3-я глава. Память

Моим любимым бабушкам – Соколовой (Зибриной) Александре Дмитриевне и Маршонковой (Корешковой) Галине Дмитриевне –
ПОСВЯЩАЕТСЯ.

Я помню эти все мгновенья, и горький стыд гнетёт меня, что не сумел понять значенья всех тех уроков для себя в те годы, детские ещё. О! Как же был я далеко в своих наивненьких мечтах. Не на земле, а в небесах!
Ведь помню бабушкин комод, на нём раскрытый вширь трельяж, и низкий трепетный поклон, и тихий, с плачем, разговор. Как будто там сама с собой, она порой его вела, а я ж смотрел во все глаза, со мною вместе Образа!
Она ж, слезою умываясь, на Образа перекрестясь, со стен, с любовью, поснимала родных любимые глаза. Чуток пожухли фоток рамки и в желтизне ль черты лица, - там молча ставила те рамки, чуть прислонивши к зеркалам.
Напротив, строгие, супруга смотрели ласково глаза, а справа сына, удалые, в той, вечной ль, юности, глаза. Уж после, слева, с приговором, порою с нежностью, с мольбой, там осторожно прислонила твоё открытое лицо моя родименькая мама! О, как же молодо оно! И диалог свой начинала. Вот содержание его.

«Плачь Души»
(монолог моей бабушки – Александры Дмитриевны Соколовой, в девичестве – Зибриной)
«Уж здравствуй, батюшко родимый! Мой муж пред Богом – Николай! Тебе поклон, что в пояс, милый, всегда любимый наперёд!
Ну, как ты там, супруг мой нежный? Как светел твой чудесный Край? Как наш Отец, Творец небесный? Поди, ведь там цветущий Рай?
Как! Я об этом уж спросила?!
Ты ж, мой любимый, не серчай! Коль можешь, сокол мой родимый, свою супруженьку прощай. Ведь в делах своих забыла, всё пребывая в суете. Иль может, чуточку, схитрила, прости, по-бабьи здесь тебе.
С утра я, дроленька, сходила, да спозаранку, поспеша, благую церковь посетила, что у Горбатого моста. Ну, ту, ты помнишь, у вокзала, где мы бывали иногда, когда ж любили молодыми, и не грозила нам война. В ней заказала, милый, службу, просвирок внукам набрала. Затем, уважила и служку – чуточек денежек дала. Там, прикупив немного свечек, их к Ликам нужным поднесла, и, запаливши, закрепила в паникадилах не спеша.
Я там, от сердца, помолилась, головку к Лику преклонив. В молитве всех и вся любила, и в ней обидчиков простив. Сказала, дроленька, всем Слово, пусть и в печали, но любя. Пускай порою бестолково, но как умела, как смогла.
Ты знаешь, дроля, полегчало. Ушла в туе моя печаль. Твои ведь глазоньки видала под сводом церкви. Правда, Коль?! И голос твой, слегка печальный, ведь разговаривал со мной. И образ твой, тот изначальный, являлся мне, закрыв собой иконку с писаным в ней Ликом.
Ой! Наверно, то грешно! Что в Мыслях я любилась с милым, забыв в Молитве про Него?! Ты подожди, чуток, любимый! Сейчас! Вот-вот! Перекрещусь! Что б, не сердился, в гневе ль, Истый, ведь я навечно Дщерь его!!!»
И я увидел, как родная, в раз повернулась к Образам и троекратно повинилась и окрестилась, дав слезам истечься с глаз, да по щеке, что б не бывать потом беде.
«Ну вот! Теперь полегче стало, светлее как-то на Душе, и не болят, как прежде, раны в истосковавшейся Душе. В послед скажу тебе, любимый, - я в гости к маменьке зашла. Ты помнишь? У сестрёнки милой, Евстольи, маменька моя. Ведь ей годков сейчас уж много, под девяносто, чай, поди? Не носят боле резвы ножки, на лавке больше всё сидит. Весь мир пред нею лишь в окошке куда-то вдаль летит, бежит. И только отблики в окошке от, ей непонятной, суеты. Ты ведь знаешь, что незряча, который год она сидит, и старый мир в глазах незрячих ей светит ласково, в зенит.
