Часть третья, продолжение Настоящие русские


Под вечер мой товарищ мне сказал, что он встретил «настоящих русских», с которыми договорился о встрече в их бараке.
– Понимаешь, они как мы, – говорил он, – они говорят на нашем языке. Встреча будет интересной, приходи!
Уговаривать меня прийти на такую встречу не было необходимости. Подумать только: я встречусь с народом, из которого вышли мои родители!
До сих пор я встречал одиночных беглецов из Советского Союза, которые рассказывали об ужасах в стране, то есть как раз то, что хотелось услышать в эмиграции. Рассказывали ли они только правду или только часть правды, только ради того, чтобы быть принятыми в эмигрантскую среду? Но встречи с целой группой людей «оттуда» у меня еще не было.

После нашего переезда в ущелье я очутился в среде взрослых и невольно прислушивался к их разговорам. Это были знакомые моих родителей, которые вспоминали гражданскую войну и перекраивали прошедшие события на свой лад.
Вот, если бы…
Говорили об ужасах пыток, которым подвергались попадавшие в плен белые офицеры. Рассказывали, что комиссары и чекисты забивали гвозди в плечи офицеров, что количество гвоздей соответствовало числу звездочек на погонах! Или погружали руки в кипящее масло в наказание за то, что они носили белые перчатки! Тогда эти рассказы производили неизгладимое впечатление на мою детскую душу.
Но было ли это правдой?

Под влиянием слышанного в детстве и, потом, будучи гимназистом, я рос в среде непримиримости к коммунизму. Я взрослел, но мой горизонт не расширялся: одни и те же люди, одни и те же рассказы, одни и те же воспоминания. Таким образом, с годами, во мне был выкован антикоммунизм без концессий, готовый к испытанию на поле брани!
Я представлял себе Советский Союз как вотчину Сталина, Ягоды, Ежова и прочих комиссаров и чекистов!
А народ? Где он? Какой он?
О народе почти не говорили. Разве только когда вспоминали, что крестьяне или были расстреляны во время коллективизации, или умерли от организованного голода, или же отправлены в концлагеря. В то время я довольствовался этими данными, и других вопросов на эту тему у меня не было.

Сейчас я встречусь с людьми «оттуда», которые прожили двадцать лет за герметическим кордоном и о которых я ничего, абсолютно ничего не знаю!
Кто же, наконец, были эти люди, мои соотечественники?!
Барак, в который мы зашли, был таким же, как и наш, только отопление в нем было немного хуже нашего, да и освещение было послабее. Кроме того, в нем царил какой-то сильный и неопределенный запах, не говоря уже о густом облаке табачного дыма, спускавшегося с потолка к полу.
Почти у всех были ватники. Мужчины были в шапках, а у большинства женщин на голове были шерстяные платки. Лица у людей были изнуренные – возраста не определить.
В течение какого-то времени мы приглядывались, «приценивались» друг к другу, задавая пустые вопросы, вроде «вы как сюда попали?». Ясно, что никто сюда не приехал добровольно, что всех пригнали силой, как животных.
Мало-помалу языки начали развязываться. Люди начали рассказывать о своей жизни, о мытарствах. Одни оплакивали родных, которых поглотила война. Другие рассказывали, как они прятались в ожидании прихода немцев. Третьи нам поведали про ужасы, которые они претерпели от советов и от немцев…
– А теперь, – сказал человек, которому на вид было около сорока, и который прятался до прихода немцев, – что нас ожидает? Куда нас повезут? Здесь мы, как животные, нет возможности быть чистым, нет мыла, нет смены белья, днем и ночью мы ходим в одном и том же! Хороший хозяин заботится о своих животных. А как мы живем? Неужели мы стали хуже животных? Так вот каково их освобождение! Дома я мог говорить на родном языке, а здесь мне это запрещено – надо говорить по-немецки! Почему? Мы же русские, а не немцы! Я предпочитаю быть дома, а не здесь!
– Теперь ты патриот, а когда надо было защищать родину, ты прятался! – сказала сидящая рядом с мужиком.
– Ты же знаешь, – оправдывался мужик, – если ты не в партии, то ты ничто. У тебя возьмут это, то заберут другое, а начнешь сопротивляться, тебе наклеят на спину ярлык и уведут…
– Это верно, – подтвердила женщина, – людей куда-то уводили, это правда. Но не всех уводили – была какая-то справедливость. А фашисты всех нас сорвали с наших корней, ты понимаешь – всех!
Эта перебранка растормошила остальных. У каждого были личные воспоминания, и, не отдавая себе отчета, они становились на сторону или одного, или другого оппонента. Я присматривался и прислушивался к этому, неизвестному мне, миру. То, о чем люди говорили, относилось к их личной жизни, к каждодневным заботам о насущном хлебе. Никто из них не произнес слова «партия» или «коммунизм», как будто они жили при другой системе.
Говорилось, что люди не могли купить необходимое, потому что его не было на рынке. Или же оно было в торговой сети, но в таком малом количестве, что надо было становиться в очередь чуть ли не накануне, а времени для этого не было.

