«Куда идёшь?» - спросил апостол Учителя и удостоился ответа, который отправил Св.Петра под топор. Если ты бросил своё дело – ты предал Бога и лучше умереть, чем жить с таким клеймом. Люди продают друг друга по пустякам, а тех кто не умеет лицемерить водят за нос. Малодушие в порядке вещей – это принцип человеческого общежития. Но одно напоминание о нём вызывает приступ неугасимой ненависти.

Все беды прошли стороной и более ничего не угрожает России в середине 17 века. Но в этой тишине ударил набат раскола церкви – русской реформации. Той самой, что Европа пережила на век раньше. Казалось, не могло быть лучшего времени для выяснения вопросов веры: царь Алексей Михайлович был не только богобоязен, но и большой знаток догматики. Кружок ревнителей православия, собравшийся вокруг него, положил начало реформам, имевшим последствия куда большие, чем все усилия Грозного и Годунова вместе взятые. Несколько человек, преданных идее религиозного очищения, сумели так расколоть нацию, что в ней нашлось место и Петру Великому, и Санкт-Питербургу, и европейским ценностям.

Началось всё с малого – исправления церковных книг. Опасное это дело – трогать канон: найдутся люди, готовые отдать свою жизнь каждую его букву. И других на это сподобить. Если с верой шутить нельзя, то как можно шутить с её материальным воплощением? Конечно, никто и не думал шутить: благие намерения оттачивались в душеспасительных беседах между собой и молодым государем. Обычное дело: за века христианства переписчики сделали столько ошибок, что изменили часть текстов до неузнаваемости. А ведь ритуал, исполняемый с купюрами и ошибками, теряет силу и становится просто еретическим.

Много хотел патриарх Никон: освободить церковь от неграмотных служителей, вернуь богослужебную литературу к первоисточнику, власть церковную поставить выше светской. Выполнение двух первых условий позволяло хорошо перетасовать кадры, а третье – самое главное, невысказанное, а потому не дающее спать. Образ двух стульев, на которых можно теоретически с удобствами расположиться, подогревает воображение человека сверх всякой меры.

В традиционно решающий для мужчины возраст – 40 лет никому не известный игумен Кожеозёрского монастыря появился в окружении царя, как большая ворона в стае воробьёв. Они себе не представляли поначалу, кого получили в товарищи, а поняли только тогда, когда Никон через несколько лет стал патриархом. Такая карьера обычна в бурное время, а тут при тишайшем государе человек у всех на глазах прыгает через целые пролёты иерархической лестницы – как будто его поднимает нечистая сила. Такому человеку уже на самом верху обязательно хочется летать без крыльев.

Человек он был силы необычной и воли особенной: химера власти съедала изнутри. Он знал свой характер и не любил половинчатых решений, всегда предпочитая насилие дипломатии. Монастырскую келью воспринимал как трамплин – много прочёл будущий владыка и знал, что так бывает. Себя он никогда не жалел, но ещё меньше жалел других. Настоятель монастыря правил монахами, как Грозный: кого-то простить – значит отдать в руки дьявола. А претерпевший здесь освобождается для жизни вечной. Посты и эпитимьи соблюдал соблюдал с такой жестокостью, что братия не знала, что хочет её отец: прямо на небо уйти на колеснице, или монахов голодом уморить. Это была известность, столь необходимая для старта. Пройдя с честью все ступени послушания, игумен репетировал вторую часть драмы. Монастырь как казарма и игумен как бог и царь местного значения.

Знали о нём, что смерти не боится и гордыню с трудом скрывает. Москва слухами полнилась: народный заступник перед царём. И не даром – себе ничего не просил, милости принимал с неохотой. Необычный человек: не рвёт себе благодати у безотказного юноши-царя, а выпрашивает – будто требует – для совсем беззащитных людей. Уничижение паче гордости: просить за убогую сироту – возвыситься до уровня святого. А просить себе – как плюнуть себе в душу. Тем более, что сами дадут. Истовость и прямодушие создали образ героя в рясе, бескорыстного и честного до ребячества. Одержимые похожи на детей, кроме того места, где свет для них сошёлся клином. Человек исключительно умный, он видел окружающих – мелкая сошка. Как воробьи, они чирикают и ссорятся на куче навоза. Ум с годами рождал глубокое презрение, укреплявшее надежды взять власть и поставить патриарший престол выше царского – как было ещё совсем недавно.

