Чем дышал человек в 15-м веке? О чём думал, в какие игры играл, в каком мире жил? Это было средневековье и начало эпохи Возрождения, но тогдашние люди не знали, что они сплошь средневековые и что живут на пороге Высокого Возрождения. Они просто жили, как и всегда.

Легко писать о том времени, ибо источники можно пересчитать по пальцам одной руки: создаётся иллюзия понимания эпохи. Хотя автор понимает только самого себя – и то не всегда. Это во Франции каждый вовремя поседевший дворянин считал своим долгом поведать бумаге свои чувства и мысли по поводу того, что он видел и слышал в своём Пуату или Беарне. А каждый солидный горожанин оставлял летопись цен на овощи вместе со взглядом на дела своего квартала. Которые раньше велись хорошо, а теперь – не в пример хуже. И цены уже совсем не те, что были во времена его молодости – те, что были в молодости, ещё были сносны, а нынешние – и вовсе никуда не годятся. Все эти добровольные летописцы совокупно и порознь кормили французских историков и сказочников – без них Александр Дюма так бы и остался мелким газетчиком, а Морис Дрюон – сухим историком давно забытого времени.

На Святой Руси, в отличие от Франции, с грамотой не шутили, ибо от неё до пагубных сомнений – один шаг. Есть в этой позиции, при всей её ригидности, резон: человек должен делать, а не писать о том, как надо делать – ибо советчики всегда не к месту и не ко времени. Ибо далеки они, разумные, от контекста и реалий, а живут в мире собственных фантазий. Москва, как наследница Киева, осталась миром нищеты и страха. Система тотального произвола, которую выносила ещё Киевская Русь, теперь составляла воздух Руси Московской. И ничего не попишешь: матушкины гены. При таком порядке вещей бумагу приходилось экономить. Очередной документ княжеской администрации писали на старом пергаменте, предварительно соскоблив написанное ранее. Именно тогда возникла поговорка: бумага всё стерпит.

О всего 15-го века остались три литературных памятника – это кроме литературы сугубо житийной. Все они относятся ко второй половине века – то есть как раз поспели ко времени обретения независимости Москвою. Видимо, это было не случайно – взлёт культуры на исходе прошедшей эпохи.

«Хождение за три моря» Афанасия Никитина есть взгляд наших предков вокруг себя и вовне. «Повесть о Петре и Февронии» - взгляд внутрь себя и на самого себя. «Сказание о Дракуле-воеводе» Фёдора Курицына – политический трактат на тему об идеальной форме правления. Кажется, очень мало – но больше-то и не надо. Здесь уже поместился весь мир: и то, что думали о себе, и то, что видели вокруг себя, и то, что хотели от властей предержащих.

Взгляд вовне у русских людей пять веков назад был очень узким и обращён только в одну сторону – на Восток. Причины были веские: столица Московии до 1480 года располагалась на Нижней Волге - где-то в районе Астрахани. Царь татарский контролировал торговый путь «из Руси в Персы» а Волга – прекрасная дорога, на которой можно и пошлин не платить – если ветер попутный случиться. Естественно, что все деловые люди смотрели на неё как на кормилицу и с неподдельным интересом слушали сказки о море Хвалынском и тканях персидских. Новгород тогда ещё был независимой суверенной и управляемой демократией, входящей в качестве пасынка в Ганзу – тогдашний вариант Европейского союза. Новгородцев не считали за настоящих русских потому, что путь туда людишкам из татарской Руси был затруднён.

И надо полагать, что «Хождение за три моря» уцелело не потому, что новгородцы не ходили за три или четыре моря со своей стороны. Наверное, ходили каждый год и писали об этом много раз как о деле совершенно обычном. Но всё это были чуждые русскому духу записки. Уж если верный холоп государев Алексашка просил благодетеля сделать его немцем – после поездки в Европы – то можно догадаться, что писали новгородские литераторы, не знавшие холопства. Несомненно, что все творения новгородских путешественников были отмечены печатью искренней русофобии и тотального очернительства всего русского. Что дало веский повод цензорам 16-17 веков избавиться от них навсегда. Ибо зачем наносить потомкам душевные раны, смущая без дела неокрепшие умы?

