В 1965 году я был в Москве на Международной выставке, расположенной в парке Сокольники. Cерьезных посетителей было много, да и зевак было не мало…
Недалеко от нашего стенда стояла большая жаровня, и человек «кавказской внешности» нанизывал кусочки мяса на прутики – это была полевая шашлычная. Немного поодаль, под открытым небом, стоял огромный немецкий агрегат красного цвета. Он безостановочно «выпекал» и бесплатно раздавал пластмассовые изделия для домашнего обихода. Одни посетители, отстояв очередь, расходились по аллеям парка с дефицитным товаром, другие же стояли в очереди с надеждой что-то принести домой с выставки.
В центре парка был ресторан. Попасть в этот ресторан было почти невозможно: у входа была такая очередь, которая отбивала желание идти обедать. Приятели, которые побывали в ресторане, рассказывали, что войти в ресторан – сущие пустяки. А вот очутившись в ресторане, дождаться официанта или официантки, получить меню, заказать блюдо и потом расплатиться – это полдня трепки нервов.

В день официального открытия выставки премьер-министр А.Н.Косыгин, окруженный советниками и «придворными», обходя французский павильон остановился на нашем стенде. Я его встретил, представился и представил ему своих коллег.
– Скажите, господин Максимов, я действительно во французском павильоне? На какой бы стенд я ни зашел, везде слышу русские фамилии!
– Вы не ошиблись, Алексей Николаевич. А кто лучше русских может представить французские фирмы в Советском Союзе?

На следующий день после визита Алексея Николаевича на наш стенд пришел директор некоего научно-исследовательского института, которого заинтересовало наше оборудование. Он внимательно просмотрел наши каталоги, задал еще несколько технических вопросов и сказал: «Нам надо будет встретиться». На этом мы и расстались.
Через два дня после этого разговора на стенд пришел человек и сказал, что директор НИИ приглашает меня на обед к часу дня. Я согласился.
– Я сейчас позвоню моему директору и скажу, что вы согласны приехать на обед, и приду за вами около двенадцати, буду вашим гидом. Идет?

В то утро, за несколько часов до прихода «гида» на стенд, я сел за руль машины и отъехал от гостиницы. Посмотрел в зеркальце и увидел, что за мной выехали одновременно две машины, которые мне «сели на хвост». Для проверки я подъехал к тротуару и остановился. Машины проехали мимо меня и остановились немного дальше.
Все ясно! Получается как в криминальных романах! Но что им от меня надо?
Я, как житель Запада, привык к определенной форме законности. Но знал, что в Советском Союзе дело обстоит по-иному: правила игры однобоки и всегда в пользу сильного. В то утро эту деталь я выпустил из виду.
«Играть так играть»! – подумал я.
Отъехав от тротуара и обогнав моих «соучастников» по игре, я свернул в первую улицу и затем моментально сверкнул еще раз и, в конечном итоге, выехал в тыл еще не успевших отъехать машин. Они свернули по моим следам, а я поехал прямиком в Сокольники.
Когда меня пригласили на обед, я, по наивности, не связал его с тем, что произошло утром. Только много позже, уже будучи в Париже, я попытался проанализировать происшедшее этим утром, понять, почему было такое нагромождение фактов. Должен признаться, что мне была непонятна эта кинематографическая постановка. Органы могли подойти ко мне в любой момент и в любом месте и взять меня «под протекцию». Тем более, что они у себя дома! Так нет, нужно было ввести в игру две машины с водителями – того, который выдал себя за директора института, и того, который мне передал приглашение. Наверное, были еще и другие «актеры», но я их не заметил.

Ровно в двенадцать «гид» зашел за мной. Мы сели в машину и поехали тыльной стороной парка, вдоль каменной стены. Перед нами по дорожке шли с выставки двое мужчин с рекламными мешочками. Мой «гид» сказал, что это его коллеги, и попросил их подобрать. Я остановил машину. «Гид» быстренько шмыгнул из машины, а его коллеги заняли заднее сиденье. Один из них протянул руку и повернул зеркальце.
– Езжайте прямо, не поворачивайтесь.
В моей голове что-то блеснуло, и тайна утренней гонки раскрылась.