Алексей же Михайлович вникал только в те дела, где требовалось являть вид, а государство пребывало в руках ловких временщиков. Легко защищать сироту из царского покоя или появляться перед обидчиком на манер Гарун-ар-Рашида. Народ млеет от таких спектаклей и передаёт подробности как откровения, но к управлению страной это отношения не имеет. Русские цари страдали от своего бессилия не меньше, чем государство, но сделать ничего не могли: чин не позволяет.

Пастырь душ не может стоять в стороне от государственных дел – иначе он превращается в мелкого Иуду. Кто ему поверит, если он не будет твёрдым перед носителем земной власти? Подлинный авторитет рождается бесстрашием, а не хитростью. Умный человек только собьёт с толку народ, а здесь нужна та самая вера, которая без дел мертва. Никон судил обычных людей по себе и требовал невозможного. Бессилие слабых кружит голову самым умным и сильным людям на вершине власти. Патриарх попал в житейскую тину: достигнуть цели оказалось легче, чем ею же воспользоваться. Царь взрослел, а друг его оставался непреклонен, как только что назначенный игумен. Авторитетом царя Никон провёл церковные реформы, что на деле оказалось хуже старой смуты. Умные люди не могли понять, что народ рациональных доводов не принимает, рассуждая в терминах сказки. И душа человека живёт либо в пятках, либо в Тридевятом государстве. А ещё чаще – разрывается надвое. Ритуал, заведенный при дедах и прадедах, не посмел тронуть и царь Иван Васильевич при всех его склонностях к испытаниям людей на прочность. Причём оценки он выставлял заранее и страдальцы могли апеллировать только к Богу. Несомненно, что образ патриарха Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым, не пугал, а вдохновлял Никона. Но царская опала не потребовала его жизни: Тишайший велел созвать церковный собор. И святые отцы как могли отыгрались за неприятности, связанные с реформацией. Впрочем, гордыня Никона была так велика, что он даже не пришёл на съезд, просто отослав им регалии патриарха.

Мелочи жизни рождают бурю в душе человека, если звучат в унисон. Мелкая деталь способна расстроить струны до такой степени, что человек не узнаёт сам себя. Куда деваться человеку умному от сомнений? Только гнать их в три шеи, как Змея Горыныча. Смятение духа хуже пожара в степи и нечем его погасить. Человек умный торопится жить и не успевает сказать себе «нет», как уже попадает в объятия старости, где некуда бежать и ожидание не скрасит остановки. Кто к кому идёт: смерть к человеку или человек к смерти? И где назначена встреча? И куда подует ветер завтра, если он молчит сегодня?

Человек волевой откликается на призыв о помощи, а безвольный проходит мимо – но не простит своего малодушия никому. Меч, занесенный над головой, опустится в надлежащий срок, но зайчики света, играющие на нём, могут долго завораживать и развлекать. От нечего делать люди начинают мучить друг друга и от тоски – воевать. Чудеса наступают внезапно, но их наступление всегда откладывается. Улыбка судьбы не предвещает ничего хорошего, если посмотреть ей в глаза. Но никто не смотрит, чтобы не подавиться удачей. Она мимолётно ставит знаки препинания, а человек думает, что это уже навсегда. Редкая птица счастья посидит немного и улетает, оставив больше вопросов, чем принесла ответов. Устаёт человек бороться, постепенно погружаясь в рутину будней. Нет просвета и воз с годами становится всё тяжелее. Скорее бы оставить эту мельницу надежд и перейти в вечный покой.

