Прошло около года после капитуляции Германии.
Передо мной, при выходе из парижского метро, «выросла» фигура Павла, моего приятеля по гимназии!
– Как ты сюда попал и что ты тут делаешь?

Мы сидели в почти пустом кафе и говорили о парижской молодежи русского роисхождения, сравнивая ее с русской молодежью в Софии, т.е. с нами.
Потом Павел мне рассказал, что он покинул Софию с последним немецким эшелоном, сопровождая семьи корпусников, которых поезд довез до Австрии. Там их перехватила американская армия и поселила в Келлерберге, лагере для перемещенных лиц – «ди-пи».
– На днях исполнится шесть месяцев, как я во Франции – сказал Павел.

И неожиданно для нашего разговора вынул из кармана помятый конверт, сказав: «Это тебе от Любы».
На какой-то миг я оцепенел. Потом ушел из кафе, не рассчитавшись за напитки и не попрощавшись с Павлом.
На улице я старался вскрыть дрожащими от волнения пальцами конверт со знакомым почерком.
Люба написала, как она, под натиском Советской армии, едва успела попасть на последний поезд, уходящий из Болгарии, о трудностях в лагере и просила меня ей помочь выбраться на свободу!
Я ей моментально ответил, что готов выписать ее с мамой во Францию, как только получу от них необходимые паспортные данные, и
вскоре получил короткий ответ: «Спасибо за ответ, но ты опоздал на шесть месяцев – я вышла замуж»!
Я был так зол на Павла, что решил с ним больше не встречаться.

Прошло несколько лет после ее замужества. Люба мне написала, что они переехали в Марокко и обосновались в предместьи города Касабланка, в лагере Бурназель. Постепенно наладилась между нами регулярная, но редкая переписка – по одному – два письма в год. Я узнал, что у Любы двое сыновей, что она выгнала мужа из дома и что она осталась с малолетними детьми и с больной матерью.
Тем временем женился и я. Однако мой брак не оправдал моих надежд на дружную, крепко спаянную семейную жизнь. Родились дети, которым мне хотелось передать то, чего я был лишен в моем детстве: ласку, нежность, сознание собственного достоинства и т.д. К сожалению, моя работа была связана с длительными командировками и, следовательно, с долгим отсутствием дома. Уезжая я наивно думал, что жена будет говорить детям, что у них есть папа, что папа скоро вернется, т.е. будет сказано то, что говорят в любой нормальной семье.
Каково же было мое удивление, когда я, вернувшись из очередной командировки и оказавшись на пороге с чемоданами в руках, позвонил в дверь, и когда она открылась, то я услышал: «С’est pourquoi, Monsieur?» («Вы по какому поводу, господин?»).
Это был мой сын!

Моя семья разрушилась «мирным путем»: мы не сошлись ни характерами, ни взаимным пониманием, ни на общих темах семейной жизни: мы разошлись, а потом и развелись.
После такого удара я ушел в прошлое – в то короткое, но насыщенное взаимным вниманием, взаимной предупредительностью и взаимной нежностью милое прошлое! Это был роман, который я многократно «перечитывал» мысленно и всегда с большим волнением!
Совсем как в романе «Два капитана»!

После нескольких лет жизни в Марокко, Люба переехала в США «со всем скарбом» (как она выразилась) – по приглашению и поручительству друзей, и я потерял ее след.
Потом кто-то мне дал ее американский адрес, и наша переписка возобновилась.
Из писем я узнал, что Люба перенесла операцию груди, что ее жизнь, как женщины, сложилась неблагоприятно. Но как мать она дала высшее образование своим сыновьям, а как дочь – выполнила свой долг перед матерью до конца. Как она мне писала, она руководствовалась, по отношению к семье, «долгом и обязанностью». Оказалось, что мне, в этом плане, нечего было положить на чаши весов, чтобы сбалансировать свои отношения с близкой мне окружающей средой. Разве только тот факт, что я, чем мог и как, мог помогал своим родителям до последних дней их жизни. Но моя помощь носила скорее отпечаток не любви к ним, а отпечаток исполнения сыновнего долга перед ними. Тем более, что материально они были обеспечены – за ними присматривали мои сёстры.
Наши письма стали более длинными, с большими подробностями о повседневной жизни. Постепенно я начал вкраплять в письма воспоминания о нашей гимназической жизни, пытаясь вызвать Любу на откровенность. Она же соблюдала «нейтральность», что не мешало ей мне присылать, время от времени, свои фотографии. Наконец, на одно из моих очередных писем, она ответила: «не трогай прошлого – испортишь позолоту»!
В каком я был восторге от ее «признания» – значит, она не забыла! Значит, она дорожит нашим прошлым!