Все это я сравнивал с нашей эмигрантской жизнью. Мои родители тоже не могли купить то, в чем нуждалась семья, но по другой причине: не было денег!
Невольно возникла параллель между тем, как текла жизнь «там» и как она текла «здесь», в эмиграции.
Выходило, что жили бедно там и жили бедно здесь!
А режимы ведь разные!

В этот вечер, в этом бараке, я сравнивал то, что знал, с тем, что говорилось одними и другими. Моментами я пытался принять участие в разговоре, обращаясь то к одному, то к другому: желая, например, узнать, как они относились к тому, что власть срывала кресты и купола с церквей, что церковное здание служило складом или сараем, или гаражом. Оказалось, что эти вещи их обошли стороной, что они в таких делах не участвовали.
– Верно, приезжали люди и ломали кресты и купола, а нас не спрашивали, – говорили они.
Мне хотелось услышать, что кресты и купола были сломаны коммунистами! Что именно коммунисты отдали церковные строения под склады и гаражи! Но этого я не слыхал, о коммунистах никто не говорил!
Было ясно, что между нами были расхождения и что эти расхождения не имели ничего общего с моим антикоммунизмом. В этих расхождениях не было злобы. Например, когда мы говорили о Боге, о вере, о церкви, то они нам парировали «атеизмом», «материализмом», «коммунизмом», «клубом молодежи» и так далее.
– Знаете, – сказал один из участников встречи, – говорят, что ваш бог очень, очень далеко и очень, очень высоко. И что у него нет телефона. Поэтому, если я ему буду кричать, что мои дети больны или что они голодны, он меня не услышит…
– И в очереди за лекарством не будет стоять! – подсказал другой…
– Наш бог – это наш председатель колхоза. У него стоит телефон, и, если ты с ним в хороших отношениях, он тебя выручит, – добавил кто-то.
Внезапно у меня появилась уверенность в том, что мой антикоммунизм не являлся результатом моего личного заключения, а отражением того, что было на меня «нагромождено» окружающей средой в моей юношеской жизни. Иными словами, я повторял, как попугай, то, что говорили другие!

Я понял, что мои случайные собеседники не виноваты в том, что они не верят в Бога, что церковь для них является зданием, а не храмом. Я признал за этими людьми право верить или не верить в Бога, считая, что споры о вере бесполезны. У меня не было желания протестовать против того, что мне казалось богохульством со стороны собеседников, потому что они не знали, что они богохульствовали.
Одновременно мне стал понятен антикоммунизм моих родителей, который, как они говорили, лишил их родной крыши, родной земли и приговорил их к беженскому существованию. О сути, о натуре самого коммунизма, как системе управления государством, они мало что знали. Верно, доходили слухи о существовании концлагерей, о разрушении церквей, то есть об отдельных случаях физического и морального насилия, но с коммунистической доктриной они не были знакомы! Они клали в один мешок и доктрину, и живущих под этой доктриной!
Я тоже ничего об этой системе не знал, но разговор с соотечественниками навел меня на размышления, и я пришел к заключению, которое позднее подтвердилось, что нельзя отождествлять систему и народ. Следовательно, рано или поздно, с людьми можно будет иметь добрососедские отношения, но с коммунизмом такая возможность исключена.