Ой! Да! Совсем забыла! С собой ведь внука я брала, к святыням нашим причастила, на встречу с Боженькой свела! Стоял малец, весь изумлённый, затихший, в благости своей. Вот только жаль, что там крестился, не смело дланью же своей. Был весь зажат и чуть испуган невероятной тишиной, и всё старался, милый, цугом встать пред иконой по за мной!
Сегодня радость-то, какая! Ведь встала маменька моя. В саду ль под яблонькой всё ждала, меня и внука твоего. Он для неё же первый – правнук. В нём торжество моё, твоё. И вывод в этом есть – тот главный – продленья Рода Божество! В честь деда – Димкой - назван малый. И для неё ж созвучно имя то. Димитрий Зибрин – воин славный, он муж, отрада ведь её. Ещё ведь был, ты помнишь, Санко и Дмитрий младший – все её любви отчаянной отрада и горе горькое её – младые в летах сыновья. Их всех война зараз забрала, как дань не вольную свою, и потому же слепнуть стала, проливши слёзы всю войну.
Не зря Великою назвали ту, проклятущую, войну, когда в огне её пожарищ в раз гибли люди на заре, во сне ль счастливом пребывая, обняв подушку в тишине.
Ты помнишь, Коля, день воскресный, как мы мечтали по утру семьёю всей тогда собраться в родной родительской избе. Отведать маминого кваса и тёплых, с жару, пирогов, семьёю ладной показаться моей ли, Зибринской, родне. Послушать отзвуки гармони в умелых папиных руках и братьев младших переборы на их гармоники ладах. Пройтись рядком с сыночком нашим, да вдоль по улочке прямой, к родне твоей, на час, податься, а затем уж и домой.
Тогда не долги были сборы. С утра скотинку обрядив, под наши, милый, разговоры к родне мы в гости собрались.
Тут словно туча набежала, в миг предгрозовая тишина. Природа вся в тревоге встала, и дикий вопль звучит –
«Война, – а – а!!!»
Кто был постарше, понимали, какая в дом пришла Беда. А кто ж помладше – те мечтали в единый миг разбить врага. Но это дальше, а пока – в той, полуденной же дали, в раз наступившей тишине, Сыны Отечества все встали с единой мыслью: «Нет беде!», полками рати зашагали, да по нехоженой стерне.
Отец, и братья, да и ты, мой милый, славный в деле, воин – все встали станом у черты, что б жён своих, детей спасти от злой фашистской той неволи. Врага в сраженьях извести. Их, в ближний Свет, в полон, свести. Там Души к Богу вознести, отдавши дань земным поклонам, в крови ль прощенья испросить, сказавши всем последним Слово: «О! Мама! Мамочка моя!», иль просто – «Звёздочка моя!».
И пасть на поле брани смертной, руками землю обхватив, в Любви навечно там застыв…
Лишь ты, мой дролечка, вернулся в кровавых ранах с той войны. Отца же, братьев лик закрылся у той невидимой черты.
Сейчас ты там, родимый сокол, у Бога в светленьком Краю. Наверно встретил в тех чертогах свою, да и мою, родню?! Поди, же, видел мово папу и рано павших братовей?
Как!
Ты говоришь – они в улыбке! В великой радости своей! Ну, ты, наверно, дроля шутишь, да всё смешком, с женой своей? Поди, уж больше и не любишь улыбку зореньки своей?»
И тут читатель, не поверишь! Я в изумлении, сам не свой! Увидел, в яви, - улыбнулся, с тово портрета, деда мой! И в это, чудное ль, мгновенье вдруг пролился луча ли Свет, – фитиль лампадки сам зажегся!
Пролился в доме ладный свет! Моя же бабушка в колени, в ниц пала, ликом к Образам, и дико, голосом, вскричала:
«О! Боже Истый! Коля мой! Моя Любовь, моя награда! Луч Света в горестных годах! Прости меня, моя Отрада, за тень сомненья во Словах!»