И я вернулся к нашему прошлому.

Все началось с того дня, когда нам, сдавшим на аттестат зрелости, вручали дипломы и раздавали награды. Люба получила такое количество книг, что не смогла бы их отнести домой без посторонней помощи. Не успел я ей предложить свои услуги, как ко мне подошел, теперь уже «бывший», классный наставник, и сказал: «Не мог бы ты помочь Любе донести книги – кажется, тебе это по дороге».
Действительно, это мне было по дороге.
С того дня я начал бывать у Любы все чаще и чаще, пока ее болезнь не прервала мои визиты. Мы начали переписываться. В одном из писем я пожелал ей полного и быстрого выздоровления и закончил словом «целую»!
Как она возмутилась! «Кто тебе дал право меня целовать без моего согласия?!»
В ответ на ее возмущение, я рассказал следующую историю. Цыган собрал семью и сказал: «Завтра поедем на ярмарку, там я выберу коня, оседлаю его и промчусь по чистому полю. Если конь хороший, то я его куплю». – «Как только ты слезешь с коня, – сказал сын, – я на него сяду». Отец ударил сына по шее и сказал: «Куда лезешь? Не видишь, что конь в мыле?»!
Люба поняла намек. Эта история ей очень понравилась, и мы, при первой же встрече после ее болезни, впервые, застенчиво и бережно поцеловались!
Как я был счастлив в тот момент!..

Все гимназические годы мы провели рядом, за соседними партами. Она всегда была первой по всем предметам, и многие обращались к ней с просьбой «дай скатать»!
Многие, кроме меня!
Теперь мы перестали быть рядом, мы оказались вместе! А такое не забывается!

Накануне того дня, когда зарево войны должно было нас разлучить, ее мама мне сказала: «Дорогой Толя, я очень рада, что вы были предметом Любиной весны. Запомните, что в жизни можно многое делать, все будет зависеть от того, как это сделано! Я Вас благословляю, а Господь Вас сохранит»!
На следующий день Люба мне сказала: «Жаль, что люди не вступают в брак по первой любви» – и добавила: «В таком случае, ты будешь обращаться ко мне на «Вы» и по имени и отчеству – Любовь Александровна»!

Теперь приятно и радостно вспомнить, что в нашей переписке были пассажи, в которых мы протягивали друг другу руки с надеждой, что они встретятся в какой-то момент и что мы…
Но руки не встретились!..
Это было только платоническим желанием восполнить воспоминаниями о радужном прошлом и не говорить о нашей исковерканной жизни!
«Не трогай прошлое – испортишь позолоту!»

Но Люба не знала, что ее «позолота» была для меня чашей из массивного золота, из которой я отпивал большими глотками свободу, нежность, душевную теплоту и покой. Только в этой чаше я находил то, чего был лишен на протяжении всей моей юности. Для меня это было рождением из небытия.
Люба не знала, что трудно стать взрослым, не имея ни детства, ни отрочества, ни юности!