Мы приехали в незнакомый мне квартал города.
– Выключите двигатель и дайте мне ключи. Снимите очки и наденьте эти.
Мне протянули очки с темными, как у сварщика, стеклами. Потом я вышел из машины, меня подхватили под руки и подвели к другой машине. Я таращил глаза, но ничего не увидел. Мы сели в машину и поехали.
Но куда?
Сколько времени длилось наше путешествие – не знаю. Мне оно показалось долгим. Наконец, машина остановилась. Меня опять взяли под руки и повели к лифту. Мы поднимались недолго: мне показалось, что мы остановились на третьем этаже. Меня ввели в какое-то помещение с острым специфическим запахом олифы и сняли очки сварщика. В комнате был полумрак. Я различил большой стол и кресло рядом с ним. Мои сопровождающие отошли в сторону. Я попытался рассмотреть окружающую обстановку, но из за моей очень сильной близорукости увидел только силуэты сидящих по другую сторону стола.
– Садитесь, Анатолий Федорович, в кресло, так вам будет удобней. Так вот, я судья-следователь и мы вас пригласили на дружественную беседу, для знакомства, и хотели бы знать, чем вы занимаетесь в Советском Союзе.

Я знал, что, прежде чем мне выдать визу, соответствующие инстанции наводили подробные справки о кандидате на въезд в Советский Союз. По логике вещей судье-следователю должна была быть известна моя биография со всеми подробностями. Поэтому я решил придерживаться правдивых вариантов, чтобы меня не могли обвинить в обмане, и не дать судье лишних козырей.
Я знал, что органы исходят из постулата, что сила за ними и «жертва» не может вести себя иначе, как стать на колени, признаться во всем, что было и чего не было, и вдобавок просить прощения. Задавать вопрос «за что просить прощения?» – сплошная бессмыслица! Раз признался – значит, «рыльце в пуху»!
Иными словами, сопротивляться органам – абсолютная нелепость!
Несмотря на такую «железную» логику, я решил не становиться на колени и прощения не просить. Пускай органы привыкнут к мысли, что можно вести себя по-иному – без страха и разговаривать с ними на равных!

– Сказать, что я польщен знакомством с вами, не скажу. Кроме того, я впервые столкнулся с такой формой приглашения. Что же касается моей работы в Советском Союзе, предполагаю, что она вам известна.
– Вы, я вижу, разбираетесь в формах приглашений, – съязвил судья. – Но вам, видимо, еще неизвестно, что вопросы задаю я, а отвечаете на них вы! Ясно?
На замечание судьи я не отреагировал. Я считал это как «нормальное нагнетание морального давления на кролика», роль которого выпала мне. Должен сказать, что на протяжении девятичасовой «дружественной беседы» судья был моим единственным «собеседником».