Я не хочу с тобой лукавить, читатель мой, - то Образ мой! Желаю только лишь добавить, – таким увидел Образ тот, с улыбкой ласковой в лице, дедульки родного мово.
А было ль в яви чудо то?
Скажу Вам честно, – то не знаю.
Быть может бабушка сама, там фитилёчек тот зажгла, пока ж в изумлении пребывал, себя из блажи доставал?
А может, всё же было чудо?!
Лишь только сорок лет, почти, спустя, сейчас, читатель, понял я, что чудом истым тем была она – Любовь, как Истина моя, в огне лампадки для меня. В те годы детские зажглась, и не потухла, сбереглась, своим лучом согрев меня, а вместе с тем – родных, тебя!
А что же бабушка моя?
Она ж, молитву сотворив, тож в изумлении пребывая, поклонов множество отбив тем Образам, огню в лампаде, на резвы ножки поднялась и снова к мужу собралась, с тем диалогом непростым, в своём течении – живым.
«Ох! Коля, Коля, Николай! У тебя ж там, милый, Рай! А у нас же, здесь, во Тьме только ль места, что беде! Поведай мне, ужель старухе, за что наказан родный Край? За что сыны от нас уходят, бросая землю, милых мам?! За что в деревне беспросветно тяжёлый труд рабов полей? Исчезла радость незаметно с сердец людских и песнь с полей!»
Катилась по щеке слеза, такой уж выпала стезя – грез горе бабушке пройти, а после и в себя уйти. Стояла горестно она, там, руки долу опустив, и мыла горькая слеза овал прекрасного лица.
Молчал, в видении, портрет. Ответ, наверно, ей искал. Задумчив, стал родимый дед, и лик, тускнея, исчезал.
И понял я! – вину познал, да ту, что ведома, была ему, и потому он исчезал, - пусть и оставаясь на виду.
От виденной картины той и у меня ж комок вдруг встал, душил, вздохнуть мне не давал, и я, в молчанье, зарыдал.
«Ах! Милый дроля – не серчай! За слабость бабью в раз прощай. Ты Память нашу сбереги. К себе, родименький, не жди. Ведь исполняю твой наказ – помочь сыночку на пути и молча рядышком пройти, внучаток грея на груди! Ведь им же только и расти, ума с рожденья набираясь, в лучах Любви с подволь купаясь! Сейчас же, дроленька, пока. До скорой ль встречи в облаках!»
Чуток померкнул огнь лампадки, пока сей длился диалог. Наверно просто в той лампадке фитиль короткий подгорел? Быть может, там настало время – горя, иссяк совсем елей? А мне ж хотелось, очень, братцы любимой бабушке помочь.
И встал я. Тихо, осторожно. В светлейший угол подошел, бабульку обойдя сторонкой, – не дай Господь её встревожить, прервать сердечный диалог.
Взобрался враз на стул стоящий под приоткрытым чуть окном, слегка подвинув, сколько можно, что б дотянуться там рукой, – подправить огнь святой лампадки и улыбнуться Образам улыбкой доброю дитяти, внимая молча Образ Святый.
В молчанье благостном подправил чуть подгоревший фитилёк, елеем пахнущим заправил и встрепенулся огонёк. Взметнулось в высь, светлея, пламя. Там был продолжен диалог.
«Здравствуй, мой сынок Виталя! К тебе второй, родной, поклон! Как ты там, в далёких далях? Светел ль твой в чужбине дом? Пусть обойдёт тебя ненастье, и мысль тревоги не гнетёт. Что б были в доме Радость, Счастье, в Любви в миру тебе жилось. Что б дети рядом почитали трудов твоих благой итог, тебя как папу признавали и не корили, кто как мог.
Ведь всё по-божески воздаться, коль был неправым в деле Род. Вот потому тебе желаю родной сыночек, милый мой, что б был ты в деле вечно правым и добрым, светлым был твой взор.
Что ж до меня?
Жива, здорова.
Ухожен, светел двор и дом, что ты проворно так построил, чуток гордясь, небось, собой. Несутся, квохча, наши куры, картошка весело растёт. Три полосы ведь досадила, что б чуть дополнить огород. Весною яблоньки купила, стал веселее огород. Смороды кустик посадила, а по за домом хрен растёт, что любишь есть, родной, с картошкой, да под закуску с холодцом. Растёт всё в грядках, понемножку - в ладу, без ссоры меж собой.