Я всю жизнь сомневался и колебался в правильности своих взглядов и, как следствие, сомневался и в правильности своих выводов, недооценивал себя. Думаю, что это мне было привито моим отцом с моего самого раннего детства. Я не помню такого момента (насколько мне позволяет память), когда я с радостью ожидал бы возвращения моего отца с работы домой и бросался бы ему на шею, как это свойственно любому ребенку. С самых ранних лет я был в чем-то неугоден отцу, я был постоянно в чём-то виноват, и эту, непонятную мне, вину я искупал тяжёлыми, едва переносимыми телесными наказаниями. Все мои мольбы “папочка, милый, прости, я больше не буду” (за что прости? что не буду?) разбивались вдребезги. Его угрозы “ шкура полетит клочьями и небу будет жарко” являлись кульминационной точкой моих страданий: я мочился и ходил под себя, за что получал дополнительные удары розог.
Самый трудный период в моей детской жизни пришёлся на мои дошкольные годы. Затем была иллюзия относительного "затишья", связанная с моим пребыванием в интернате (в Пещере), которая исчезала с наступлением каникул. Такой садизм (нет у меня других слов!) длился до 16 лет, когда я сознательно положил конец моему рабству. Папино “воспитание” привело к тому, что я многократно убегал из дому, но мои “побеги” носили кратковременный характер: меня “выдавали” – и надо мной совершали знакомый ритуал.
После окончания уроков (мы ходили в гимназию после обеда) я убивал своё время, как мог, лишь бы не возвращаться домой к моменту прихода отца с работы. Очень часто я возвращался тогда, когда он уже спал, и в этом случае “объяснения” откладывались до следующего вечера – стало быть, порка происходила не каждый день, а через день! Доходило до того, что меня обвиняли в том, что я обманывал преподавателей, выдавая “за свои находки” то, что я вычитывал в учебниках! Несмотря на такую “домашнюю атмосферу”, мне удавалось плавать между тройками и четверками, пока не остался на второй год в четвертом классе, что, конечно, было воспринято как нежелание учиться “как все”. В результате, у меня не было дома, я не знал, что значит любить папу и маму. Моё основное желание было уйти из этого дома – и как можно скорее. Куда угодно, но лишь бы уйти!

Эту запоздалую исповедь я собирался переслать Любе – с уверенностью, что она не оставит ее без ответа. Но не послал – раздумал в последний момент.
Наступил 1990 год. Мы с женой прилетели к Любе накануне ее дня Ангела. Мне было одинаково радостно увидеть и Любу, и ее маму, которая, несмотря на постоянную жалобу на больное сердце, бодро перешагнула через девяностолетний порог – при «полном сознании и доброй памяти». Признаться, мне было бы неимоверно грустно, если бы я не застал ее в живых.
Последний раз я был в этой семье в Болгарии сорок восемь лет тому назад, и тоже в дань Ангела Любы.
Я пригласил всех в ресторан отпраздновать этот день и нашу встречу и... заказал шампанское.
Через несколько минут раздался взрыв, полетела в воздух бутылка и упала навзничь официантка!..
Сразу все засуетились: и обслуживающий персонал, и посетители ресторана. В итоге выяснилось, что шампанское было более чем теплое, что официантка открывала бутылку шампанского впервые в жизни и что вырвавшаяся на свободу пробка ее ударила в лоб!

Мы вернулись в Париж. В середине ноября Люба написала, что мама скончалась! Я подумал: а, может, она жила, дожидаясь нашей встречи, после которой сочла, что наступил срок!

Прошло два года после нашей поездки в Америку. Как обычно, я получил от Любы, накануне моего дня рождения, поздравительную открытку с пожеланиями и с припиской на небольшом листике бумаги: «...Врачи мне сказали, что у меня рак поджелудочной железы. Операцию делать нельзя, а прибегать к химиотерапии отказываюсь – уже настрадалась. Да и за жизнь я не очень держусь. Прощай, мой милый, мой дорогой. Не поминай злом. Крепко тебя обнимаю и целую. Люба».

Я моментально позвонил Любе поблагодарить ее за поздравление и постараться как-то ее подбодрить.
К телефону подошел ее младший сын Александр и сказал, что мама скончалась на прошлой неделе…

Царство тебе небесное, моя первая весна, и да будет тебе пухом чужая земля…