– Что касается ваших занятий мы, например, знаем, что вы часто бываете в вашем консульстве. Скажите, с кем вы встречаетесь и какие вам дают указания?
– Я не знал, что хождение в консульство подвергнуто квоте. Я хожу в консульский отдел для передачи информации о прибывающих и уезжающих специалистах.
– Только ли?
– Только!
– А насчет заданий? Кто? Какие?
– Никто и никаких!
– Ну, а все же?
– Все посольства чем-то занимаются. Чем именно – я не знаю. Как правило, в посольствах работают граждане той страны, которую они представляют. Но бывают и исключения как, например, во французском посольстве в Москве, в котором работают советские граждане. Они, по всей вероятности, знают больше меня.
– Кто вам сказал, что это наши граждане?
– Их выдают духи «Красная Москва»!
– Вы так же отмечаете приезды и отъезды итальянцев?
– Нет. У итальянцев свое консульство и свои правила. Нас они не касаются.
– Как вы относитесь к тому, что находитесь на родине, на родной земле? Вы же русского происхождения, да? Образование у вас хорошее, способности тоже есть, иначе вы не продержались бы на фирме. Таких людей как вы, да еще русского происхождения, мы очень ценим. Вы на Западе, а мы здесь, могли бы общими усилиями помочь нашей Родине. Как вы на это смотрите?
«Ага, вот куда начинают гнуть»! – промелькнуло в моей голове.
– Во-первых, это не моя родина, а мое отечество, что не одно и то же. Во-вторых, я ни в какой организации не состою и поэтому считаю себя человеком свободным, не связанным никакими сотрудничествами и не считаю необходимым связывать себя таковыми и в будущем.
– В таком случае, давайте говорить напрямую: до нас дошли сведения, что вы занимаетесь диверсионной пропагандой на заводе. Что вы на это скажете?
– Диверсионная – это антикоммунистическая? Я вас правильно понял? В чем конкретно вы меня обвиняете? Что вы подразумеваете под «пропагандой»?
– У меня, например, есть письменные доказательства, что вы оспаривали доводы относительно бедности парижского населения. Вы утверждали, что можете купить машину за трехмесячную зарплату. Вы говорили, что ваше пребывание в больнице оплачивается не вами, а социальным фондом и т.д. Как знаете, у нас порядки иные, чем во Франции, и поэтому всякое утверждение, не совпадающее с нашим устоем, является пропагандой.
– Мне трудно согласиться с вами относительно вопроса о пропаганде. Известно ли вам как объяснило причину постройки Берлинской стены Агентство печати «Новости», издающую периодику на сорока языках? Знаете ли Вы, как агентство печати «Новости», которое издает периодику на сорока языках?
– Нет.
– Вот что было написано: «Берлинская стена построена, чтобы оградить страны социалистического блока от голодного населения Запада»! Является ли это утверждение пропагандой? Так ли это на самом деле?
Судья сделал вид, что не слышал процитированную мной выдержку из Бюллетеня АПН, и продолжал настаивать на своем.
– … Кроме того, наши граждане могут, на основании того, что вы им говорили, вывести неправильное заключение о жизни в Советском Союзе. Что вы на это ответите?
– Что касается нежелательных выводов, то разговоры со мной будут бесполезными: вам нужно будет говорить с ними! Правдивость же моих утверждений нетрудно проверить. Меня удивляет однотипность прочитанных вами обвинений.
– Вы на что намекаете? На то, что это писали мы?
–Я не намекаю, а констатирую, что во всех школах обучают однотипно, по проверенному временем шаблону и только. Мимоходом замечу, что во Франции не считают пропаганду или антипропаганду преступлением, а относятся к ним как к противостоянию идей.
-Ах, в-о-о-т как! Противостояние идей! Скажите, Анатолий Федорович, почему вы не коммунист?
– А почему вы не поп?!
– Вот как! Это очень интересно, объясните вашу мысль.
–Моя мысль очень проста – я не коммунист, потому что я сын офицера Корниловского полка Белой Армии. В каком духе он мог меня воспитать?
– А причем тут поп?
–Христианство и другие религии утверждают, что на небесах устроен рай для тех, кто его заслужил. Причем в рай можно попасть только после смерти. По сей день нам неизвестно, был ли в раю хоть один человек, который мог бы нам рассказать что-либо о нем. Другими словами, пока нет тому никаких доказательств и поэтому история «небесного рая» остается для меня мифом. Коммунизм обещает построить рай материальный, социалистический, но не на небе, а на земле и не после смерти, а при жизни! Но никто не знает, как будет выглядеть этот рай, хотя его раскрашивают во всевозможные тона, и никто такого рая еще не видел: он не существовал и не существует – следовательно, никто не может утверждать, что проектируемый рай будет действительно раем! Как видите, у коммунистов и у верующих существует некоторая общность во взглядах и в действиях. И те, и другие обращаются к очень бедным людям, суть жизни которых заключается в надежде на лучшее будущее! Таким людям и обещается нечто далекое, неощутимое, несуществующее!
– Ваш магистерский доклад выявил неадекватность наших взглядов на вещи.
–Это нормально, мы находимся на противостоящих полюсах!