Жизни не хватит, чтобы покаяться в грехах человеку сильному – а слабому и надеяться не на что. Но есть просвет: искреннее сокрушение засчитывается как искупление грехов. Не хватает только честности и времени: всё недосуг человеку сметливому. Каждому своё: один грешит, другой кается за тех, кто занят. Спрос на чужие плечи, способные выдержать груз неправды, всегда велик. И не оскудеет рука дающего, если брать немного.

Против реформы Никона выступил рядовой и унтер-офицерский состав армии христовой. Самая бедная и самая большая часть клира – это сельские батюшки. Это те люди, которым передавала свои грехи вся Россия. К ним шли за советом, на них надеялись, у них просили помощи в тех случаях, где деньги и сила ничего не могли решить. Они были для людей как маленькая отдушина в другой мир, где жило их будущее – или хотело жить. Был ли русский народ религиозен при первых Романовых? Очень редко, ибо «пока гром не грянет – мужик не перекрестится». Меркантильные интересы всегда преобладали в жизни людей и только очевидный тупик заставлял стучаться храм Божий.

Упрёки бесполезны и не помогут: у каждого своя судьба и нечего поправлять петлю на чужой шее. Сельский священник жил среди прихожан – он весь был на виду и авторитет рясы не мог скрыть его недостатков. Покрыть грехи нельзя никакой учёностью, тем более что простые люди её не любят, подозревая в ней новый вид хитрости. Батюшку освобождали от сельскохозяйственных работ в обмен на сохранность и покой душ – вовсе не для того, чтобы он мудрствовал. Обычные человеческие слабости простительны кое-как - ибо как же без них. Хорошо, конечно, иметь в деревне святого, что не пьёт и не действует блудом, но от умника – спаси Господи! Пастырь ведь бережёт традицию, а не красуется среди прихожан. Дурак невыносим всегда – но умника не вынесут другие.

Ломать установленный порядок вещей трудно и в малом: камешек по камешку можно растащить большое здание. Перемены страшны тем, что никогда не кончаются. И пусть не говорят, что мы больше не будем: все пьяницы трезвы до первого стакана. Как всегда: посеяли ветер, а вызвали бурю. Бросили пригоршню мелких камешков в озеро, а разбудили водяного. Плебейскую оппозицию никто не воспринимал всерьёз: церковный генералитет уговорили быстро, а сельские попы вызывали в столице брезгливую усмешку: мужики в рясах, пьяницы малограмотные. Но оказалось, что не все и не везде. Разрушение устоев часть пастырей восприняли, как вселенскую трагедию.

Реформа открывает шлюзы: если изменения возможны в принципе, то почему невозможно принципиальное сопротивление? Если поднявший меч от меча и погибнет, то почему не сражаться за веру отцов до последнего вздоха? Нет сомнения, что подавляющее большинство священников – более чем обычные люди, которые либо смиренно, либо безразлично восприняли новшества реформации. Часть наверняка злобствовала: надо богослужебную литературу переучивать. Что поделать: ветер перемен всегда несёт неудобства для мелких людей.

Сельские интеллигенты времён Алексея Михайловича восприняли реформу Никона как объявление войны или пришествие последних времён. И не потому, что новые книги были для них трудны – учиться они умели. Тот порядок, что заставлял их молчать в церковном строю, был разрушен: они почувствовали свободу от присяги и дисциплины. Дети крестьян, без протекций и связей, без удачливости и настырности, они были замкнуты в скорлупе своей догматики и навязывали её прихожанам своим личным примером. Люди одаренные, но из низов общества, они не имели другой возможности для самоутверждения, кроме уважения населения и общения с книгой. Немногие имеют силы и желание схватить реальную власть, но жажда успеха испепеляет каждого, кто причащается книжной премудрости. Для таких шапкой Мономаха становится идея, которой они будут служить всю жизнь.

Слабых можно купить, запугать, обольстить, а разумные доводы выдают безразличие. Сильным духом хоть кол на голове теши – их может вразумит только Господь. Религиозный фанатизм страшен своей безусловной искренностью. Он притягателен своей жертвенностью и бесстрашием, ибо человек уже видит перед собой врата рая. Он торопится сам и торопит других: горе опоздавшим!