Я обратился к человеку, сидящему справа от меня, который был заинтересован тем, что говорилось.
– Скажите мне, были ли вы счастливы или несчастны до войны?
– Чтобы ответить на вопрос, были мы счастливы или несчастны дома, в деревне, нужно сравнить с другими, которые жили в этой же деревне до нас. Некоторые из них говорили, что раньше было лучше. Но их обвинили в распространении клеветы, арестовали и куда-то увели. Теперь прошлое нам мало известно, теперь говорится, что зашитый рот меньше просит, чем открытая глотка! Понятно?
Я это понял, но много позже.
По пути в наш барак я мысленно восстанавливал отдельные моменты нашего разговора. Внезапно я остановился и задумался.
– Что с тобой? – спросили меня.
– Обратили ли вы внимание на то, что никто нас не спрашивал ни откуда мы, ни почему мы говорим по-русски! – ответил я.

При начальнике лагеря был «русский» переводчик, который едва понимал русский язык: наверное, он был из прибалтийских немцев. Через него, на третий день нашего пребывания в лагере, мы, наконец, добились свидания с комендантом лагеря.
Во время «приема» мы подтвердили, что едем по контракту в Берлин; что наша задержка в пути может сорвать программу особой важности и что за такой срыв в военное время никого не будут гладить по голове! Наши доводы подействовали на коменданта: на следующий день, получив хороший дорожный паек, мы вновь были в поезде.
Потом была еще одна попытка нас загнать в какой-то лагерь, но она не удалась. Много позже мы узнали, что наш вербовщик нас перепродавал как рабочую силу лагерям, находившимся на нашем пути.

Продолжительное шипенье выпущенного пара из золотников, пронзительный скрип тормозных колодок и последние, лихорадочные вздрагивания вагона нам дали знать, что наше путешествие закончено.
Мы прибыли в Берлин! Это произошло ранним утром 12 декабря 1942 года.
Вокзал был погружен в полумрак. Мы шли, подхваченные толпой, придерживаясь друг друга. У вокзала нас ждал грузовик. Мы погрузили наш скудный багаж и двинулись в неизвестность.

*

Берлин

Где мы? Каковой будет наша дальнейшая судьба? Был ли наш выбор податься в Берлин правильным? Когда мы подготавливали наш побег, то такое решение нам казалось правильным. А как будет теперь здесь, на месте? Что будет, если нас разрознят сейчас, как только остановится грузовик? Что мы будем делать без языка, без друзей, без связей, без работы, без продовольственных талонов, без крыши?
Я мысленно перебирал эти низко материальные вопросы в темноте, под брезентом грузовика, на протяжении всей дороги. Это не было паникой, а просто беглым просмотром разных предположений, которые могли превратиться в реальность и которые я пытался предусмотреть. Пока все зависело от немцев, от выполнения подписанного с нами контракта.
Грузовик остановился, и мы вышли на свежий воздух. Где-то далеко-далеко показался едва уловимый свет наступающего дня. Кто-то сказал: «Идите за мной». В коридоре висела лампочка, окрашенная в синий цвет. Нам объявили, что мы пройдем полную дезинфекцию и медицинский осмотр, выдали по малюсенькому кусочку мыла и мешок-сетку для одежды, пояснив, что мы пройдем через душевую, а наши вещи прожгут сухим паром. Вода в душевой оказалась чуть теплой. Но какое удовольствие вымыться после долгого путешествия без элементарных удобств!
После душевой мы очутились совершенно нагими в хорошо освещенном и теплом коридоре, в котором уже было немало народа. Вдоль одной из стенок находились кабинеты врачей. Время от времени называли фамилии и указывали номер кабинета. В ожидании приема к врачу мы топтались (не было ни стульев, ни скамеек) на месте. Время от времени молодые женщины – по две, по три – проходили мимо нас и через некоторое время возвращались. Они делали вид, что ничего не видели, ничего не замечали. Только был слышен их приглушенный смешок!
Время нудно тянулось.
Нам сказали, что медицинский персонал – врачи, переводчики и остальные – состоит исключительно из женщин.
Очередь дошла до меня. Я зашел в указанный полуосвещенный кабинет, поздоровался, но ответа не услышал. Врач, молодая женщина, сидевшая немного боком к столу, заглянула в список, спросила фамилию и поставила крестик. Не поднимая головы, спросила, при помощи переводчицы, какими венерическими болезнями я болел. Затем взяла со стола маленькую дощечку, покрытую листом белой бумаги, и приказала положить на нее мой мужской атрибут, который она начала тянуть, давить, крутить! Как только атрибут отреагировал на голые женские руки, она его тихонько шлепнула, будто хотела сказать «ну, ну – не шалить!»
Из этого кабинета я перешел в соседний. Дощечки там не было, зато была огромная лупа и сильный прожектор. Женщина-врач оголила мой атрибут и начала его рассматривать со всех сторон, ища следы шрама, присущего для некоторых вероисповеданий. Говорили, что если таковой обнаруживался, то «пациента» отправляли на дополнительное обследование.
После медицинского осмотра мне выдали мои еще теплые вещи и холодный паек.