Меня долго расспрашивали о моих знакомых, о встречах с ними, о том, чем они занимаются, где они бывают. Особое место в этих расспросах занимал Национально-Трудовой Союз (НТС). Руководство этой антикоммунистической организации состояло, в своем большинстве, из выходцев из Советского Союза. Со многими руководителями я был знаком. Моему судье, видимо, было известно, что я бываю во Франкфурте, где зарегистрирован НТС, и встречаюсь с ними. Меня расспрашивали, чем они занимаются в свободное время? Где бывают, с кем они особенно дружат? и т.д.
Понятно, что мои показания будут сопоставляться с другими сведениями, полученными от других лиц.
– Нам, например, известно, что вы высказывали мнение, что в НТС сидит советская разведка. Что вам дает повод для такого утверждения?
– НТС является политической, антикоммунистической организацией, которую содержит американская разведка. В таком случае, трудно себе представить, что Советский Союз был бы равнодушен к такому явлению. Мое утверждение, если хотите, является доказательством «от противного».

Воспользуюсь случаем, чтобы рассказать о том, как «Закрытый Сектор» Союза совместно с американцами провел десантную операцию под кодом «Маков». Отобранные добровольцы прошли соответствующую подготовку, после чего они вылетели из Турции, и их сбросили над территорией Советского Союза. Когда десантная группа приземлилась, ее встретили пограничники с собаками. Конечно, все были арестованы. Был устроен показной процесс, на котором «преступники» каялись в содеянном. Затем было проведено несколько пресс-конференций, на которых показывали «злостных десантников», фотографии которых были чуть ли не во всех газетах Советского Союза.
Какая безответственность руководства НТС по отношению к своим членам и их семьям – только ради того, чтобы оставаться «на учете» американской казны!
Не является ли этот факт подтверждением того, что в НТС были «кроты» советской разведки?!

Мне вспомнился мой визит к альпинисту, к которому я попал по подсказке одного из руководителей НТС: «Это наш человек, свяжись с ним, когда будешь в Москве».
Я связался. Альпинист зашел за мной в гостиницу и пригласил меня, «по дружбе», провести вечер в его доме. По «странному совпадению» к альпинисту приехал (неожиданно!) «родственник» его жены. За ужином выяснилось, что «родственник жены» был хорошо информирован о деятельности НТС, и он старался меня уговорить войти в круг руководителей этой организации.
– Что это вы с НТС возитесь? – спросил я. – Пригласите официально руководителей Союза в Москву для совместного обсуждения будущего устройства страны. Будьте уверены, что ни один из них в Москву не прилетит! В этом случае вы можете объявить всему миру, что руководители НТС не ответили на ваше приглашение и что, следовательно, это не национальная организация, а сброд авантюристов! И дело с НТС будет похоронено – и навсегда!

Кажется в 1957 году НТС проводил пресс-конференцию, на которую пригласили многих иностранных журналистов, политиков из разных стран и русских «общественных деятелей», в том числе и меня. В перерыве между докладами мы, парижане, пошли выпить кофе. К нашей компании пристроился и Николай Ласкин. Двумя часами позже Ласкин упал на пол и начал биться. Его моментально отвезли в американский госпиталь, и под вечер мы узнали, что Ласкина отравили сильным ядом, но что своевременная помощь его спасла. Действительно, за одну ночь Ласкин потерял волосы на голове. Подозрение в отравлении пало на меня: «Он был за одним столом с Ласкиным»! Но улик против меня не нашли.

Многими годами позже я выслушал исповедь «моего лучшего друга», который признался в том, что это он распространил ложный слух о моей связи с советской разведкой.
«Мой лучший друг», как и я, приехал во Францию из Болгарии. Наше окружение нас называло «односельчанами». Так вот, этот односельчанин приходил в мой дом, уговаривал мою жену развестись со мной и выйти за него замуж! Узнав о его происках, я его пригласил на ужин, во время которого ему дал мою фотографию с автографом: «На добрую память о бывшей дружбе»!
– Что это значит «о бывшей дружбе»?
– Да ничего особенного.
И мы потеряли друг друга из виду на несколько лет. За это время он успел натравить на меня французскую контрразведку и руководство НТС.

Голос судьи меня вернул к реальности.
– Знаете ли вы, на сколько лет тюрьмы был осужден мистер С. по делу советского предателя Пеньковского?
– Знаю, на семь лет.
– Откуда?
– Из газет.
– Так вот, мы вам тоже дадим семь лет!
– За что? Я не понимаю! Но, если вы и на самом деле решили так, то моим единственным желанием будет выжить и написать воспоминания, за которые получу хороший гонорар.