А я ж по Вас вдали скучаю. Мне часто снится отчий дом, что был покинут в милом крае, что б быть поближе к Вам чуток. Отца, сыночек, вспоминаю, что в светлый край от нас ушел. Могилку часто навещаю – всегда в цветах могилки холм...»
Застыла в горести фигура родимой бабушки моей, поникла гордая натура под игом бед лихих и ей не мил был свет и тьма в глазах застлила горькою слезой, и крик, копившийся в её, Судьбой израненной, душе, как в яви, друг, читатель мой, в моём сознанье прозвучал –
«За что не мил ты Бог ко мне!?
За что забрал, так рано, дролю!?
За что сыночка в раз увёл, тепло из дома, счастье свёл!?
За что!?
Скажи мне бестолковой!
За что все эти миражи! ?
Иль я молилась непутево, была хитра в душе с Тобой!?
За что, о Боже – мне скажи, из сердца жилы не тяни!»
Я в крик рыдал. Рвалося сердце толчками мощными з груди. Уж не стоял как столп на месте, припал к родименькой груди.
«Не плачь!», - сквозь всхлипы говорил, - «Ну не терзайся так бабуля, а то и мне ведь свет не мил, не всё понятно в этом мире! Где, правда!? Ложь где!? – Не понять! Где ж милой мамы ласка, нежность!? И где ж простое Слово взять, что в край Любви вело б безбрежный, всё объяснив нам не спеша, открыв собой тропинку к Свету, а там и к Богу довело в лучах Любви все человечной!?
Ну почему должны мы жить по нам неведомым законам!? В раздоре быть, а не дружить, поверив всяческим канонам религий, кои в этом мире есть?! И почему так странен мир, и поведенье в оном взрослых, что говорят нам – «не суди», а сами по своим канонам творят обратное в делах, смеясь, порою, между прочим, вселяя в жизни лжи бедлам по их лишь ведомым законам!?
Ну почему? Скажи мне, баб, наш мир тебя так зло терзает, и почему в нём каждый «раб», а не Судьбы Творец, хозяин!?
За что болезнь терзает нас, порою сразу от рожденья, и так жесток бывает всяк - кто жив, здоров и лих в стремленьях!? И почему иной калека так горд в той немощи своей, крича кругом: «Ой! Я калека! И жизнь моя вся кувырком!» И просит он в «слезах», «рыдая», свои увечья напоказ все без стесненья выставляя, порой с издёвкою смеясь. Иль я не прав, - скажи бабуля, - в своих, столь искренних, словах?
Ведь рядом, в яви часто вижу, - другой такой же инвалид, но слов о помощи не слышу, а ощущаю гордый вид и веру в ласковых глазах, лихой болезни не подвластной.
Так как же мне всё ж мир понять, а в нём дела людей обычных? Как сердцем детским всё объять и быть собой, но не обычным. Свой мир в душе в любви ваять, что б быть в гармонии с Всевышним. Что б вечной была благодать, такой доступной и привычной. Что б люди сеяли Добро и пожинали Счастье, Радость. Что б исчезло в мире зло, Творцу, Всевышнему на радость!»
Ох! Накопилось всё во мне и рвалось в крике, слёзном плаче, и билось сердце в тесноте груди ребёнка чаще, чаще. И мысли мчались в голове, за боль в груди порой цепляясь, а я ж, прижав её к себе, рыдал, слезою исцеляясь.
И нежно гладила рука мои вихрящиеся кудри, - внимая боль, её слеза с моей тихонечко мешалась, и полились её Слова – тепло в груди моей вселяя:
«Не плачь внучек и вытри слёзы. Ведь ими в горе не помощь. Видать кому-то эти слёзы, как мёд в усладу, милый льешь. Ведь скрылся где-то басурман, за далью дальнею в темнице, а мы же платим ему дань за пребывание в «светлице». Он как Кощей, лихой разбойник, рукой костлявой всех загрёб, кто супротив, тот в раз покойник. Ну, кто же супротив пойдёт?