Наступили сумерки. Нас вывели на улицу, указали на грузовик, и мы поехали дальше.
Но куда?
Наконец, грузовик остановился, и мы выгрузились. Перед нами раскрылись ворота, и мы с трудом рассмотрели небольшой дворик. Мютке (так звали сопровождавшего нас унтер-офицера в форме летчика) открыл боковую дверь и вошел в узкий коридор, в глубине которого висела лампочка синего цвета.
Мы поднялись на второй этаж. Квартира состояла из нескольких просторных комнат. В каждой из них были нары. Мютке разъяснил нам общий порядок. Он сказал, что в автошколу нас отвезут в самом начале будущего года, но точная дата пока ему неизвестна. Добавил, что столовая находится на первом этаже и что мы можем располагать нашим временем по нашему усмотрению, но что в столовую мы должны приходить вовремя.

На следующий день, после завтрака, мы решили выйти в город – посмотреть, ознакомиться, освоиться. Спустившись в маленький дворик, куда нас привезли накануне, мы увидели четырехэтажный дом – такой как наш, – и большие ворота. Мы направились к выходу.
– Выходить в город без разрешения господина полковника не полагается! – сказал часовой.
– Какой полковник? Где он?
– Господина полковника можно будет видеть только после обеда.
– Мы приехали вчера и хотим ознакомиться с городом. Отойди и не устраивай скандала. К полковнику мы зайдем после обеда, а пока ты нас пропусти.
– Я вам сказал, что нельзя, и я вас не пропущу!
На вид часовому было около пятидесяти лет. Худой и немножко сгорбленный. Однако винтовку с примкнутым штыком он держал «на ремешке», по всем правилам военного устава.
Витя взял часового в охапку, приподнял и отнес в караульное помещение. Мы вышли и очутились на берегу замерзшего канала – Тирпец уфер. Прошлись вдоль канала, потом через мост перешли на противоположный берег. Нам показалось, что жизнь на этом берегу была более оживленной, чем на нашей стороне. Одни магазины предлагали домашнюю утварь или посуду, другие торговали овощами, третьи – колбасными изделиями. Люди заходили в магазины, что-то покупали и шли дальше. То тут, то там были следы ночных атак американской и английской авиации.
К обеду мы вернулись в общежитие.
После обеда нас «пригласили» к господину полковнику.

