ни уголовные законодатели, ни составители комментария к УПК, ни наши незваные гости, ни те, кто их послал (и неудивительно: они даже не знают кем, где и когда было совершено преступление и было ли оно вообще совершено!).

Не ответив на наш вопрос, налетчики принялись за свое преступное дело. Их не интересовали тысячи килограммов государственной литературы, содержащей заведомо ложные, клеветнические измышления, нанесшие непомерный ущерб советскому народу – их наняли для расправы с правдивым словом. И, предвкушая большой гонорар, их лица засияли, когда они увидели на столе то, за чем пришли – тираж пятого номера дискуссионного литературно-политического бесцензурного самиздатского журнала «Поиски».

В нем, в этом журнале, заведомо не содержалось не только заведомых, не только ложных, не только клеветнических, но и вообще каких бы то ни было измышлений. Были в журнале мнения, суждения, размышления… И, конечно, осуждение преступлений и злодеяний, независимо от того, кем они совершены. Одним из таких преступлений является и конфискация пятого номера журнала и репрессии против членов редколлегии и сотрудников журнала, вызванные страхом перед гласностью.

Как заправские грабители, они пришли с заранее приготовленными мешками, чтобы утащить побольше. Добыча (помимо тиража пятого номера) радовала глаз: «Оптима», «Олимпия», «Эрика», «Москва» (пишущие машинки), «Зенит-Е» (фотоаппарат), фотоэкспонометр, фотоувеличитель, фотоглянцеватель, ленты (для пишущих машинок), клей, шрифтоочиститель. То-то шеф будет доволен!

Но сладостные вожделения омрачались страхом. Пугало не только внецензурное слово, но слово официальное, в некотором смысле свое: на уничтожение забрали ксерокопию с «Иностранной литературы» («Чайка по имени Джонатан» Рихарда Баха). Еще более страшным оказалось, по-видимому, слово, еще не высказанное: было изъято 14 пачек чистой бумаги и несколько пачек чистой копировки. Уж не страхом ли перед словом объясняется отсутствие бумаги в магазинах?

Из чувства страха, а может быть, мести, были экспроприированы научные статьи, личные письма, записные книжки с адресами друзей и знакомых. Брали не стесняясь. Всего забрали ценностей на сумму свыше 2 тыс. рублей. Это полуторагодовой доход младшего научного сотрудника или 15-летние сбережения.

Экспроприаторы вели себя архивежливо. Любопытно распределение их функций. Старший следователь Боровик – формально главное действующее лицо – выполнял чисто секретарские функции; трое в штатском рыскали по книжным полкам; участковый Токмаков все время сокрушался об отсутствии «божьей слезы», сиречь спиртного; понятой Муретов (г. Пушкино, ул.Центральная 2, кв. 29), который был на «ты» с Токмаковым, бдил за мной во время частых перекуров на кухне, следил за тем, чтобы я не звонил и ничего не прятал; понятая Кариофилли (г. Пушкино, ул.Тургенева 14, кв.12) просидела все время, даже не глядя на действия грабителей, видимо, все это ей было хорошо известно; фактически же обыском руководило седоватое сухощавое лицо типично гестаповского (если судить по советским фильмам) профиля. Он часто сидел на телефоне, получал и отдавал распоряжения.

После того, как в начале обыска увезли Валеру и Глеба, в квартире продолжали хозяйничать восемь пришельцев. К пяти часам вечера мешки были наполнены, но якобы задерживалась машина. В полшестого пришла Лида [машинистка] с мужем и обыск продолжился еще на три часа. Покинули они нашу квартиру поздно вечером, оставив копию протокола обыска, шестую страницу оригинала и четыре повестки на допрос в качестве… свидетелей. Думаете в качестве свидетелей грабежа? Ничего подобного! В качестве свидетелей по секретному преступлению, совершенному неизвестно кем, где и когда. Свидетелей, наказанных уже на этапе следствия.

В этот день черносотенцы очистили еще пять квартир [поисковцев]. Дальнейшие события показали, что охота идет не только на слово, но и на тех, кто предает это слово гласности. Что ж, преступники осознают свою безнаказанность, но абсолютное оружие – гласность – осталось в руках их жертв. И против гласности пулеметы и колючая проволока бессильны.

12 февраля 1979 года