Как ни странно, но его «семь лет» не произвели на меня никакого впечатления, и никакой «неожиданной реакции» с моей стороны не последовало. И, самое главное, не вызвали во мне чувства страха! Предполагаю, что судья строил свой план беседы именно на том, что страх перед карой приведет меня к «искреннему раскаянию», после чего из меня можно будет вить любую веревку. Судье, привыкшему к тому, что все становятся на колени перед силой, наверное, было невдомек, что могут быть и исключения. Как мне показалось, мое «бесстрашие» засело у следователя поперек горла и вывело его из терпения.
– Вы напрасно шутите, – сказал судья повышенным тоном. – Мы всегда приводим в исполнение наши решения!

Получилось нечто вроде игры в шахматы. Я подумал, что «противник» расставил свои фигуры и делает вид, что не знает, как их использовать с наибольшей эффективностью. Или же делает вид, что не знает, что делать, имея в реальности определенный и сокрушающий план!
Должен сказать, что я был на пределе напряжения: голова работала без пробоев. Мысли разбегались в разных направлениях, заглядывая в каждый уголок моей жизни, проверяя, правильно ли все состыковывается!
В ожидании развязки я решил «жать противника», пока есть такая возможность.
И я сделал «ход конем»!
– Вы меня пригласили на дружественную беседу, поэтому прошу не повышать тон. В противном случае я встану и уйду (великолепно понимая, что «без его визы» я никуда не двинусь!). Вы бы лучше распорядились, чтобы принесли фрукты!
Судья распорядился, и через несколько минут фрукты были на столе!
Ай, да и конь!!

Чтобы перехватить инициативу, судья перевел разговор на другую тему.
– Вы знакомы с Ласкиным?
– Если вы имеете в виду Николая Ласкина, то да.
– Вы были на квартире его матери?
– Был.
– Какова была цель вашего визита?
– Передать матери, что ее сын жив.
– Знаете ли вы, что вы были на квартире изменника и предателя?
– Нет. Во-первых, я был на квартире его матери, а не на его квартире; во-вторых, впервые слышу, что он изменник и предатель. Западная пресса писала, что он исключительно талантливый человек и что он «обошел» западные спецслужбы и продолжает работать на Советский Союз. Поэтому я и зашел к его матери, предполагая, что это могло быть кодом.
–Какая западная пресса?
– Западная пресса вообще, а немецкая в особенности.
– А я вам говорю, что Ласкин изменник и предатель!
– Хорошо, с этого момента я буду знать, кто такой Ласкин.
– Значит, вы были на квартире матери изменника и передали ей какой-то код от предателя.
– Это не так. О том, что Ласкин изменник и предатель, я только что узнал от вас. Следовательно, во время моего визита к матери Ласкин, по крайней мере для меня, не был ни изменником, ни предателем, а продолжал работать на Советский Союз.
Наступила длинная пауза.

Наконец, судья сказал, что мы продолжим наш разговор завтра, и назначил мне место и час встречи. Меня «перетащили» в мою машину, вернули ключи и очки, наказав: «Ехать прямо и не оглядываться».
Было одиннадцать часов ночи.

Два слова о Ласкине. Он был офицером госбезопасности, в чине капитана. Его «перебросили» на Запад с определенной задачей: убить Околовича, руководителя «закрытого сектора» НТС. Ласкин же «избрал свободу»: он пришел на квартиру этого руководителя и рассказал ему о своем задании. Был ли его акт совершен по службе или по совести – я не знаю. Знаю только, что «перебежчика» передали американцам.
Ласкин, узнав, что я часто бываю в Москве, мне позвонил, и мы договорились о встрече. Николай попросил меня зайти к его матери и передать ей, что он жив. Он предупредил меня, что такой визит сопряжен с риском попасть в руки КГБ, и привел несколько вариантов возможного провала «экспедиции». Например: за домом ведется «наружная» слежка, т.е., в дом войдешь, а из дома не выйдешь. Или, доберешься до квартиры беспрепятственно, передашь маме, что я жив, и быстренько улетучишься. Опасность для тебя будет заключаться в том, что мама моментально пойдет «куда надо» и скажет, «что у нее был гость». Ее реакцию понять не трудно: она настолько перепугана органами, что воспримет твой визит как провокацию с их стороны, и пойдет «перестраховываться».
– Теперь, – сказал Николай, – зная, чем ты рискуешь, тебе решать, как поступить. В обиде на тебя я не буду.
Будучи в Москве, я передал матери весточку о сыне.