Но верю я, внучок любимый, найдётся в светленьком Краю ему достойный супротивник, снесёт проклятому башку. А чтобы боле не взродилась, Словом Правды закуёт, и как бы злоба не бесилась, лучами Света оградёт!
Спадут с сердец людских оковы законов чуждых, и придёт другое время, золотое, счастливый Век, поверь, придёт!
А ты ж терпи, пока, доколе не придёт и твой черёд, ты станешь милый – «светлый воин» и Мыслью зло всё низведёшь.
С тобою рядом встанут Братья, по Духу истинно друзья, как в сказке той придут отрядом тридцать три богатыря!»
Сомлел от слов я тех читатель, закрылись в неге ведь глаза и кое-как меня, приятель, она до лавки донесла и на овчину уложила, что ложем днём порой была.
И снилось мне – я воин бравый, как в сказке той разил врага, и вился стяг дружины бравой, тесня, гоня от рубежа полки лихого супостата.
И слышал я сквозь дивный сон бабульки милой пересказы, чрез них вела свой диалог, теперь с мамулькой, тихий, ладный:
«Здравствуй милая сноха!
Да нет! Скажу уж просто – дочка. Ты на меня уж не серчай и не кори за что-то дочка. Ведь я же, Гуня, тоже мать, помочь хочу, ну хоть немножко, что б в доме был и свет, и лад, добра в достатке, если можно. Что б не текла слеза из глаз твоих прекрасных, молодых, и не касалась твоих щек; стекая ж в низ, не обжигала. Хочу, что б сгинул прочь, ушел в туе, весь рой тревог и бед незваных, и не морщинился бы лоб от суеты, забот нежданных.
Свою уж жизнь я прожила, пускай и мало была в счастье, но всё же радость и меня не обходила, и ненастье сменялось солнечным деньком. И грело душу ярким светом, когда ходила босиком в краю родном, любуясь Светом, что Бог нам, грешным ль, подарил, за просто так. Поверь, при этом ведь ничего не попросил, в Любви своей нас всех холил.
Ах, Гуня! Милая моя! Ты не серчай в сердцах ли, в горе. Всегда и всех в любви прощай, пускай порою поневоле обиду некую несли, а ты же дочка, не казни, а пуще прежнего люби назло коварной женской доле; будь любой, нежной в ласке дроле, детишкам малым всем своим, и не копи обиду боле.
Прости меня, что не сумела отвадить милого сынка от чар коварных в хмеле зелья, от стопки водки увести, в здоровом теле соблюсти. Увы, увёл наш мир коварный, родную мати не спросив, где похвальбой, где «красным» словом в чертоги хмеля соблазнив.
Болит, тоскует мати сердце, – как же там сыночек мой в краю далёком с милой кралей – жив, здоров ли чадо мой? Мил - не мил к вам край суровый, что рублём всех соблазнил? Как там быт ваш дюже новый и каков же новый дом? Как живется там, в чужбине, детям маленьким твоим иль забыли уж в помине - что такое хлебный клин?
Там тайги в сосне круженье между сопок и болот, словно девок в перелеске беззаботный хоровод. Там малых рек чудно плетенье, сеть озёр собой связав, подпоясалось плотиной, как на Нивских ГЭС каскад. Там летом в день ли или ночью бесконечный солнца ход, ну а в зиму бесконечный ночи темной с вьюгой ход.
Там всё иное, не такое, чем дорог нам родимый край, там апатиты есть с рудою, да мало ль, чем богат тот край. А я ж желаю дорогая, послав из Вологды привет, что б было, в северной той дали, - тепло, уют и солнца свет!»
Таков был этот диалог, что тихо ль бабушка вела. Пускай был прост, в звучанье, слог, как и просты же в нём слова. Но как же пела в нём Душа, - как серебристая струна гитары русской семиструнной, как колокольный перезвон чуток в печали иль в веселье, и как гармони переливы, – где плача в голос, где смеясь. Ведь мудрость жизненной былины звучала в нём, да на века!