Это была неожиданная и странная для нас встреча. Мы столкнулись с людьми папиного поколения, парижскими шоферами такси, которые приехали в автошколу для переквалификации специальности.
В этой среде царила специфическая атмосфера эмигрантской жизни, с которой мне уже приходилось сталкиваться: слепое, молчаливое и безропотное выполнение приказов начальства и такое же снисходительное отношение начальства к подчиненным.
Было ясно, что рано или поздно произойдет конфликт поколений.
Мы узнали, что одни из «пенсионеров» (такое прозвище мы дали этим людям) несут караул у ворот, другие обслуживают кухню, третьи влачат спокойное существование – в ожидании отправки в автошколу. А кое-кто подрабатывает «на стороне», у немцев сомнительной честности.

Вернемся на несколько лет назад. С первых дней поражения Белой армии и вынужденной эвакуации надо было позаботиться о насущном хлебе. Надо было освоиться в неизвестном, безразличном и, зачастую, враждебном мире. Надо было просить и уговаривать, чтобы получить любую работу, на любых условиях – лишь бы мочь прокормить семью.
Начальство, учитывая разлагающее влияние поражения, «подбросило» миф о скором возвращении на родину, утверждая, что сидение в эмиграции – дело временное, что через месяц, в крайнем случае через два, «мы вернемся в Россию»!
А пока…

Люди смирились со статусом политических эмигрантов. В некоторых семьях, несмотря на скудность материального положения, устраивались приемы, «как было раньше». По вечерам дамы приглашали друг друга «на чашку чая», как будто в их жизни не произошло никаких перемен. Их нисколько не смущало, что мужья стали таксистами, разнорабочими на автомобильных заводах Рено или поварами в русских ресторанах. Я относился с сочувствием и с уважением к этим забытым судьбой мужчинам и женщинам, к которым относились и мои родители. Но я не мог согласиться с мыслью, что можно годами продолжать верить в миф скорого возвращения на родину!

Наше появление рассматривалось «пенсионерами» как нашествие чуждого и непокорного элемента, который вот-вот вторгнется в установленный ими порядок – тот, который нам упорно объясняли и просили его соблюдать. В противном случае, «мы будем вынуждены доложить господину полковнику».

Наша делегация поднялась на второй этаж.
«Господин полковник», опрятно одетый и гладко выбритый, сидел в потрепанном кресле и курил. Сразу бросилось в глаза, что перед нами был кадровый офицер. А сколько ему лет? Вот только потрепанные сапоги говорили о том, что «много верст походом пройдено»…
Не вставая, не здороваясь, он указал на стулья.
– Здесь, молодые люди, порядок. Никто не смеет выходить в город без моего разрешения. Вы оказали сопротивление назначенному мной часовому. Я никому не позволю самовольничать. Можете уйти!
«Господин полковник», наверное, нас принимал за хулиганов и считал, что мы не заслуживали иного отношения.
В каких частях Белой Армии служил полковник – не знаю.
Зато, как только он попал в Париж, моментально сел за руль такси и «рулил» до тех пор, пока немцы не оккупировали Францию. Тогда начался набор среди русских таксистов в автошколу на дополнительные курсы. Для приезжающих было отведено два небольших дома, по обе стороны уже знакомого нам дворика.
Немцы создали группы будущих водителей и в каждую из них назначили «старшего». В такой роли «самого старшего», в момент нашего появления в этом доме, оказался «господин полковник». Его окружали коллеги таксисты, у которых он пользовался уважением. Ему, видимо, льстило такое положение, и он командовал, как будто это была «его» воинская часть!
Но настоящим начальником был унтер-офицер Мютке, которому «господин полковник» рапортовал каждое утро. Затем Мютке давал распоряжения на этот день и исчезал до следующего утра.

Каждый день, после обеда, у полковника устраивалось чаепитие, во время которого «бойцы вспоминали минувшие дни»…
Никого из нас на чаепитие ни разу не пригласили, да и мы к этому не стремились – зачем вступать в споры и разбивать иллюзии?