Утром я пошел на стенд и сказал моему коллеге, что разговор с директором Института еще не закончен и что я с ним встречусь после обеда. И добавил: «Вот тебе на хранение моя записная книжка, которую ты мне вернешь завтра».
Это была своего рода предосторожность: если со мной что-либо случится, то записная книжка будет доказательством моего исчезновения и предлогом для моего розыска.
В назначенное время я явился на место встречи. Не успел выйти из машины и закурить, как на моих плечах оказались «дружественные ладони». После процедуры с темными очками «мы» поехали и… очутились в той же квартире, в какой были накануне.

– Здравствуйте, Анатолий Федорович, как вам спалось эту ночь?
– Здравствуйте. Спалось хорошо. Спасибо.
– Вы помните, что за вами долг: семь лет?!
– Помню.
– Семь лет – это срок. Это длинный срок. Скажите, почему вы, учитывая такую перспективу, не пошли в ваше посольство?
–С какой целью я должен был туда пойти и откуда Вы знаете, что я там не был? (!)

Наступила пауза, которая мне показалась вечностью. По какой причине возникла пауза? Судья взвешивает имеющиеся в его распоряжении варианты, как поступить со мной? Чувствую, что он пожалел потерянный козырь (история с посольством) и теперь «нагнетает давление» своим молчанием. Пойди – узнай, что происходит в его голове!
Наконец, молчание было прервано.

– Мы друг друга поняли. Вы подпишите документ, лишающий вас пожизненно права на въезд в Советский Союз, и завтра же покинете нашу страну.
– Если я уеду завтра, то должен буду закрыть стенд и объяснить моему начальству причину своего скоропалительного отъезда, т.е. рассказать о нашей дружественной беседе.
– Ни в коем случае! Когда закрывается выставка?
– Пятнадцатого.
– Ну, вот, пятнадцатого вы и улетите.
– Нет. Мне нужно, после официального закрытия выставки, два дня для упаковки и отправки груза.
– Перенесем ваш отъезд на семнадцатое.
– Согласен.

На столе появился документ, закрывающий мне, впредь и навсегда, дорогу в Советский Союз. Я его подписал.

На следующий день я был в самолете – летел домой!
Улетал я на всякий случай: «А вдруг передумают!»

Не скрою, что колени дрожали на протяжении всего пути, пока самолет не остановился на посадочной полосе… в Париже!!!

На протяжении всей «беседы» со следователем я старался понять причину такого неожиданного «внимания» ко мне. Мысленно я разбирал всевозможные варианты, вплоть до показательного процесса, суть которого будет заключаться в недоступном моему пониманию плане и в котором я должен буду играть приготовленную для меня роль. Такая возможность вполне реальна. Довольно вспомнить судебный процесс иностранного журналиста, которому была выдана советской администрацией профессиональная виза, с разрешением фотографировать любой объект. Не успел журналист сойти с парохода, на котором прибыл в Одессу, и его сфотографировать «на память», как его арестовали и обвинили в шпионаже. В ходе процесса выяснилось, что у Советского Союза были серьезные претензии к стране, гражданином которой был этот журналист.
Я знал, что Москва слезам не верит! Я знал, что в Москве сила на стороне судьи-следователя и что он мог меня скрутить в бараний рог. Я думал, что задаваемые мне вопросы носили «отвлекающий» характер и что основной мне еще не был задан. Я рассматривал угрозу судьи – семь лет – как вариант запугивания, но не больше. Я также знал, что в случае моего ареста я окажусь в полном одиночестве и что никакое посольство не заступится за меня!
После закрытия выставки мой коллега мне вернул мою записную книжку и добавил: «Я не знал, что тебя спешно вызвало начальство»!

Я долго еще продолжал искать причину такого «внимательного» отношения ко мне в Москве и такого неожиданного эпилога.

Но ничего не выяснил.