«Хождение» не блещет литературными изысками – сразу видно, что писал сугубо деловой человек, более привыкший к миру мер и весов, чем к перу писателя. Проще говоря, оно не интересно и представляет абсолютную ценность как памятник культуры, который буквально стоит в чистом поле – а на нём и любая кочка покажется горой. Не в этом дело: уже никого не позабавит смущение автора при виде неодетых людей в тёплых странах или подробное описание слонов – важно уловить русский дух той эпохи.

Человек 15-го века жил в провинциальном мире – Афанасий сам из Твери и вся его вселенная вращается вокруг лесного и болотного края. Великого князя Московского он не счёл нужным даже упомянуть – нет такого! В его сознании Московская Русь не существует – это всё гораздо более поздние культурные наслоения. Он – тверяк, а не русский. И нет и не было такого народа – есть православные люди, живущие по уделам и племенам. Царь сидит у себя в Татарии – так о нём лучше не вспоминать от греха подальше. Ибо особой пользы, кроме значительного вреда, торговый люд от центральной власти не ощущает.

Царь по должности должен поддерживать конституционный порядок, но на самом деле он – первый потатчик ворам. Афанасий пишет, что он погрузил свою «рухлядь» на судно, приставшее к посольскому каравану – в надежде на экстерриториальность. Не тут-то было: на Верхней Волге татарские ханы организовали развитую сеть блок-постов, мимо которых даром пройти невозможно. Посольский караван проскочил их, потеряв несколько кораблей. Средняя Волга – река менее опасная, потому что широкая: грабители только на берегу их сопровождали, всё приглашая на переговоры. Зато в дельте Волги, рядом со столицею, новая серия блок-постов, ибо тут кругом мели. Сидят татарские товарищи и ждут терпеливо, когда купеческое судно застрянет прочно. Разумеется, ладья Афанасия неприминула сесть на мель, в результате чего и его, и посла обобрали до нитки – только душу и оставили непонятно зачем.

Тем не менее, где-то у них взялись деньги, на которые удалось починить корабль, купить новой «рухляди» в Астрахани и поплыть по морю Хвалынскому. Тут татар уже нет, но есть непогода и прибрежные жители – тоже добрые люди, которые надеются поправить своё благосостояние за счёт путников. Караван Афанасия полностью оправдал их надежды: шторм выбросил корабли на берег Дагестана, где местные товарищи всё у них отняли в качестве платы за гостеприимство. Правда, даром им это не прошло: купцы наши, солнцем палимые, добрались до Баку – а там ударили хану челом на обидчиков. А тот оказался и рад восстановить справедливость: ему нужен был только хороший предлог, чтобы погонять абреков от души.

Описание пути через Персию, Аравию, Индию и Афганистан носит характер нехитрый: пришёл – переночевал – ушёл. Причём интересным является только одно: у Афанасия, при постоянных грабежах, всегда водились золотые монеты. Он скромно умалчивает – как это ему удавалось. Во всяком случае, он очень недолго оставался без ничего. О колониях и гетто русских купцов он ничего не упоминает – их ведь и сейчас нет. То есть речь не идёт о взаимопомощи родных по крови и вере: он был всегда как перст и сирота. Вероятно, он был из настоящих купцов, к которым деньги идут сами собой. Такие люди всегда есть и они же составляют предмет большой и искренней зависти населения.
Но завидовать А.Никитину было особо нечего: прибыли он домой не привёз и умер буквально в нескольких днях от родной Твери. Интересен и поучителен конец его путевых записок: четыре года проведя в тёплых и богатых странах, он не только не стал невозвращенцем, но ещё пуще полюбил свою нищую и студёную родину. Чтож – человек сей мог с полным основанием сказать: хорошо там, где нас нет. Аминь.