В один прекрасный день в наш дом прибыла группа из оккупированных немцами стран. Начались игры «в очко», с ссорами, со спорами, с драками. Иногда появлялась финка, и тогда сражались «до победного конца» – до первой капли крови!
Через некоторое время выяснилось, что в наш дом попали отпетые урки, которых немцы выпустили из тюрем. Вспоминаю братьев Прицкайло – чуть ниже среднего роста, коренастые, с продольными и поперечными шрамами на лице. Они слыли за талантливых шулеров. Бывало, что они играли один против другого. Тогда они садились на пол, поджав ноги, а колоду карт клали посередине между ними. Финки отдавались «судье», на обязанности которого лежала раздача карт. Если один из братьев замечал, что «судья» не соблюдает нейтралитета, то игра моментально прекращалась. Зато начинались споры и даже драки.

Через неделю после приезда этой «веселой компании» в наш дом пришла полиция. Мы узнали, что недалеко от нашего общежития была небольшая лавочка. Полиция объяснила, что в лавку вошли «покупатели», натянули на голову хозяина бумажный кулек и, пока тот освобождал голову, они взломали кассу и унесли деньги. Подозрение пало на наш дом, но прямых доказательств не было.
Не прошло и двух дней, как вновь появилась полиция. На этот раз неизвестные лица затащили почтальона в подворотню и отняли деньги, которые он разносил к праздникам по домам пенсионеров. Как и в первый раз, были подозрения, но улик не было.
Через неделю после этого события пришел грузовик, в который погрузили «веселую компанию» и увезли ее в неизвестном направлении.
Наконец, мы вздохнули!

Время проходило быстро: подошел канун Нового года.
«Теневая экономика» в Берлине работала отлично – были бы деньги! А деньги у нас были. Мы закупили «все необходимое». Сидим, закусываем, вспоминаем родных и недавнее прошлое. Нам хотелось знать, как отреагировали в Корпусе на наш побег. Начались ли розыски? В каком направлении?
Было известно, что мы сели на поезд, идущий в Берлин. Но это еще не значило, что мы действительно поехали в этот город. Если в Корпусе сочли, что «берлинский поезд» был фикцией, то мы должны были бы сойти на первой же остановке и пересесть в поезд, идущий в Болгарию. Следовательно, поиски беглецов должны были начаться с Болгарии. Позднее мы узнали, что так оно и произошло!
Однако связи с Корпусом у нас не было, и мы были в полной неизвестности.
Пробило двенадцать. Дверь в нашу столовую внезапно открылась нараспашку, и на пороге выросла фигура «нашего» унтер-офицера летчика. Куртка расстегнута, волосы прилипли к мокрому (от снега?) лбу. Он подошел, поставил табуретку на стол. Сам влез на стол, затем на табуретку, и потянулся к лампочке. Хочет ее вывинтить? Мы начали раскачивать стол. Унтер-офицер не удержался и сошел с табуретки. Мы сняли табуретку со стола. Унтер-офицер сошел со стола, поставил табуретку на стол и снова полез выкручивать лампочку. Мы переглянулись между собой, задавая немой вопрос: что с ним, что ему надо?
– В чем дело? Почему ты хочешь вывинтить лампочку? – спросили мы у унтера.
– Затемнение! Весь город затемнен, а у вас полный свет!
– У нас окна закрашены синей краской и затянуты шторы. Что тебе еще надо?
– Полное затемнение!
Теперь только мы обратили внимание на то, что наш унтер был «на взводе» и что лучше всего с ним не связываться. Мы его успокоили, пообещав вывинтить лампочку перед сном, проводили до дверей и закрылись на щеколду.
Новый, сорок третий, год мы встретили вместе. Никто не приходил и никто не нарушил нашего спокойствия.
В день Нового года пришел посланник «из другого дома», от полковника, который нам дал понять, что мы поступили неделикатно – не пришли поздравить полковника с Новым годом. Мы попросили передать полковнику, что мы оценили, как полагается, его гостеприимство в первый день нашего знакомства и что поэтому мы не считаем своим долгом поддерживать знакомство с господином полковником!
Что было передано «господину полковнику» и какова была его реакция – мы не узнали.

Анатолий Максимов


Продолжение следует.

Начало: